прекрасный цвет, грезящий о драгоценности нуждается в свежем рубине. Действительно, об онирических ценностях рубина следует судить согласно диалектике свежести и блеклости. Ощущать эти ценности следует, либо утрируя, либо смягчая их, – как «самца» либо как «самку».
Тот, кто созерцает рубин, проникаясь сопричастностью к нему в динамическом смысле усиливающегося блеска, видит, как из камня исходит пламя[390]. Наш автор добавляет: рубин темно-фиолетового цвета (balais) (по-итальянски baleno, что означает «молния») «распознается, когда фиолетовое пламя вырывается вовне подобно точечному раскату грома и карминной молнии». Даже в чисто описательной книге, подобной сочинению Рамбоссона Les Pierres précieuses et les principaux Ornements (Paris, 1884) мы находим все то же впечатление бездонной глубины алмаза (р. 29):
Кажется, будто вырывающиеся из него струи света исходят из глубокого и бездонного источника. Огни его брызжут, как будто собранные в едином порыве: они устремляются вверх, ибо не могут больше сдерживаться.
Вот так свет грезится, словно душевное волнение. Алмаз блистает от нетерпения. А какое отвращение содержится в следующем суждении, выдержанном в противоположном духе:
Как бы его ни подделывали под рубин, гранат – это маленький гибрид (bâtardeau), грязно-темный, проглядывающий густой тучей без единой свежей черты[391].
Надо ли подчеркивать волю проклинать этого несчастного «грязно-темного» выродка? Его «качество» здесь – не благодушный атрибут, употребляемый со спокойным безразличием современного геолога, который говорит о дымчатом кварце. Воображение не обозначает свои объекты. Оно ими похваляется или обесценивает их. Аналогично этому ему недостаточно обозначать ценности; необходимо, чтобы оно не оставалось равнодушным к добру и злу, «квалифицируя» или «дисквалифицируя» их. И тогда направленное против граната стихотворение Реми Белло покажется нам совершенно спортивной дисквалификацией воли к блистанию.
Писатели эпохи Ренессанса непрестанно возвращаются к одной идее: драгоценные камни бросают вызов миру мрака. Карбункулы, говорит один автор, «позорят самые яркие угли». «Самая мрачная тьма не может ни сокрыть, ни даже омрачить их живость, и сам мрак вынужден скрыться». Странные образы тьмы, отгоняемой в свое логово, черноты, скрывающейся в черноте, тени, гонимой светом. Нам скажут, что это не более чем фигуры стиля. Но это будет означать забвение того, что оценка предметов требует ораторских ценностей. Драгоценные камни – сгустки хвастовства. Носящему их они дают возможность сопричастности к этой воле к блистанию. Героиня Жорж Санд, Цезарина Дитрих, желает, чтобы каждый знал, что она носит всего одну драгоценность, один сверкающий камень, но зато какой! До чего величественный камень!
И как же тогда – в энтузиазме сопричастности – удержаться от преувеличений? Ценность беспредельно возрастает. На одной странице Жорж Санд мы видим пример этого безудержного преувеличения, этой ничем не обусловленной сопричастности огню алмаза. В «Лауре» Назьяс показывает своему племяннику легендарный алмаз, алмаз «столь изумительной белизны, чистоты и величины… казалось, будто в комнату вошло закатное солнце… Я закрыл глаза, но это оказалось тщетным. Красное пламя заполняло мои зрачки, ощущение невыносимого тепла проникало внутрь моего черепа»[392]. Так излучение алмаза действует на закрытые глаза. Но это еще не все. Если по литературному алмазу Жорж Санд ударить пальцем, из него посыплется дождь искр и извергнется струя пламени. Ни одно качество, усвоенное грезами, не может оставаться пассивным. Самый легкий щелчок по предмету вызывает атаку с его стороны. Образ метания лучей вбирает в себя все образы дротика, острого копья, пронзающего голову грезовидца.
И поскольку ничто не останавливает воображающего автора, впечатление тепла, и без того преувеличенное, доводится до космического уровня: алмаз Назьяса способен растопить льды полюса. Когда его взяли в поездку в край за полярным кругом, он распространил там «тепло, нежное, словно весна в Италии»[393].
Впрочем, достаточно перейти от реальности к метафоре, чтобы столь чрезмерные образы перестали шокировать здравый смысл. Жан Кокто пишет в «Испорченной молитве»:
L’âne et le bœf réchauffent un diamant surnaturel,
Surnaturel. Regardez! mais regardez-le!
Regardez, il éclaire la neige et les mondes,
Il dissimule un mécanisme d’arcs-en-ciel.
Осел и вол разогревают сверхъестественный алмаз,
Сверхъестественный. Смотрите! Посмотрите-ка на него!
Глядите, он блистает снегом и мирами,
В нем кроется механизм радуг.
Воспользуемся примером со столь тяжеловесно преувеличенными образами, чтобы подчеркнуть потребность в преувеличении, какую мы ощущаем в самих словах, когда записываем их, их воображая, т.е. с убежденным воображением, короче говоря, когда мы уверены, что у нас есть литературное воображение. К примеру, в качестве отправной точки необходимо допустить, что если камень холоден, то бриллиант горяч. Это ощутит любой читатель, желающий как следует пережить воображаемый активизм глагола блистать (briller): сочетая с бриллиантом его активный глагол, он зарядит себя функцией блистания, ощутит легкое блаженство, тонизирующий пыл любого расслабляющегося существа. Бриллиант блистает и вызывает блеск взгляда: это поверье настолько общепринято, что навязывает себя романисту, даже когда тот описывает столь бескорыстный характер, как бедную Тэсс д’Эрбервилль. Когда в вечер печальной свадьбы она открывала ларец с бриллиантами, то «ее глаза мгновение сверкали, словно камни»[394]. Гегель говорит, в сущности, то же, что и несчастная служанка: «Типичным кристаллом является алмаз, этот продукт земли, виду коего радуются глаза, потому что они видят в нем первенца света и тяготения».
Естественно, стоит представить себе нюансы объекта, как он начинает расти и способствовать преувеличениям: разве желать алмаза и глядеть на него с гипнотизмом желания не означает усиливать его блеск?
Другой натурфилософ без колебаний наделяет драгоценные камни осознанным блистанием. Ж.-Б. Робине[395] пишет:
Поскольку мы имеем сочетание нескольких органов, дающее глаза, у нас есть дар зрения. В другом сочетании органов карбункулу присуща способность быть лучезарным.
Способность к лучезарности, – добавляет наш автор, – разумеется, представляет собой нечто более совершенное, нежели дар видеть свет. Она предполагает больше чистоты в субстанции, больше однородности в ее частях, большую тонкость в строении. Мы называем душой незримый свет, а светом – зримую душу.
Карбункул, алмаз, изумруд, сапфир и все прочие камни, возведенные на уровень естественных светоносцев, как те, что отбрасывают свет без всяких предварительных условий, так и те, что светятся лишь при помощи трения, – не наслаждаются ли они на свой лад проявлением столь превосходного свойства? Нет ли у них своеобразного сознания? Не проявляют ли они его с ощущением некоего удовлетворения? Камень, который трут, чтобы сделать его светоносным, понимает, чего от него требуют, а блеск его доказывает его благосклонность.
Однако этот философ XVIII века перегибает палку. Он приводит еще один пример неуклюжего преувеличения: он мыслит парадоксами вместо того, чтобы чистосердечно грезить. Наивность его сомнительна. Он не достигает плана грез, излюбленного поэтами или наивными учеными предыдущих столетий[396].
По существу, когда нам говорят о вещах и когда нам говорят о фактах, необходимо подтверждать и возвеличивать естественные грезы. Приведем пример этого преувеличения реального. В «Гелиогабале» Антонен Арто[397] пишет (р. 40):
На голове у статуи алмаз по имени Лампа. В ночи он отбрасывает свет столь живой, что храм освещается им, словно факелами… В этой статуе есть еще одно чудо; если вы глядите на нее анфас, она смотрит на вас; если же вы удаляетесь, взгляд ее следует за вами.
На таких страницах алмаз – взгляд и свет – красноречиво высказывается о силе своих чар. Своего рода брейдизм[398] воображения помогает складывать легенды. У легенд, передаваемых по традиции, у легенд, с которыми связывается интерес, есть постоянное онирическое ядро. Алмаз чарует – в буквальном и переносном смыслах.
Сколько раз в наших исследованиях воображения нас заставала врасплох инверсия созерцаемой красоты: внезапно прекрасное начинает смотреть на нас! Подобно звезде, алмаз принадлежит миру взгляда, это модель сияющего взгляда[399]. Красота кристаллов возвращает нам пламя нашего вожделеющего взгляда.
В одной фразе Рембо описывает мгновение этого отраженного взгляда:
…и драгоценные камни глядели.
Образ всегда с нами, даже когда он отрицает себя, даже когда он задерживает собственный порыв, – привилегия воображения, одинаково ясного и когда оно скрыто, и когда оно выставляет себя напоказ:
О! Потаенные самоцветы – раскрывшиеся цветы![400]
Аналогично этому Жюль Сюпервьель