И прежде всего обратимся к истокам субстанции. Роса падает с неба в самую ясную погоду. Дождь падает из туч, в результате получается обыкновенная вода. Роса нисходит с тверди небесной, и получается небесная вода. Но что такое слово «небесный» (céleste)[408] для современной души? Моральная метафора. Чтобы понять небесную росу в ее субстанции, необходимо вспомнить, что прилагательное «небесный» обозначало материю. Чистая вода, пропитанная небесной материей,– вот что такое роса. Она, как говорит поэт,– «медовая вода с неба и звездное млеко» (Kahn G. Le Conte d’Or et du Silence, p. 284).
С точки зрения де Роша, роса представляет собой «корневую влагу всех вещей», несомую ветром «в его чреве», и исходит она с небесной сферы, с Луны, это «млеко, которое небеса ниспосылают на землю»[409]. Она живет в ритме времен года и помогает весеннему обновлению природы: «Земледельцы Майскую Росу ценят больше, чем дожди прочих времен года… Это основная пища семян» (р. 256). «Она столь совершенна по своему составу, что самомалейшее ее количество всегда способно творить чудеса» (р. 259). Эта последняя черта в достаточной степени характеризует грезы о могуществе, неизменно сопряженные с воздействием малого на великое. На протяжении столетий искренне похвалялись «плодовитой росой».
По мнению такого врача, как Дункан, роса действует своей вкрадчивостью: она готовит пути для оплодотворения:
Нежная роса открывает лоно земли, подготавливая землю для лучшего приятия духа воздуха, который делает ее как бы беременной тысячью продуктов или по меньшей мере возбуждает зародыши, уснувшие в семенах, что она прячет.
Иногда отчетливее всего уроки философии можно усвоить по самым что ни на есть незначительным и химерическим примерам. Грезить о росе, как о зародыше и семени, означает быть сопричастным становлению мира из глубин его бытия. И тогда мы проникаемся уверенностью в том, что переживаем бытие-в-мире, так как являемся существом-становящимся-бытием-в-мире. Алхимик помогает миру в его становлении, он довершает мир. Это оператор становления мира. Он не только собирает росу, но и выбирает ее. Ему нужна «майская роса». А вселенная дает эту майскую росу в недостаточно чистом виде. И тогда грезовидец парадоксальным образом концентрирует ее, дабы ее возвысить, он дистиллирует и когобирует ее, чтобы вытеснить из нее все излишние примеси, чтобы она стала чистым зародышем, силой произрастания, абсолютной силой[410].
Такой медик и алхимик, как де Роша, не сомневается в том, что роса действительно нисходит с неба или, точнее, с наиболее возвышенных небес. Дождь, утверждает он, падает от сгущения паров, «но (воды поистине) небесные приходят в форме Росы, каковую подлинные философы называют потом Неба и слюною Светил: Солнце – отец ее, а Луна – мать». Вот мы и столкнулись с космическими свойствами вселенской субстанции. Современное образование отвращает нас от подобных образов. Порою культурным людям не нравится, когда напоминают о несомненной популярности таких образов на протяжении столетий. Однако желающий познать воображение должен доходить до конца всех образных линий. Наш автор продолжает:
Те, кто оказались столь счастливы и проанализировали эту драгоценную жидкость, хорошо знают, в чем различие между ней, дождем и обыкновенной водой. Каждому известно, что растения, орошаемые водой из источников, колодцев и даже рек, никогда не приносят столь превосходных плодов, как увлажняемые или питаемые росою.
Рациональный ум с трудом поймет, что ради орошения земли дождь как бы нуждается в ферменте росы. Такой ум достаточно далек от этимологических уз, связывающих слова роса (rosée) и орошать (arroser)[411]. Язык перестал способствовать грезам. Язык служит для выражения мыслей. Но грезовидец, осмысляющий субстанции и любящий первозданные слова, инстинктивно следует впечатлениям о могущественной молодости утренней росы. Он соглашается с тем, что если к дождю подмешать росу, если при помощи росы сделать его стихией, «дождь будет весьма обильно наделен духом жизни, или вселенной». На взгляд само́й «Энциклопедии», роса все еще соответствует «атмосферной панспермии»[412]. Разумеется, материальное воображение своих субстанций не утрачивает. В растительности роса остается. Бывает, что ее обнаруживают даже в прахе растительности, и искусник, который может извлечь из растения эту небесную росу, – как говорит один алхимик на своем выразительном языке, – будет обладать «медиумом и клапаном», способными притягивать к себе все свойства лекарственных трав.
Некогда эту небесную росу примешивали ко множеству панацей. Это была универсальная медицина, ибо она готовила настойку из универсума. Она сочетала всевозможные зародышеобразующие свойства, поскольку эти свойства коренились в господствующих светилах. Во многих отношениях панацея и противоядие антитетичны друг другу: противоядие представляет собой смесь земных медикаментов, панацея же – это сочетание наиболее мягких субстанций, ставших стихийными благодаря свойствам неба. Роса есть некая всеобщая субстанция, вещество мироздания. Фабр выражается следующим образом (р. 310): Каждодневно природа готовит «весьма тонкое желе из квинтэссенции всех стихий и чистейшего из небесных влияний, каковые она перемешивает, готовя жидкость, пригодную для питания всех вещей. Роса – это стихийная жидкость, заключающая в себе свойства и качества всей природы». (См. Fabre, р. 312.) Как не воздействовать пантрофизму на микрокосм, на человека? Природа готовит для мудреца свои эликсиры в громадном перегонном кубе, каким является мир.
Когда мы позволяем воображению убедить нас, что роса – это субстанция утра, мы соглашаемся с тем, что она поистине состоит из дистиллированной зари, она – сам плод рождающегося дня. Лекарственные травы растворяют именно в воде первых рос. На поиски ее отправляются на рассвете в апреле, добывают ее на острых кончиках листьев, раскрывшихся ночью,– и приходят в изумление от этих круглых кристалликов, что украшают сад. Вот оно, прекрасное, доброе и истинное лекарство. Роса Молодости – самая могущественная из вод Молодости. В ней содержатся сами зародыши юности.
Но алхимик стремится помочь Природе, заместить Природу. Если роса обладает небесным могуществом, благодаря которому она содержит в себе зародыш всех зародышей, то не следует ли подготовить для нее изложницу здесь, на земле? Не следует ли подготовить кристаллические залежи для кристаллов, образующихся на небосводе? И вот грандиозной грезой алхимика становится искусственное нисхождение росы в должным образом подготовленную руду. Благодаря образу росы выявляется зародыш существ, например, в тексте «Диалог между Евдоксом и Пирофилом» (р. 261):
Средство вызвать нисхождение этой воды с Небес, разумеется, изумительно; оно в Камне, что содержит центральную Воду, каковая поистине то же, что и Вода Небесная; но секрет состоит в умении превратить Камень в Магнит, который притягивает, охватывает и присоединяет к себе Астральную Квинтэссенцию, совершенную и более чем совершенную, способную наделить совершенством Несовершенное.
Этот текст нельзя прочесть как следует, если не вспомнить, что Камень, становящийся изложницей для небесной росы, – наиболее прозрачный среди камней, кристалл, что содержит в своем лоне прекраснейшую из вод, кристалл совершенной прозрачности, в котором, согласно этому взгляду, происходит взаимная кристаллизация небесного, земного и водного начал. Сгущение всех великих субстанций… Убежденности в его существовании мы больше не переживаем, поскольку привыкаем воображать лишь формы. Алхимик же видел великие грезы о субстанциях.
Но в тексте о Евдоксе и Пирофиле перед нами в чрезвычайно любопытном свете предстает еще и активизм чистоты, и тем самым этот текст вносит важный вклад в психологию воображаемых ценностей. По существу, чистая субстанция представляет здесь очищающую активность – и активность торжествующую! Здравый смысл запрещает нам смешивать чистое с нечистым. Он учит нас, что в этой смеси чистое неизбежно разрушается. Однако до чего же инертен этот рациональный идеал беззащитной чистоты, чистоты, открытой любым оскорблениям! И наоборот, воспринятая во всем могуществе длительных и упрямых грез воображаемая чистота в действительности становится волей к очищению. Такая чистота ничего не боится, такая чистота атакует нечистоту. А атакующий уже не боится происходящего в порядке ценностей. Речь идет не о диалектике двух противоположностей, но, скорее, о поединке между субстанциями. Капля росы очищает сточную канаву. Эта нелепость с точки зрения здравого и рассудочного опыта нисколько не мешает динамическому воображению субстанциальной чистоты. Чтобы понять душу, нам не подобает судить ее как дух. Расположимся подле материальных образов субстанции, ставшей стихийной благодаря кристаллу чистоты,– и мы поймем, что этот кристалл распространяет кристаллизацию чистоты. Алхимик доверяет магнетизму чистой субстанции. Он прекрасно знает, что находящиеся в земле драгоценные камни «астрализованы», т.е. что они притягивают и концентрируют флюиды небесных светил. Тщательно собрав росу или обретя ее в философском камне, он надеется достичь астрализации чистоты. Подобно всем чистым субстанциям мироздания, не питают ли философский камень и роса чистый зародыш, – раз уж солнечное золото питает золото, произрастающее в самой скрытой из жил?
Чтобы искренне пережить эти образы, каковые позитивистское и экспериментаторское сознание, без сомнения, может счесть безумными, мы, конечно, обязаны признать их