связность. Они обладают связностью именно материального воображения, воображения, не позволяющего себя отвлекать всякими образами формы и цвета, но грезящего о субстанции, о глубинных силах субстанции, о качествах конкретного мира. В таком случае можно задать вопрос о том, что же осталось от традиции старых книг, или что принадлежит к великому природному сновидению, сделав это едва заметно, как Мэри Вебб: «Когда у каждого листика, покрытого росой, виден свет его тайного союза с влажными звездами, не нисходит ли на нас нежность, несравнимая даже с благоуханием цветов?» (Les Poids des Ombres. Trad., p. 182). Кажется, будто у поэтов роса, – говоря материально, – представляет собой дух всепроникающего космического изящества:
…la rosée nocturne émeut la terre,
Rendant légers les murs et poreux les humains.
…ночная роса волнует землю,
Делая легкими стены и пористыми – людей.
Разумеется, к теме росы подмешиваются образы не столь сплошного воздушного или акватического характера. Зачастую круговорот жизни во Вселенной, который мы воображаем в росе, приводит к большей спаянности также неба и земли. По мнению одного автора XVII века, растительные духи и масла выделяют испарения, выпадающие на землю, после того как их пропитывает небесный дух, «и оплодотворяющие землю в форме жирной росы». Это понятие жирной росы типично для донаучной литературы. Ничто, кроме воображения питательного изобилия, концентрированной пищи, не оправдывает этого понятия.
В этой-то перспективе мед весьма часто воображается как затвердевшая роса, во многих отношениях причастная небу и земле[413]. Для аббата Руссо[414] мед представляет собой дрожжи мироздания:
Природа меда такова же, ибо он – универсальный дух воздуха… каковой становится телесным в росе, что выпадает и оседает на цветах… где и сбирают ее Пчелы… Это начало смешивания высших Элементов с низшими, Небес с землею… И это Существо, хотя и составленное из Элементов, не имеет никакой совершенной спецификации до тех пор, пока оно не одушевляется и не набухает в виде особых семян. Таково, стало быть, начало отелеснивания и сгущения духов воды и воздуха, которые в самой нижней области воздуха соединяются с Парами земли, а те придают ей первичное маслянистое сгущение, служащее пищей для растений и сообщающее им первое движение плодородия.
Вот так – в пока еще завуалированной форме – мы обнаруживаем все те же активистские материальные образы, прослеженные нами в глубинном воображении кристалла. Мед – это не просто инертная «добыча», которую пчела находит в чашечке цветка. Это субстанция, что уже способствовала произрастанию и следовала жизненному порыву зародышей в самих зернах, когда она была занесена туда плодоносной росой; но мед не позволяет растению взять себя в плен, а поднимается до самого цветка. К тому же он сохраняет и ценности произрастания: «Мед – это универсальный дух, пока вовсе не закрепленный за растительным царством» (р. 84).
Психоаналитики часто вынуждены изучать подлинные психические узлы, где сопряжены понятия сферы питания и сферы производства потомства. Если бы они направили свое внимание на формирование объективных знаний, то увидели бы в цитируемых нами текстах одно и то же смешение питающего и порождающего. Всякая субстанция, глубины которой мы грезим, отсылает нас к глубинам нашего бессознательного. По существу, цитируемый нами текст – не исключение, и мы могли бы привести множество других примеров, которые всегда производят одно и то же впечатление подсознательных физики и химии. И еще: нужно ли подчеркивать необходимость водворения субстанций в природу, чтобы из них родились материальные грезы? Психологическое исследование о консистенции меда, взятого ложкой и намазанного на хлеб, не сообщит нам ничего о его сокровенной тайне; оно не наделит наши видения космической мощью, и мы довольно-таки плохо познакомимся с их ощутимыми ценностями, если не научимся пробуждать их при помощи ценностей воображаемых.
Столь обильно осмысляемая материя, как мед, естественно, в фармакопее небезразлична к субстанциям, которые можно с ней ассоциировать. Подмешаный к порошкам растительного происхождения, мед усиливает их лекарственные свойства. Аббат Руссо, кроме того, утверждает:
Мед с лекарственной травой делает то, что в земле с ней сделала бы роса, ибо мед – не что иное, как густая роса, сваренная в большей степени, нежели та, что незаметно летит сквозь верхние слои воздуха.
Итак, мед не просто временно снимает горечь или «золотит пилюлю», он облагораживает обволакиваемое им лекарство. Впрочем, можно быть уверенным, что воображение, целиком подчиненное царству субстанциальных ценностей, представит себе своего рода взаимное облагораживание, которое будет бесконечно умножать связанные с ним потенции.
Другой автор пишет: «Мед состоит из серы и росы. Вот почему мы называем его не земной, а небесной смолой»[415]. Пыл меда следует переживать с росой и смолой, с полной сопричастностью огню, как если бы весь мед был приготовлен разом или выдавлен. Для многих грезовидцев субстанций мед, по сути дела, представляет собой солнечную росу, росу живого золота. Так, мало-помалу накапливаются всевозможные ценности. Материальное воображение так и не закончило накапливать потенции избранных им субстанций.
Но в наши времена рациональной мысли мы плохо разумеем масштаб всех таких синтезов, мы удаляемся от всяких космических грез. Как бы мы ни хотели вернуться «в мир», мы отрезали «от мира» субстанции. Меж тем кое-какие уединенные грезы рядом с прекрасными вселенскими субстанциями – грезы, в которых мы почти не сознаемся и о которых не пишем, всегда склоняют нас к такой сопричастности. Мы вновь обрели бы все эти синтезы, если бы воздали искреннюю и поэтическую дань уважения «земным благам».
У поэтов нет более распространенных образов, передающих красоту росы, нежели образы жемчуга. Здесь нашей задачей не является накопление примеров этой банальной метафоры. Мы хотим сразу же дойти до основания грезы и посмотреть, как созидалась легенда о жемчуге, порождаемом небесной росой. Эта диковинная легенда часто встречается в книгах по алхимии. Приведем несколько ее примеров.
Все хорошие авторы письменно сообщают нам, что жемчуг производится и состоит из росы; жемчужины в своих раковинах, представляющих собой рудники, где образуются и зарождаются драгоценные камни, принимают на рассвете росу, когда эта божественная жидкость выпадает с неба, и поднимаются на поверхность воды, и там раскрывают раковины, дабы впустить в себя росу, что переполняет их и насыщает собственной чистой субстанцией; впоследствии они закрываются и отправляются к своим обычным залежам на дно морское, где благодаря естественному теплу варится и вываривается эта роса и благодаря промыслу природы формируется и творится жемчуг, который прилепляется к стенкам их раковины.
Рене Франсуа выражается в том же духе:
Перламутр имеет небесную оболочку и питается лишь небесным Нектаром, чтобы кормить жемчужину серебристую, или бледную, или желтоватую, смотря по тому, что дает ему Солнце и где чище роса. Итак, принимая росу с разверстой чешуей, перламутр образует зернышки, что застывают, твердеют и обледеневают; постепенно под лучами солнца природа полирует их; наконец образуется восточный жемчуг. Если роса крупная, жемчуг также крупнее; если гремит гром, раковина погружается под воду, и, сообразно грому, появляются выкидыши жемчужин – шишковидных, плоских, поддельных или пустых, словно мочевые пузыри.
Похоже, что каждый автор привносит в легенду дополнительную черту, еще одну материальную грезу. Один подчеркивает медленный процесс внутри «перламутра». Сколь бы чистой ни была субстанция росы, перламутр отбрасывает ее «экскрементозные» части. Забывая о том, что раковина – первая залежь росы, этот автор утверждает теперь, будто раковину формируют экскрементозные части, ее выпот. Вот характерная инверсия грезы: раковина творит жемчужину; жемчужина творит раковину. Шероховатое и отполированное сближаются здесь, формируя двунаправленную диалектику. Греза обыгрывает ценность и противоценность.
Еще один автор, непрестанно возобновляя одну и ту же тему, подчеркивает медленность образования жемчуга. Черное море питает раковины, которые всплывают на поверхность и раскрываются, там они принимают небесный дождь; впоследствии они погружаются и обрабатывают эти дождевые капли в продолжение ста лет… Жемчужины, возникшие несвоевременно, воняют, словно падаль… Не следует полагать, будто любой дождь описанным способом преображается в жемчуг; это происходит лишь с дождем, выпадающим в определенные дни и под определенными знамениями[416].
И мы все время обнаруживаем скрытую мысль об астрологической детерминации. Для грезовидцев, приверженных космичности, малейшая Жемчужина, отмеченная совершенством, должна формироваться в подобающем месте и в подобающее время. К тому же она должна быть «в Мире».
Разумеется, космогония жемчуга в той же степени применима и к космогонии драгоценного камня, ибо повсюду основную роль играет все та же греза о флюидах. «Бестиарий Филиппа Танского»[417], опубликованный Ланглуа[418], рассказывает о «камне, состоящем из света всех остальных»[419]. Тем самым он является первоначалом всех драгоценных камней.
Его называют Унио[420]