миф об Атланте есть миф о горах. С полным основанием Атлант является сразу и героем, и горой. Атлант несет небо на приземистых горах, на плечах земли. Гора тоже хочет, чтобы ее считали героическим существом. В «Путешествии в Спарту» Баррес характеризует Тайгет[442] «как героя пейзажа». А Виктор Гюго в «Легенде веков» пишет следующую строку:
Великие горы, эти безмолвные и священные носильщики.
Сейчас мы увидим, как поэты – без помощи какой бы то ни было эрудиции – обретают эту первозданную мифологию. Вначале подчеркнем это динамическое созерцание, это активно мифологическое созерцание, преодолевающее мифологию смысла. Созерцать мироздание при помощи воображения материальных сил означает заново совершать все подвиги Геракла, бороться со всеми угнетающими силами природы человеческими усилиями, направлять человеческое тело в действие против мира. Здесь мы встречаемся с принципом антропоморфного усилия, специфицируемого по своему объектному дополнению. Такое воображаемое усилие располагает нас у рождения символов, а его не объяснишь смутным и формальным анимизмом. Мы не поймем всего значения психологического применения мифологии, если удовольствуемся формальным анализом ее символов или же если слишком быстро будем продвигаться к их социальному смыслу. Мы должны пережить состояние уединенной мифологии, мифологии индивидуальной, динамически вовлекаясь в миф в единстве нашей грезящей воли.
Так Геракл, увидев Атланта (то ли героя, то ли гору?), помогает Атланту, сам становится Атлантом.
И вот все увеличивается. То, что Атлант или Геракл водружают все небо себе на затылок, – не более чем еще один пример обычного преодоления динамических образов. В воображаемой жизни, как и в жизни реальной, судьба сил – заходить слишком далеко. В царстве воображения сильным можно сделаться не иначе, как став всемогущим. Грезы воли о могуществе – это грезы о воле к всемогуществу. У сверхчеловека нет равных. Он обречен пережить психологию гордыни, не пропустив в ней ни строчки. Даже когда он в этом не признается, он представляет собой один из образов в галерее легендарных героев.
Но какое блаженство – эта энергичная жизнь среди образов! До чего же достойна Богов эта энергичная образная жизнь! Если бы мы могли изучать подвиги Геракла в их динамических грезах, как образы первозданной воли, мы добрались бы до своего рода центральной гигиены, обладающей уже почти всеми свойствами гигиены осуществленной. Воображать усилие лирически, сочетать с воображаемым усилием сияющие легендарные образы – это поистине тонизировать все существо, не обращаясь к мускульной неполноте упражнений обычной гимнастики.
Образы, совершенно ничего не значащие для большинства читателей, восстанавливаются со всей благотворностью жизни грез, когда их соотносят с первозданными легендами. Так, например, в современной анатомии утверждают, что первый позвонок называется атлантом из-за того, что на нем держится голова. В наши дни забывают упомянуть астрологическое основание, согласно коему голова есть «небо микрокосма». В былые времена человеческое тело, которое сравнивали с телом вселенной, хранило в себе частицу великих легенд. Да простят это наблюдение над ничтожной деталью философу, который поклоняется словам и не может решиться поставить им в упрек даже самую мелочь в их метафорической игре. Когда именем Атланта свидетельствуют почтение к первому шейному позвонку, то кажется, будто голова лучше вращается на своем стержне.
Иногда грандиозные образы, скрывающиеся за недомолвками, оживают, когда словам возвращают все связанные с ними воспоминания. Так обстоят дела с образом Планеты-Головы у Анри Мишо, когда мы читаем в его «Атланте»:
Бремя Планеты-Головы… надавило на тело, ставшее чем-то вроде выветривающейся насыпи… Бремя Планеты-Головы с растущей массой занимает необозримую часть горизонта.
Такова страница, требующая именно «шейного» чтения, при котором с ясным умом и чистой совестью мы возносим хвалу позвонку по имени «атлант».
Итак, каждый образ, т.е. всякий акт воображения, имеет право сохранять – помимо своего объектного дополнения, обретающегося в реальности,– еще и свое легендарное дополнение. Позвонок «атлант» осуществляет вертикальное движение всех позвонков. Кажется, будто в позвонке «атлант» фокусируется сопротивление бунтаря против рока. Об одной героине романа «Может быть, да, может быть, нет» д’Аннунцио пишет:
Ярость ее не раздавила… от дикого отвращения сила ее запружинила: позвонки ее спины распрямились, твердое ядро могущества в ее душе лишь окрепло.
До чего же велико воздействие слов, относящихся к человеку, когда, например, позвоночный столб грезится в прямой осанке, в осанке вертикальной, как сама ось всякого распрямления!
Не соблазняла ли эта греза благоразумнейшего из психологов? Анри Валлон[443] в «Психологической эволюции ребенка» пишет: Возможно, понятие вертикали как неподвижной оси вещей соотносится с распрямленной осанкой человека, выучиться которой стоит ему стольких усилий.
Согласно этому взгляду, позвоночный столб представляет собой нечто вроде интровертивно переживаемой нити отвеса. Он ощутимо соотносится со всякой психологией распрямления и является активным проводником, помогающим в нашей глубинной борьбе с тяготением.
Сопоставление Валлона с Шеллингом – вот что даст нам уверенность в том, что мы покрыли все поле психологических возможностей, от экспериментирующей мысли до мысли грезящей. Во «Введении в философию мифологии» Шеллинг пишет:
Только у вертикального направления имеется активный духовный смысл; ширина чисто пассивна и материальна. Значение человеческого тела состоит, скорее, в его высоте, нежели в его ширине.
Прежде всего держаться прямо. Остальное приходит по мере возможности. Держаться прямо в распрямленной вселенной: так «Я» проецирует «не-Я» в метафизике репрезентации воли.
Иногда своего рода имплицитному Атланту доводится обозначать напряжение в затылке. Возьмем, например, краткий синтез визуальных и динамических образов, замеченных Жозефом Пейре при виде пика Сервен (Matterhorn)[444]: «Чтобы разглядеть его, требовалось запрокинуть голову, выдерживая затылком вес его головокружительной высоты». В своих воспоминаниях юности аналогичное замечание делает Розеггер[445]: со дна долины он видит гору столь неимоверной высоты, что его охватило головокружение, когда он «откинул голову назад, чтобы иметь возможность смотреть вверх» (Jeunesse dans la Forêt. Trad., Paris, 1908, p. 8)[446].
На одной странице из Жозе Корти мы также ощущаем болезненный союз верха и низа в вертикальности, обретающей в затылке центр собственного напряжения:
Вскоре они оказались у подножия этой наводящей ужас вертикальной стены и подошли к ней вплотную. И там, воздев глаза к ее верху, они испытали неодолимое влечение к ее головокружительной устремленности в облака. Чарующее созерцание началось слишком поздно, и крайняя его тревожность близко соседствовала со страхом гипноза; они запрокинули головы, чтобы их взгляды скользили по возможности параллельно по обледенелой поверхности, где ничто их не останавливало… И внезапно двое новичков ощутили, что у каждого из них защемило сердце, и каждый мог задать другому вопрос безумца из Ницше: существует ли еще «вверху» и существует ли еще «внизу»? Они бы застонали под трагической тяжестью гранитной массы, если бы к ним не пришло избавление в чудесном, тревожном и упоительном ощущении того, что они уже не на дне, а на вершине, и внезапно замечают, как у них перед глазами распахиваются бездонные пропасти неба в своем ослепительном сиянии.
Такие образы вертикальности можно оценить по достоинству, лишь проникнувшись их динамизмом. Башня и каменная стена – не только вертикальные линии; они еще и провоцируют нас на борьбу за вертикальность. Героем такой борьбы и является Атлант.
Обобщенно говоря, если бы можно было объединить динамические образы, специфицируемые в мускулах, мы обрели бы средства для параллельного формирования мускулистого человека, микрокосма мускулов, мускульного мироздания и мускульного космоса. Некоторые лики мира взывают к действию наших мускулов. Некоторые картины вселенной ставят нас, если можно так выразиться, в динамическую ситуацию. Динамический анализ можно завести достаточно далеко; несомненно, можно различать «затылочного» Атланта и Атланта «поясничного». Все сочленения нашего динамизированного тела постепенно могут обрести своих полубогов.
Итак, сколь бы ничтожной ни была динамическая сопричастность вселенской жизни в нас и вне нас, она сталкивает нас не только с природой, но и с феноменами, относящимися к человеку, с элементами нарождающейся мифологии, мифологии будничной, мифологии, которая все еще стремится быть творческой силой сущностных метафор за пределами всякой педантичной мысли.
Возможно, мы лучше поймем эту с психологической точки зрения естественную мифологию, если противопоставим ей взгляды рационалиста-эрудита, мифолога, объясняющего мифы, сводя их к «рациональному». В книге Луи-Реймона Лефевра «Геракл» приведены многочисленные примеры таких рационализаций. Вот как, например, в ней объясняется миф об Атланте, несущем на себе мир. В одной из комнат жилища Атланта Геракл видит «некий громадный инструмент» (р. 148). Геракл просит, чтобы хозяин объяснил гостю его назначение. Хозяин, человек весьма ученый, спокойный и мудрый, объяснил, что он соорудил его собственными руками: это была небесная сфера. Чтобы лучше растолковать гостю, что это такое, оба они несколько ночей выходили на террасу и вглядывались в небо, наблюдая за ходом светил, которые Геракл впоследствии обнаружил на сфере на своих местах. Свои наблюдения Атлант сопровождал замечаниями о гармонии, царящей в творении богов,– он говорил об отношениях между небесной гармонией и гармонией в более близкой к людям природе, и его размеренные речи, его речения, исполненные мудрости и снисходительности к поведению людей, очаровали Геракла: «Итак, когда ты вернешься к своим, ты сможешь сказать, что помогал мне нести мир». Так Геракл, убивший в юности собственного учителя, сделался терпеливым благодаря уроку астрономии