[454] на Монблан, и вы увидите, что борьба горца с горой – борьба человеческая[455]. Для этого следует выбрать день: «Монблан,– сказал знаменитый проводник,– сегодня надел парик, а это с ним случается, когда он в дурном настроении, и потому с ним лучше не связываться». Однако на следующий день погода, как говорят, благоприятствовала: «Пришла пора лезть на пригорок». Когда Бальма взбирается на вершину, он восклицает: «Я – царь Монблана, я – статуя на этом гигантском пьедестале». Так заканчивается любое восхождение – волей к пьедесталу, к пьедесталу космическому[456]. Благодаря господству над величественным человек растет. Как говорил Гийом Гранже, Альпы и Апеннины – это «ступени Титанов».
В одном-единственном признании альпинист порою высказывает несколько компонентов пробуждаемого Горой комплекса могущества:
Я постепенно перестал считать эти горы, разлегшиеся вокруг меня, и врагами, с которыми следует бороться, и самками, которых следует попирать ногами, и трофеями, которые следует завоевывать, – дабы предоставить самому себе и другим свидетельство моей собственной доблести.
Редко бывает так, чтобы кто-либо высказывал в столь малом количестве строчек столько сведений о себе (Samivel Р.[457] L’Opéra des Pics, р. 16).
Английский литературный критик Джеффри Уинтроп Янг запечатлевает динамический синтез альпиниста и Альп, человека со «сразу и притягательными, и враждебными» горами:
Мы видели, как перед нами вспыхивали кремниевая гора и стальной Уимпер[458], которые непрестанно сталкивались; все озарялось фейерверком испускаемых ими опасных искр.
По-видимому, здесь отмечено общее свойство человека и горы.
Если слабеет динамизм борьбы, засыпает чувство победы. Сам Уимпер отметил, что созерцанию на вершинах недостает воодушевления:
Я заметил, что чисто панорамные виды порою обманывают надежды. Даже вид, предстающий перед вами на вершине Монблана, далеко не кажется удовлетворительным. Оттуда вы созерцаете значительную часть Европы; ничто не господствует над вами, вы парите поверх всего; но взгляду не на чем отдохнуть. Вы похожи на человека, достигшего вершины своих вожделений, и – поскольку ему нечего желать – удовлетворен он не полностью.
Последняя фраза слишком абстрактна и плохо передает «уменьшение» бытия под воздействием застопоренного динамизма. Но, по крайней мере, она делает такой намек.
Впрочем, в качестве правила альпинистской литературы можно вывести то, что «вершину» свою она видит в ребяческой воле к власти. Приведем документ, который может служить образцом для массы аналогичных:
Самая верхняя скала, острие которой я отколол, чтобы сохранить его как реликвию, представляла собой всего-навсего небольшую глыбу беловатого гранита в зеленых пятнышках, и размеры ее были как раз таковы, чтобы удержаться на ней двумя ногами. Каждый из нас начал предаваться ребяческому удовольствию, попирая ее по очереди и оглядывая горизонт, чтобы засвидетельствовать свое королевское звание.
Вообще говоря, между горой и горцем речь может идти либо о психологическом контакте, либо о психологическом конфликте. В «Горе» Мишле пишет (р. 17):
Я не удивлюсь, если Соссюр[459], обладавший столь спокойным и рассудительным умом, взобравшись на ледник, почувствовал гнев. Я почувствовал, что меня презирают и провоцируют эти дикие громады.
В рассказах о восхождениях изобилуют идиоматические обороты. Так, Андре Рош наделяет жизнью старую гору:
Это демон, а вероятно, и циклоп… Грудь с черными и струящимися мускулами нависает над нами. До чего же он велик, до чего же он страшен, я боюсь его; если бы он нас увидел, то пришел бы в ярость и щелчком отправил бы на ледник Монблана.
Этот литературный страх быстро оборачивается в шутку: «старик Дрю[460] принимает душ…» «Это похоже на то, как если бы старина Дрю ел черешню и из уголков рта небрежно сплевывал косточки». Шутками Альпийского клуба можно заполнить целые страницы.
Впрочем, не следует недооценивать роли этих шуток. Они находятся в связи с империализмом созерцающего субъекта, они служат доказательством господства. Мир становится космической игрушкой. На вершине Этны Александр Дюма воображает именно бильбоке космического масштаба. О восхождении он рассказывает, как о череде подвигов. Разве не пришлось ему вынести шестиградусный мороз! Его мул начал лягаться, что отбросило его «на десять футов назад». Вот он стоит «рядом с кратером, т.е. огромным колодцем восемь метров в окружности». Настала пора поиграть с миром.
Его кратеру свойственна некоторая торжественность, и он довольствуется игрой в бильбоке с раскаленными утесами величиной с обыкновенные дома.
Все эти героические рассказы, заканчивающиеся шуткой, хорошо показывают потребность игры с ценностями, обесценивания того, что только что получило положительную оценку. Людвиг Бинсвангер[461] (Ausgewählte Vorträge und Aufsätze. Bern, 1947, p. 209) отметил эту привычку к «багателизации», способствующей развязке драмы, ослаблению напряжения в сдавленном горле с помощью улыбки.
Впрочем, мы не будем нагромождать примеры, почерпнутые из рассказов о реальных приключениях, а, следуя нашему излюбленному методу, приведем превосходный литературный документ, в котором можно найти образец Горного Ксеркса. Мы заимствуем его из романа Д. Г. Лоуренса «Человек и кукла» (р. 110).
Вот они, презренные горы:
– Даже горы кажутся вам позерами, не так ли?
–Да. Я презираю их надменное величие. И презираю людей, которые гордо расхаживают по вершинам, играя в энтузиазм. Мне хотелось бы заставить их здесь пожить, на их вершинах, и пусть они поглотают лед до несварения желудка… Я все это презираю, говорю я вам. Просто ненавижу![462]
………………………………………….
– Должно быть, вы немножечко безумны, – сказала она величественным тоном, желая говорить серьезно. – Гора настолько больше вас!
– Нет, – сказал он, – нет, она не больше меня!.. (Горы) меньше меня!
………………………………………….
Должно быть, вы страдаете манией величия, – сделала вывод она.
Читая такие страницы, мы чувствуем себя очень далекими от умиротворенного созерцания; кажется, будто созерцающий становится жертвой заклинаемых им сил. Когда к герою Лоуренса возвращается способность к рефлексии, он «поражается необыкновенной и мрачной свирепости», с каковой он утверждал, будто «он больше гор». Основанием для этого на самом деле был также визуальный образ; принципы утрачивают силу, когда душа предается самой динамике воображения, а грезы следуют динамике поднятия. И тогда дерзость, гордыня и чувство триумфа соучаствуют в жестоком созерцании, в созерцании, которое отыщет гладиаторов в самых безжизненных зрелищах, в самых спокойных силах природы.
Одна страница из Анри Мишо может служить свидетельством непосредственного характера современной литературы, расчищающей завалы невозможного для реализма, чтобы обрести психическую первореальность. И вот, стало быть, Горный Ксеркс в своей прямой атаке:
Чтобы испортить настроение одной старой деве, пишет Мишо, хватало малейшего гнева, лишь бы он был настоящим, – но чтоб схватить гору, которую видишь перед собой, чтоб посметь схватить ее и встряхнуть, пусть даже на миг! Грандиозную зануду, которую уже месяц видишь перед собой. Вот в чем мера или, скорее, чрезмерность мужчины.
Но для этого нужен ух какой гнев! Гнев, не оставляющий ни единой клеточки незанятой (малейшее отвлечение категорически противопоказано), гнев, который больше не может и не умеет отступать (а ведь что бы ни говорили, все отступают, когда добыча несоразмерно велика).
Как бы там ни было, это случилось со мной один раз. О! В ту пору у меня не было претензий к этой горе, разве что ее извечное присутствие, докучавшее мне вот уже два месяца. Но я воспользовался безмерным могуществом, попавшим в мое распоряжение благодаря гневу, порожденному копьем, направленным против моей гордости. Мой гнев в полном расцвете, достигнув высшей точки (climax), столкнулся с этой толстой недотрогой горой, которая раздразнила мою ярость, сделала ее безмерной и швырнула меня, восхищенного и бесстрашного, на гору, как на массу, что могла бы действительно от этого содрогнуться.
Дрожала ли она? Во всяком случае, я схватил ее.
Почти немыслимая атака застала ее врасплох.
Это моя лучшая атака до сего дня.
Эта страница не поддается никакому рационалистическому или реалистическому комментарию. Суть ее в том, что она придумана воображающим субъектом. Необходимо, чтобы литературная критика отрывала динамические образы от провоцирующего созерцания ради оценки субъективного воодушевления, ради измерения в нем агрессивного гнева, всевозможных проекций гнева.
Мы собираемся заняться поисками образов более умиротворенного созерцания. Часто мы встречаем их на мысу, нависающем над морем, на каланче или колокольне над городом, на вершине горы над беспредельными просторами. Они наделяют многочисленными оттенками психологию высоты. Исследование образов земли должно анализировать такие образы, воспринимаемые на возвышенных местах. Мы найдем здесь один из типов созерцания. Кажется, будто такое созерцание возвеличивает сразу и зрелище, и зрителя