отметил это поливалентное господство: «Он долго и смутно грезил об этой жизни ночного стража, об этой уединенной жизни смотрителя маяка…» – говорит Роденбах о своем герое, находящемся на верху колокольни (р. 24). Здесь ощущается колебание между впечатлениями мирных полей и чувством полей охраняемых. В таких грезах, изображающих совершенно безмятежное господство над равнинами, возникает чувство, будто грезовидец становится покровителем мирных полей.
Это господство над созерцаемым пейзажем, это овладение покорным пейзажем весьма солидно выражено в следующих строках У. Каупера[472]:
I am monarch of all I survey;
My right there is none to dispute.
Я монарх над всем, что созерцаю.
Мое право на это никто у меня не оспорит.
Если же прогуливающийся чужак встанет на место, с которого мы любили созерцать пейзаж, то, как говорит Жан-Поль Сартр, нам покажется, будто у нас «украли пейзаж» (L’Etre et le Néant, p. 311). У нас крадут наши оригинальные ценности, всевозможные ценности панорамы, помогающие утвердиться гению нашего видения. Нас лишают потенциальных способностей к живописи – пусть даже мы не умеем держать кисть, – картину, которую мы любим до глубины души, у нас похищают плагиаторы.
Итак, можно говорить о монаршем созерцании. Как правило, оно присутствует в воображении высоты, а формируется в созерцании на высотах. Как сказал об этом Мелвилл: «Есть что-то неизменно эгоистическое в горных вершинах и в башнях, и во всех прочих великих и возвышенных предметах»[473]. Стоит нам выделить это монаршее созерцание, как мы заметим тысячи его разновидностей в поэтических произведениях. И тогда этот образ можно будет без труда превратить в тему для психоанализа. Воля к власти простодушно принимает этот образ.
Порою впечатление господства производится стремительной черточкой. Одна из разновидностей простодушной гордыни горцев заключается в том, что с горных вершин они видят людей маленькими. Люди, бредущие вдали по деревенским улицам, становятся пигмеями. Несомненно, это настолько не оригинальное наблюдение, что в литературе им не отваживаются пользоваться. Между тем Вольней[474] пишет о горах Ливана:
Внимание, приковываемое отчетливыми предметами, подробно рассматривает утесы, леса, потоки, холмы, деревни и города. Мы получаем тайное удовольствие, видя маленькими предметы, которые привыкли считать такими большими[475].
Не пренебрегает этим образом и Лоти.
И странное черноватое шевеление обозначилось повсюду в травах; поначалу, с высот, по которым проходил наш небольшой караван, казалось, будто это колышется облако; но ведь тут собрались легионы кочевников вперемешку со своим скотом[476].
Если нам скажут, что здесь мы подметили обыкновенную банальность, мы ответим, что она имеет весьма симптоматичную функцию в подсознании писателя. К тому же самому Лоти возвращается на другой странице, после того как он выделяет впечатления легко достижимого господства. Он поднялся на такие высоты, что другие люди кажутся ему всего лишь насекомыми и мухами (р. 55):
Мы господствуем над местностью, глаза наши наполняются безмерностью, словно очи парящих орлов; наши груди расширяются, чтобы полнее вдыхать девственный воздух… Трава (в отдаленной долине) зелена, но усыпана черными точками, как если бы на нее рухнули тучи мух: кочевники!
Созерцающий местность с вершины – «орел», великий отшельник, который вдыхает «девственный воздух». А те, кто виднеются в низинах,– муравьи, насекомые, мухи. Они «кишат». Можно ли подпитывать комплекс превосходства более дешевыми средствами? Можно ли с большей легкостью испытать радости гордыни, не вызванной уважительными причинами и не имеющей ценности?
Однако же независимо от любых психоаналитических исследований писательского творчества мы должны отдавать себе отчет, что подобные образы «воображают» сами собой. Здесь мы сталкиваемся с нормальным воздействием «гулливеризации». То, что становится маленьким, делает нас большими. Но это изменение – не просто изменение масштаба, в нем участвуют всевозможные осмысления. В книге Ф. Оливье Брахфельда «Чувства неполноценности» мы обнаружим множество замечаний по поводу гулливеризации[477]. В книге же, посвященной образам, наша задача состоит лишь в привлечении наивного внимания к изменениям масштаба[478].
Как мы видим, образы тяжести и образы высоты выступают в качестве оси по отношению к разнороднейшим образам, и согласно направлению движения на ней откладываются несходные образы: образы падения и образы поднятия, образы человеческой малости и образы величия созерцания. Стоит добавить к таким образам их изначальный динамизм, и их станет еще больше, а их разнообразие зависит от самой их интенсивности. В своей книге «Набросок системы ощутимых качеств» Жан Ноге делает справедливый вывод: «Вес стал подлинным измерением вещей» (Esquisse d’un Système des qualités sensibles, p. 141). Это прежде всего одно из измерений образов, или, иначе говоря, именно с помощью веса, допущенного воображением, вещи обретают измерение высоты или измерение тяжести. Глядя на мир предметов, которые необходимо воображать и одушевлять заново, воображение без конца играет в игру «птица летает», находя удовольствие в различении – в зависимости от настроения – того, что падает в бездны, и того, что взмывает в небеса.
Dans la vie infinie on monte et l’on s’élance
Ou l’on tombe; tout être est sa propre balance.
В бесконечной жизни поднимаются и взлетают
Или же падают; у всякого существа собственный баланс.
Антитеза здесь в какой-то степени динамична: верх динамизирует низ, низ динамизирует верх. Эту взаимосвязь двух направлений прочувствовал Рибмон-Дессень, написавший в Ессе Homo:
Mais qui redoute le gouffre va au gouffre, et le
Prince des Ténèbres est là pour suivre l’aventure.
……………………………………………………
Du ciel il faut tomber, de la tombe il faut montrer.
Où donc est le niveau de l’homme? O ténèbres, il
n’est pas de place pour l’homme.
Но кто страшится бездны, в бездну попадет,
И Князь Тьмы оказался там, следуя приключению.
………………………………………………..
С неба надо упасть, из могилы – восстать.
Так где же уровень человека? О мрак,
Для человека места нет.
Впрочем, как только мы начнем сопрягать с динамическими образами моральные ценности, мы сможем найти и более любопытные интуиции. Можно сказать, что для Франца фон Баадера земля (terre) была сотворена, чтобы остановить (arrêter) некое падение: если слово terra прочесть назад, получится arrêt (остановка). Благодаря сотворению земли Люцифер оказался «тартаризован», мятежный ангел остался заперт под землей (см. Susini. Диссертация. T. II, р. 309).
Итак, следует систематически наделять материальные образы воображаемым весом, рассматривая их влияние на воображение как диалектику подавленности и распрямления. Тогда удастся сформулировать в обобщенном виде бодлерианские соответствия, которые для связности тем воли будут играть ту же роль, что и бодлерианские соответствия из знаменитого сонета для связности тем чувствительности. Следует лишь грезить о большом количестве и о монотонности образов, нагромождающихся вокруг свинца, чтобы увидеть, как они вовлекают в соответствия все элементы психологии тяжеловесности. Прочим образам свойственна большая пестрота и менее абсолютный характер, поскольку здесь вмешивается воля к распрямлению.
Уясним, что тяжесть представляет собой основополагающую силу, заставившую Шопенгауэра приписывать волю даже материи. Материя для него является первичной волей, самой тупой и, следовательно, сильнейшей. Шопенгауэр настолько доверял реализму воли, что пренебрегал реализмом ее воображения. Между тем он с большой прозорливостью видел нашу причастность к этой диалектике подавленности и распрямления, характеризующую воображение тяжести. Можно сказать, что для него колонна служит иллюстрацией к мифу об Атланте и что, созерцая колонну, мы сенсибилизируем комплекс Атланта. Ведь Атлант – столп неба, а колонна – Атлант крыши.
Если мы хотим понять мифологическое мировоззрение, если мы хотим сохранить за мифологией ее ценности синтеза, то нам представляется очень важным оставлять первообразы в их подвижности, в их взаимообмениваемых ценностях. Так, Арбуа де Жюбенвилль[479] превосходно сказал: «Атлант, одушевленная кариатида мужского пола, дублет к слову chiṓn (χιών)– колонна» (Les Premiers Habitants de l’Europe. T. II, p. 25). Но y всех мифологов-рационалистов этот дублет переведен на реалистический язык колонны. Этим историкам представляется, будто образ небосвода, поддерживаемого четырьмя колоннами, разумнее, чем образ неба, несомого на спинах людей (см. Krappe A. La Genèse des Mythes. Trad., p. 265). Тут вспоминаются усилия историков географии, стремившихся найти местоположение Геркулесовых Столбов. На самом же деле сложная психология мифа будет лучше понята, если мы придадим понятию дублета все его смыслы, если мы согласимся с тем, что один единственный образ может возбуждать массу объективных точек зрения и субъективных резонансов, если мы охо