…Приблизится, завихрит пора новой, двадцать пятой его жатвы.
Дорога, тенистая и смирная под стволами молодых березок, вытечет на поля, в нестерпимо яркий золотисто-желтый свет.
Нет, это не будет солнце, хотя и оно — привычно и еще по-летнему жарко — будет заливать окрест все; солнце одно вверху, а здесь сияют и горят мириады упругих лучиков в стеблях и колосьях, это они превратили черную силу Югуза в праздничное убранство, в новую силу и вечное богатство — хлеб.
Он остановит машину, выйдет.
Опять будет тепло, может быть, даже жарко; установится редкое в своей красоте и благодати уральское предосенье.
Поплывет над полями ветер, закачает хлеба, и так слитны будут небо, пашня и застлавший ее янтарный хлеб, что покажется — это не колосья, а сама земля ходит волнами, она жива и прекрасна, она дышит.
Вот он, итог, сладкий результат всех тревог, забот, срывов, нервотрепок, ошибок, находок и взлетов, нескончаемого труда людей, с которыми он рядом.
Золотые семена хлеба и раздумий. О труде и о жизни, о своем назначении в ней.
Он войдет, опираясь на трость, в море колосьев, привычно сорвет один, перетрет его, сосчитает литые зерна. И будет долго стоять, окидывая взглядом хлебные просторы Югуза…
Борис Ефремов
МУЖСКОЕ ДЕЛО
Ночной сторож Андроновской фермы пришел в тот вечер на дежурство не поздно и не рано, в самую пору: дойка только что закончилась. С двенадцатилитровыми ведрами в руках, расплескивая на цементный пол горячую, дымящуюся воду, спешили доярки от железной бочки к замесам в деревянных ларях; пахло распаренными концентратами и пыльной соломой; успокоенные коровы лениво помахивали хвостами.
По дорожке между загонками прошелся сторож в конец помещения, остановился у загонок, возле которых возился желтоволосый парень. Стал смотреть, как тот выливал воду в ларь, размешивал запарку.
Именно так начинал сторож свое ночное дежурство: первым делом подходил к кайгородовским загонкам — либо поговорить, либо так, полюбоваться спорой работой дояра. Посмотрит, посмотрит и как-то потом вроде дежурство легче покажется, на душе повеселеет. Но сегодня не повеселело. Стало по-стариковски грустно и одиноко.
— Эй, Ванюх! — окликнул он Кайгородова. — Последний день, что ль, сегодня?
— Ага, — кивнул Иван. — Последний.
— А там ведь, слышь, дрянь ферма-то, на центральной…
Иван резко обернулся.
— Ну так что теперь? — сказал, не отрываясь от дела. — Не отказываться же от благоустроенной квартиры на центральной усадьбе. Вещи уже перевез. Да и ребятишкам учиться — школа возле самого дома. Так что…
Он недоговорил, вернее — недовыпалил (так быстро срывались с пухлых губ летучие слова), в руках громыхнули цинковые ведра. Иван поспешил к бокастой бочке. А сторож, вздохнув и покачав головой, вышел на скотный двор, над которым гасло вечернее небо — тени уже собирались в бледно-зеленой глубине, проколотой звездными блестками. Присел на скамейку, полез в карман старенькой телогрейки и ничего не нашел там.
— От, старый дурень! Табак забыть — едино что голову…
Делать, однако, было нечего; он заковылял по разбитой дороге к дому. А когда вернулся на ферму, уже обезлюдевшую и затихшую, то чуть не присел от неожиданности — не было ни самого Кайгородова, ни его коров. Стояли кормушки с соломой, в стойлах желтела подстилка, а коров как не бывало.
Кое-как свернул сторож самокрутку, сунул ее в рот и вышел на воздух, чтобы обдумать случившееся. И тут приметил листок на наружной стороне ворот, ярко белевший в лунном свете. Чиркнул старик спичкой, всматриваясь в буквы: «Коров угнал в Сладково. Кайгородов».
Старик так и взвился:
— Да я ж тебе угоню! Да я ж тебе попишу записки! Да я ж тебе…
И андроновский сторож второй раз за дежурство посеменил по разбитой дороге к конторе, к телефону.
Подминая напавшую за ночь листву, директор совхоза «Сладковский» Филипп Андреевич Кайгородов размашисто шагал по главной улице села. Кивая головой редким прохожим, он думал об однофамильце и сердился все крепче. «Распустился передовичок! Мыслимое ли дело — самовольно перегнать коров в другое отделение! Да ведь если каждый будет уводить за собой скот — от лучшего андроновского стада ничего не останется. Уволю!.. Другим наука будет».
Филиппа Андреевича еще больше разозлило, когда он не увидел Ивана у дверей кабинета. Поздней ночью запиской (пришлось вызывать посыльного) директор направил дояру приказ быть в конторе к шести утра. Часы уже показывали шесть, а Кайгородова не было.
— Все к одному, — проговорил, хмурясь, директор и, поглядывая на часы, занялся вчерашними сводками.
Не было Ивана ни в семь, ни в восемь. Директор хотел было второй раз вызывать посыльного, но тут дверь раскрылась, и с кепкой, скомканной в руке так, что виден был лишь козырек, вошел Кайгородов.
— Ну и ну-у, — протянул Филипп Андреевич. — Как прикажете понимать, товарищ Кайгородов? — Когда директор переходил на «вы» да еще и навеличивал «товарищем», ничего хорошего ждать не приходилось. — Это что же, слова мои для вас как ветер в поле?
Скороговоркой, нимало не смутясь, Иван ответил:
— К шести не мог. С шести раздача кормов, а там дойка.
— А разрешите узнать, кого это вы доить изволили? — повысил голос директор.
Иван удивился такому вопросу: в ночной записке ясно было сказано: «Прийти по делу угона коров».
— Как кого, Филипп Андреевич? Коров…
Каких таких коров? Вам тут еще и группу не дали. Кого же вы кормили-доили?
— Так каких я пригнал-то…
Филипп Андреевич притопнул ногой.
— «Пригнал-то!» Они что, коровы, ваши? — и отшвырнул от себя стопку сводок, веером разлетевшихся по столу. — Может, со вчерашнего дня и совхоз вашей собственностью стал?
Крепче сжав в кулаке кепку, Кайгородов сказал тихо, но твердо, будто железный щит выставил:
— Совхоз — ваш, коровы — мои.
— Что? Что такое? — директор даже привстал за столом.
— Я ее готовил, группу-то. Выращивал. Раздаивал. А потому отвечаю за нее. Вы — за совхоз, я — за коров.
Может быть, в этот момент стало переламываться настроение директора, однако трудно было остановиться ему, и он еще долго возмущенно кипел:
— Сегодня же отогнать коров в Андроново! Поотбивались от рук…
А поскольку Иван Кайгородов молчал, рассматривая кепку, то директор вспылил круче прежнего:
— В молчанки будем играть?!
— Коров я, Филипп Андреевич, перегонять не буду. Без них мне не работа. Лучше увольняйте.
— Уволю!
— Увольняйте.
Иван расправил кепку, надел ее наискось лба, чтобы не лезли в глаза прядки волос, и, повернувшись, шагнул к двери.
Кайгородов раскладывал по кормушкам распаренную солому, хмурил лоб, злился на свое опрометчивое «увольняйте»: «Дернуло же за язык. Ведь уволит — глазом не моргнет. А коров можно было и так перевести потом, позднее. Убедить зоотехника, парторга… Жаль, что так по-дурному вышло. Ну, да что теперь…»
Настроения у Кайгородова не было с утра. Ферма показалась унылой и мрачной, настолько несовременной, непохожей на Андроновскую, что Иван только головой покачал: прав был сторож.
Очень не понравилось Кайгородову, что доярки пришли на работу с опозданием; кое-как, в великой спешке, будто кто торопил, разбрасывали по кормушкам запарку; резаная солома падала под ноги коровам, дорожками была рассыпана по всему полу. Не понравилось Ивану и то, как готовились аппараты к дойке — они в общем-то и не готовились вовсе; их брали из склада-комнатки, не обработав, подключали к установке и пускали в дело.
И уж совсем не понравилось Кайгородову, когда бригадир фермы Клавдия Даниловна Исакова на Ивановы слова «с такой организацией труда нечего ждать проку» смерила его презрительным взглядом:
— Ты смотри-ка, яйца курицу учат. Молод еще, мальчик, советы давать.
К полудню вдруг выяснилось, что загулял скотник Голяков, а это значило, что никакого подвоза кормов не будет, коровы останутся на голодном пайке. Склоняя Голякова и так и эдак, доярки разошлись по домам на дневной перерыв. Иван остался на ферме. До блеска выскреб деревянный ларь, раздал коровам остатки кормов и — прямиком в контору. В коридоре столкнулся с директором.
— Ты что, с заявлением, что ли?
— Я за лошадью. Лошадь нужна. За кормами.
— Постой, постой… Кому лошадь-то, когда скотника на месте нет? Я вот разбираться пошел.
— Сам поеду, покуда вы разбираться будете…
Хорошо, вольно было катить в нарощенной телеге, улавливая взглядом осеннюю яркость леса, матовую черноту пахоты, сверкающую желтизной стогов. Так бы вот ехать да ехать по мягкой пыльной дороге, посматривая по сторонам и — чтоб мыслей о ферме не было. Но они были, мысли. Как ось в колесе. Все вокруг них крутилось.
На силосной яме Кайгородов и двадцати минут не побыл. Принес навильников пятьдесят — добрый воз получился. И снова в дорогу.
Сделал Кайгородов в тот раз ездок шесть, уложился в четырехчасовой перерыв. Доярки пришли на ферму и, завидев гору силоса, подивились:
— Никак Голяков появился?
— Появится, ждите, — сердито отозвался Иван, разгибая одеревеневшую спину.
— Это что же, ты, Ваня, съездил? — догадались вдруг доярки. — Гляди, какую кучу навез! Ну, молодчина!
И тут же за шутки:
— Может, бабы, на пенсию нам всем пойти?
— А что такое? Вроде рано еще…
— Так ведь, если разобраться, лишние мы тут.
— Почему это?
— Ванюша за всех справится. Корма привезет. Коров накормит. Да и подоит — за одним уж.
Зло разобрало Ивана:
— А давайте! Скатертью дорожка! Лишние вы тут. Правильно сказали.
Это в свой черед задело за живое доярок.
— Вы смотрите-ка, лишние мы тут! Как это лишние?
— Да так. Пешки пешками. На ваших глазах ферма разваливается, а вы глаза позакрывали. Скотники пьянствуют, а вы терпите. Теряете сотни килограммов молока из-за них, сотни рублей недополучаете, а терпите. Бригадир бездельничает, а вы и это терпите.