В нетерпении натянул.
А потому и забыл о существенном.
И не сразу вспомнил об этом.
Да как тут не забыть, если он сразу же ощутил торжество нерушимой крепости! Он был теперь бастион Раевского. Он был неприступен. Ложные блажи исчезли. Он был холоден, как ледник Федченко.
И стал наконец-то спокоен. До того спокоен, что задремал…
82
Дремотное его состояние было нарушено стуком в дверь.
Камеристки Вера и Соня явились с розыском.
Тут-то Куропёлкин и вспомнил о существенном.
Именно камеристки имели право оснащать Шахерезада ночным спецбельём и сопровождать в опочивальню.
— Ба! — поморщилась Соня. — Башмак-то ещё сильнее воняет!
— Вот наш Евгений Макарович, — сказала Вера, — наверное, и угорел от своего башмака. А Нина Аркадьевна уже прикатила в господский дом.
— Я готов! — воскликнул Куропёлкин.
— Оно и видно! — усмехнулась Соня. — Но мы обязаны проверить соблюдение техники безопасности, качество по ГОСТУ и силу крепления сегодняшнего спецбелья. Снимайте трусы, Евгений Макарович.
Не получилось. Спецбельё приложилось к Куропёлкину второй кожей. Вера и Соня пытались освободить тело Куропёлкина от совершенно-секретной шкуры, но не вышло.
— Значит, действительно, — задумалась Вера, — спецбельё не китайское, а, как и уверяли нас, произведено нашей космической фирмой.
— И материал, видишь, — согласилась Соня, — из нанотехнологий для выходов в открытый космос. Слышишь, прямо звенит. Броня.
— Точно! — обрадовался Куропёлкин и пропел: «Броня крепка, и танки наши быстры, а наши люди — хули говорить!»
— Фи, Евгений Макарович! — воскликнула Соня. — Да что же вы такое поёте? Как можно с такими словами появляться в опочивальне Нины Аркадьевны?
— А что же в них дурного? — рассмеялся Куропёлкин. — Это мотопехотные слова, и флотские! В ту ночь решили самураи… а наши их… (удержался от уточнения флотскими словами)… Это гимн броне! И спасибо, что вы меня ею снабдили!
Камеристки посчитали необходимым всё же — для игры в совесть — хоть кое-как, хоть на глазок проверить надежность спецкомплекта. Но оттянуть и на сантиметр от тела Куропёлкина космический материал не получилось. Оставалось проверить состояние подсобного рабочего и его брони на ощупь. Проверкой камеристки, да и сам Куропёлкин остались довольны.
И повели его в господский дом.
Башмак по-прежнему вонял. И будто бы ухмылялся.
83
Нина Аркадьевна появилась в опочивальне в половине одиннадцатого.
Оживлённая, весёлая, помолодевшая.
Праздничная.
Вчера Куропёлкин не разглядел её новую стрижку. Сегодня разглядел.
На Купчиху, позволявшую себе посещать ночной клуб «Прапорщики в грибных местах», она никак не походила.
Не могла такая женщина, пусть и не поднося к глазам перламутрово-театрального бинокля, наблюдать за провинциально-местечковыми мучениями даже поручика Звягельского и троих волосатогрудых звёзд ночного театра господина Верчунова. Такую тонко-нежную, просвещённую женщину должно было бы тянуть на концерты в Большой зал Консерватории с участием Спивакова и Башмета. Или — в худшем случае — на представление цирка «Дю Солей».
Наверняка и вульгарный акробат Эжен Куропёлкин был ей теперь противен.
По справедливости.
А как преобразовались движения и повадки Нины Аркадьевны!
Истинно — Нинон!..
Исчезла начальственно-механическая резкость пластики Хозяйки, дамы из Форбс-списка, нынче движениями своими Нина Аркадьевна напоминала Куропёлкину забавную и вовсе не кусачую зверушку, из породы то ли кошачьих, то ли куньих. Даже и выгибы спины зверушки не были злыми и уж тем более чему-то или кому-либо угрожающими.
«И замечательно! — подумал Куропёлкин. — И слава Богу!»
Ко всему прочему.
«Броня крепка, и танки наши быстры, а наши люди…» Уточнение Куропёлкину снова не потребовалось. Главное, что броня действительно была крепка и боеспособна. И следовало высказать благодарность космической промышленности за доброкачественное изделие.
Куропёлкин слышал, что «Буран» испекали в Самаре. Вот спасибо и Самаре.
Не дожидаясь массажных услуг камеристок и втирания ими целебных благовоний, Нина Аркадьевна направилась к койке приготовленного Куропёлкина, и на этот раз не только взлохматила его вихры, но и чмокнула его в лоб. Облобызала.
«Броня крепка…» — принялся успокаивать себя Куропёлкин.
— Как хорошо, что я дома! — радостно воскликнула Звонкова.
И прежде чем предоставила своё тело рукам камеристок, снова подошла к лежанке Куропёлкина, снова погладила подсобного рабочего по головке и облобызала, теперь, как показалось, с особым чувством. Сказала, всё ещё переживая нынешнее событие:
— Нынче прекрасный день! Если бы вы знали, Женечка, какой успех мы с вами имели на симпозиуме! Оригинальность мышления, чуть ли не научного! И прочее. Суждения наши под названием «Взгляд на русскую поэзию нулевого десятилетия» будут опубликованы в каком-то академическом сборнике. Ты молодец, Женечка!
И снова — ласковая женская рука на голове Куропёлкина.
«Броня крепка!» — чуть ли не вышептал Куропёлкин. Броня и впрямь была крепка и боеспособна. Это хорошо. Неужели его и в самом деле переведут из Шахерезадов в советники?
Разволновался не один лишь Куропёлкин. Похоже, смутились и наверняка ко многому привыкшие камеристки. Они явно засуетились, заторопились, возможно, в намерении быстрее освободить госпожу от своего присутствия.
И не мешать.
«Да она пьяная, что ли? — подумал Куропёлкин. — Ну, если не пьяная, то подвыпившая… Имела, стало быть, основания для радостей… Вот если накурилась или приняла дозу, тогда хуже…»
В принципе Куропёлкину было всё равно теперь, пьяная она или принявшая дозу. И так, и эдак могла продолжить куролесить. Или, напротив, сейчас же свалиться и заснуть. Но, пожалуй, вариант с наркотой был бы ему куда неприятнее, нежели нынешние алкогольные удовольствия госпожи Звонковой. В наркоте был беспросвет, а беспросвет в жизни Нины Аркадьевны был для Куропёлкина нежелателен.
Почему?
Куропёлкин и себе не вызвался бы отвечать сейчас, почему… Имел опыт. Насмотрелся на ширялок. Пусть и немногих. Быть вблизи одной из них Куропёлкину не хотелось.
Но вот процедуры были завершены, и обнажённая госпожа Звонкова проводила камеристок к двери опочивальни. И тут Куропёлкин понял, что Нина Аркадьевна не пьяна, а всего лишь именно возбуждённая, для чего и впрямь имелись причины. Ну, может быть, осушила несколько рюмок, не исключалось, что и существенного напитка. Но движения её не казались сейчас критическими или рискованными, а пластика обновлённой в Париже Звонковой по-прежнему вызывала восхищение подсобного рабочего, и это его обрадовало. То есть ни о каком беспросвете и речи не могло идти.
Хотя ему-то что?
А Нина Аркадьевна о нём будто бы забыла. Ей явно недоставало сейчас в опочивальне зеркала. Тело её, пожелавшее осуществлять себя в стихиях танца или в ритмике ритуальных движений восточной женщины, требовало отражений в зеркалах Версальского дворца. Но отражалось оно лишь в глазах восторженного Куропёлкина.
А Куропёлкину приходилось остужать себя и напоминать себе о том, что он уже не Женечка и никакой не советник, а всего лишь нанятый Шахерезад. И как Шахерезаду, должно было ему войти в состояние сосредоточенности и внимания, то есть быть готовым к умной (смешно!), во всяком случае к обязательной, по условиям контракта, беседе с работодательницей. О чём же придётся говорить? Если о прибывшей, наконец-то, сегодня «Анне Карениной», то тут было всё проще простого. «Не брал! Не брал! Не брал! И не давал! И отстаньте!». «Китайская пейзажная живопись» и Овидий с Апулеем, это ладно. И здесь Куропёлкин поплавать не мог, а о китайских видениях гор, туманов, дождей в зелёных распадинах он и вовсе не отказался бы посудачить с Ниной Аркадьевной и сравнить при этом китайских и японских художников (то есть высказаться по поводу своих впечатлений от выставок во Владике).
— Нина Аркадьевна, — кротко спросил Куропёлкин, — какая у нас нынче ночная культурная программа?
Госпожа работодательница прекратила на минуту своё пребывание в стихии радостного танца. Опустилась со звёзд на доски опочивальни. Вспомнила о Куропёлкине.
— Женечка! — рассмеялась Звонкова. — Какая может быть сейчас культурная программа! Главное — упорхнуть от всех дел и забот в сон!
Но вместо того, чтобы направиться к своему алькову, она снова подошла к лежанке Куропёлкина, присела на верблюжье одеяло, стала ворошить его волосы, наклонилась к его лицу, коснувшись его грудью, расцеловала, прошептала:
— Женечка! Мне так уютно и спокойно с тобой…
Но тотчас встала, видимо вспомнив о чём-то важном. И отправилась к ситцевому алькову. Укрылась одеялом. Впрочем, освободив лицо, сказала:
— Я, Женечка, устала. Я вся в томлении. Или — в истоме. Никаких лекций и рассуждений, никакой китайской живописи, она потерпит. Если только расскажешь об Овидии и «Золотом осле»… Но недолго.
То, что долгий разговор она не выдержит, Нина Аркадьевна подтвердила сразу же. Только Куропёлкин сообщил госпоже о начальных приключениях героя Апулея, как она несомненно и безоговорочно заснула. На этот раз даже и с мгновениями храпа. Возможно, залегла неудобно и обидно для органов дыхания.
Возможно, она и туфли позабыла снять.
При появлении Нины Аркадьевны в опочивальне Куропёлкин, естественно, не мог не заметить, что она разгуливает по крашеным доскам пола не босиком и не в шлёпанцах, как обычно, а в туфлях на каблуках сантиметров десять ростом (глаз Куропёлкина). Ясно, что из Парижа или Милана.
И вот теперь она наверняка рухнула в сон, не сбросив с ног парижские обновки. Камеристки при проведении процедур вряд ли бы решились посоветовать снять их. Хотя свежие, нерастоптанные, они могли стеснять ступни Нины Аркадьевны и причинять боли её нежной натуре.
Мысли Куропёлкина слоились в разброде.