Но не чувства.
Чувствам был отдан единственно возможный приказ. Никаких томлений и истом! Застыть, заледенеть! Не пикнуть! Не вспоминать и о броне. Мало ли что…
И всё!
А мысли копошились, вползая смутой и растерянностью в душу Куропёлкина. Женечка, с ним в опочивальне женщине комфортно и спокойно, тёплая (или жаркая?) рука её ласкает его голову, губы её целуют его щеки и ухо, язык её проникает к его языку и любезничает с ним… Как это всё понимать? Как это всё оценить? Как отвечать на действия Нины Аркадьевны, Нинон?
А никак. Не берите, Евгений Макарович, в голову. Лежите себе смирно, терпите. Исполняйте условия контракта. Может, секундный каприз подвёл работодательницу к его лежанке. Может, блажь какая или игра. А то может, и проверка, вызванная, с брызгами шампанского, возбуждением хозяйки от удач во всемирном бизнесе… Дотерпи, Евгений Макарович, до утра. Утро, как известно…
Легко сказать, дотерпи! Даже если он и закрывал глаза, видение тела Нины Аркадьевны не пропадало. А потому Куропёлкин и не старался отводить глаза от ситцев алькова, оправдывая свой интерес беспокойством (по контракту) подсобного рабочего (о том, что он побывал в артистах, он, похоже, забыл) по поводу лёгкости снов работодательницы или, напротив, каких-либо затруднений в них.
А затруднения, несомненно, были. Мёртвый поначалу сон спящей красавицы скоро стал взволнованно-беспокойным. Нина Аркадьевна, не открывая глаз, будто сотворяла какие-то приятные ей движения, руки бродили по её телу, ласкали соски грудей, гладили живот, опускались ниже, при этом госпожа постанывала и вздрагивала. Потом она рывком, сбросив одеяло снова в глубину алькова, перевернулась на живот. Лежала на животе, вздрагивала сильнее, чуть ли не дёргалась, парижские туфли, похоже, и впрямь остались обузой на её ногах, причиняя ей боль, и Куропёлкин, ради облегчения страданий утомлённой женщины, решился на поступок. Встал. Стараясь передвигаться бесшумно, подошёл к алькову, остановился в сомнении. Но женщина прошептала со сладостной надеждой: «Женечка!», и Куропёлкин отважился освободить её от болей.
Он снял грубой своей рукой туфлю с левой ноги Нинон, и тут в опочивальне прозвучал резкий треск. Куропёлкин запоздало понял, что с треском была разрушена броня совершенно-секретного белья и разрушена справедливо восставшим естеством его натуры.
— Женечка! Войди в меня! — томно-призывное услышал Куропёлкин. Или ему показалось, что он услышал это.
И он вошёл.
Ноги Нинон раздвинулись, спина её прогнулась, приподняв бёдра, никаких возражений против присутствия в её теле не последовало, напротив, Куропёлкин почувствовал, что ему тут рады, так продолжалось минут сорок, женщина помогала ему (и себе), постанывала, шептала: «Да! Да!», «Ещё!», «Быстрее!», «Быстрее!», и так продолжалось до мгновений, когда оба они взлетели в выси и опали оттуда в беззвучье альковных простыней.
84
Беззвучье вышло недолгим.
— Негодяй! — вскричала госпожа Звонкова. И не вскричала даже, а заорала базарной бабой. — Что вы делаете?
— Пересказывал вам, — пробормотал Куропёлкин, — сюжет «Золотого осла» Апулея… Вы просили…
— Негодяй! Мерзавец! — кричала Звонкова. — Охрана! В Люк его! В Люк! И немедленно!
85
— Естественно, ваше сиятельство! — радостно ответствовал дворецкий Трескучий, якобы где-то пропадавший. — Сейчас же и в Люк!
Место уединения в поместье госпожи Звонковой превратилось сейчас в место общественное, подуказное… «В общественных местах»… Какие только люди не явились сюда ради спасения спящей красавицы. Но, конечно, дворовая челядь не была допущена в опочивальню. Вот и горничной Дуняши Куропёлкин не увидел в толпе, готовой к самосуду. Впрочем, может ли увидеть подробности человек, которого разгневанные собеседники имеют поводы разорвать на куски, подвесить к крюку на потолке или даже поджарить на костре и сожрать? И вдруг Куропёлкин, не соображая, что делает, вскричал:
— Земля имеет форму чемодана!
А Нина Аркадьевна, миллиардер, её сиятельство госпожа Звонкова, уже наспех задрапированная камеристками в жёлтые и синие ткани, возвышалась в алькове и, вытянув руку со вскинутым над подданными сверкающим мечом (меч Куропёлкину привиделся, сверкали перстни на пальцах госпожи), повелевала голосом… (опять же показалось Куропёлкину, чушь вползала ему в голову) голосом Екатерины Великой:
— В Люк негодяя! В Люк!
— Земля имеет форму чемодана! — снова выкрикнул Куропёлкин.
Нина Аркадьевна, похоже, опешила. Похоже, утверждение, озвученное сейчас сменным Шахерезадом, было ей знакомо. Но смятение Звонковой продолжалось недолго. Свирепость раздосадованной императрицы вернулась к ней. Она взревела:
— В Люк! Незамедлительно! Сейчас же!
Большой палец её левой руки указывал вниз, на доски пола.
— Повинуюсь! — трагиком произнёс господин Трескучий. И тут же расхохотался, вызвав несоответствием жанру действа возмущение хозяйки. Поняв это, рухнул на пол, проявив готовность подставить шею палачу или самому сейчас же спрыгнуть в Люк. Хотя попытался и разжалобить хозяйку:
— Простите, ваше сиятельство… Торжествует справедливость… Не удержался… Наконец-то негодяй проявил себя!
— Никаких личных торжеств и никаких промедлений! — продолжала кричать Звонкова.
«Ведьма! Ведьма!» — поставил печать Куропёлкин, не обнаруживший, впрочем, при теле притянувшей его женщины ни хвоста, ни какого-либо пушистого или хотя бы колючего отростка.
— Последняя просьба! — вклинился в крики Звонковой Куропёлкин.
Молодцы Трескучего, сопровождавшие совсем недавно мадам Купчиху в клуб «Прапорщики в грибных местах», заломили руки Куропёлкину и согнули его.
— Пусть говорит! — дозволила Звонкова.
— Верните тельняшку! Чистую! — потребовал Куропёлкин.
— Что ещё? — спросила Звонкова.
В это мгновение Куропёлкин углядел в сборище ретивых и любопытствующих лицо шоколадной горничной Дуняши. И эта пробилась в опочивальню…
«А не потребовать ли ещё в придачу к тельняшке башмак? Пусть он и вонючий…» — ворвалось вдруг в сознание Куропёлкина желание. Но оно тотчас было признано им нелепым и бессмысленным, и отклонено.
86
За дверью опочивальни на голову Куропёлкину был наброшен плотный колпак без прорезей для глаз. Зачем? Может, это было сделано ради соответствия церемониям здешних казней? Одному из молодцов Трескучего, видимо, было доверено снять с Куропёлкина побеждённую им секретно-смирительную броню (будто ордена или эполеты с него срывали, барабанная дробь при этом прозвучала зловеще). Тут же преступника освободили от колпака и позволили натянуть на себя джинсы и тельняшку, действительно, чистую и даже выглаженную. Обувью Куропёлкина не снабдили, так что и вонючий башмак был бы сейчас на нём неуместен.
Шпагу над его головой не ломали. При этом, видимо, учитывали требования Табели о рангах.
Под барабанную дробь и стон контрабаса прибыла мусорная машина. Куропёлкина зацепили за пояс крюком крана и подняли на помост кузова. Там уже стояли люди Трескучего, наверняка в фиолетовом, и те принялись впихивать, вминать Куропёлкина в чёрный контейнер, уже набитый, видимо, в городе мусором.
— Погодите! — услышал Куропёлкин голос господина Трескучего. — Вздёрните его!
Крюком мусоровоза Куропёлкина выдернули из контейнера и воздвигли в воздухе над автомобилем.
— Ну что, умник, Фуко Ларош? — рассмеялся Трескучий. — Понял теперь, что гуманитарные науки ведут в никуда?
Куропёлкин готов был с горячностью возразить, в гуманитарных науках он, к сожалению, мыльный пузырь, мокрое или пустое место, именно к сожалению, но подумал, что слова его будут посчитаны Трескучим попыткой угодить ему и промолчал.
— Ладно! — сказал Трескучий. — Я сегодня счастлив и щедр. Правда моя! А потому для облегчения мук и последнего удовольствия готов предложить татю и вору стакан водки. Если не возражаешь.
— Не возражаю, — сказал Куропёлкин.
— А может, и не стакан, а пол-литровую кружку?
— Да, — сказал Куропёлкин, — кружка будет полезнее.
— Поставьте его на твёрдую плоскость! — распорядился Трескучий.
Опустили на помост. Вручили пивную кружку, заполненную до верху светлой жидкостью, тремя передыхами, чтобы не закашляться, Куропёлкин жидкость проглотил. Крякнул.
— Закуску? — спросил Трескучий.
— Какую вам не жалко.
Ко рту Куропёлкина подали дольку лимона. Проглотил. Сказал:
— Спасибо. Но надо бы вовремя.
— Ну, всё! — приказал Трескучий, стоял он в кабриолете с откинутой крышей и будто бы готов был принимать парад в день Независимости в любой освободившей себя стране. — Упаковывайте его и везите к Люку.
Куропёлкина снова принялись вминать и упихивать вовнутрь сокровищ нынешнего сбора. После добродетельной акции господина Трескучего, то есть после восприятия дарованного пол-литра водки, Куропёлкин должен был быть хотя бы добродушнее в чувствах к окружающему его миру и незлоблив к ударам судьбы. Или вообще не чувствовать их и всяческие подробности, сопровождающие их не чувствовать. Петь, как Паваротти, о солнце мио, и всё. Ничего подобного. Всё было, как было. Он был вмят в ящик с мусором. И сразу ощутил, что сидит на половине разбитого унитаза и под ним течёт бурая жидкость из других унитазов, что лоб его притиснут к какой-то книжке, отодвинувшись на полсантиметра, он увидел, что книжка имеет название: «Мужчина после сорока» и часть страниц из неё вырвана («А мне ещё до сорока — шесть лет»), книжка съехала ему на плечо, на голову же Куропёлкину навалились гнилые листья капусты с изделиями детских желудков, это ладно, а вот явные отбросы какого-то японского ресторана стали сразу же угнетать Куропёлкина. Потом на контейнер слили желеобразную дрянь, отчего вокруг Куропёлкина возникло сильное канализационное удручение. «Как бы у меня тельняшка не провоняла», — озаботился Куропёлкин.
— Ну, всё, можно доставлять! — услышал Куропёлкин.