Отношений с колодцами иметь он более не желал.
Куропёлкин поспешил наверх, не задержался на первом этаже, испуг приволок его на чердак, при этом он принёс туда, поближе к небесам, и Башмак, в желании уберечь его от соседства с сундуком-колодцем. Башмак и так уже намаялся в путешествиях.
157
Дня четыре голодающий Куропёлкин валялся на лежанке и листал книги.
«Анну Каренину» с полки снимать он не стал. Знал, что и без ковыряний в тексте романа, и даже в случае если бы он ослаб характером и, поддавшись чужой воле, начал заново одолевать страницы Льва Николаевича и наткнулся бы на факты, порочившие влиятельного чиновника Каренина, он всё равно и у расстрельной стены выкрикнул бы: «Нате стреляйте! Но взяток он не брал!»
А вот громоздкими томами Стига Ларссона Куропёлкина неожиданно увлёкся. И ему стало стыдно. Какую чушь он, в беспечности озорства и безнаказанности, нёс в опочивальне арендовавшей его дамы. Впрочем, болтовня Куропёлкина вроде бы ей тогда нравилась. Ну, хотя бы усыпляла. Однако в романе-то, шуточно пересказываемом, речь шла вовсе не о столкновении журналиста с мошенником, а о трагической беде, вызванной деяниями нацистов. Его, Куропёлкина, клоунада не совпала с сутью жизни.
Но перед кем было ему теперь стыдно? Кабы он сам знал об этом. Оправдание: мол, барахтался в чужих правилах игры, сейчас его не устраивало. Будто бы не он сам вляпался в игры с чужими правилами! Из-за чего, кстати? Получается, из-за денег, что уж совсем Куропёлкину было противно, из-за склонности к авантюрам и принципу «А-а-а! Пусть всё будет, как будет!». А главное — из-за собственной дурости, проявленной в первом разряде Рижских или Ржевских бань! Из-за куражного состояния провинциального обалдуя, затосковавшего от одиночества (да ещё и без любви и без любящей женщины) в страшном городе, куда припёрся в грёзах будто бы здоровяка и удачника. А ведь и коренным московским жителям впору было сегодня очуметь в суете, толкотне локтями и прочих прелестях жестоких свобод и добыч.
Вот и он добыл удач целый сухогруз. Для перевозки отходов. Из порта А. в порт Б. По вертикальному боку Чемодана. Да ещё и говорящий Башмак в придачу.
158
На шестой день голодовки Куропёлкина в дверь прихожей позвонили. Куропёлкину бы вскочить и поспешить к кнопке над притолокой, а он и ноги не пожелал спустить с лежанки на пол и даже зевнул (для кого — неведомо), спать он вовсе не собирался.
Более в дверь не звонили и не стучали.
Возможно, стюард Анатоль, вспомнив о последних рекомендациях Куропёлкина и составив мнение о его натуре, отправился к шефам, на кухню, с докладом и за советами.
А Куропёлкин вскоре пожалел о том, что не поплёлся к двери, пусть как бы нехотя, в раскачку и с остановками, со скоростью откушавшего ядов таракана. Нет, голодовка пока ещё не изнурила его. Вода из-под крана и предполагаемый энергетический заряд из тюбиков поддерживали в нём чуть ли не бодрость. Истомило его ожидание чего-то неизвестного, но и неизбежного, и состояние неопределённости хода или поворота его судьбы. В частности, и чисто бытовой неопределённости. А что может быть противнее, даже и для терпеливого человека, нежели ожидание.
Так и валялся Куропёлкин на лежанке два часа, тупо клял себя.
«А не подняться ли мне на чердак и не нажать ли на гвоздь Башмака?» — лишь однажды явилось Куропёлкину осознанное желание. Оно тотчас было отвергнуто. Из-за его бесполезности. И из-за лени пожелавшего.
И всё же опять позвонили.
На этот раз Куропёлкин направился к двери. Степенно направился. Словно бы стюард Анатоль мог видеть проход по дому человека, оторванного ерундовиной от важных дел, и оценить уровень его самоценности.
— Ну, что? — сурово спросил Куропёлкин. На кнопку он пока нажимать не стал. — Анатоль, опять тюбики?
— Я не Анатоль! — услышал Куропёлкин.
Голос прозвучал женский.
«Неужели Звонкова?!» — взволновался Куропёлкин. Выкрикнул будто в испуге или с дыбы в застенках Трескучего:
— Каренин взяток не брал! Не брал!
— Мне-то что взятки и ваш Каренин!
— А вы кто? — растерялся Куропёлкин.
— Нажмите на кнопку, Евгений Макарович.
Куропёлкин нажал на кнопку и открыл дверь.
159
На нижней ступеньке крыльца стояла горничная Дуняша.
У ног её лежали кирпич и толстенная книга.
— А кирпич-то зачем? — удивился Куропёлкин.
— Вас, Евгений Макарович, единственно кирпич удивил? — спросила Дуняша. — Или даже испугал. Будто я террористка.
— В последние дни… или недели… — сказал Куропёлкин, — я отвык от женских голосов. И не узнал ваш. Так к чему кирпич?
— Да не пугайтесь вы, Евгений Макарович, поставьте кирпич на порог, чтобы дверь не захлопнулась. Или вы чем-то другим напуганы?
— Другим! — рассмеялся Куропёлкин. — Мне почудилось, что сюда явилась госпожа Звонкова.
— Ей-то зачем нужен такой визит? — сказала Дуняша. — Если бы вы ей понадобились, вас бы к ней доставили под белы руки.
— Не думаю, — возразил Куропёлкин.
— И ещё, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — я возвращаю вам книгу, я брала её у вас почитать…
И протянула ему первый том Стига Ларссона.
— Да у меня-то здесь на полке все три тома! — воскликнул Куропёлкин. — И я их одолел. Мне стало стыдно. Какую чушь я молол, ублажая…
— Перед кем стыдно? — быстро спросила Дуняша.
— Перед самим собой, — вздохнул Куропёлкин.
— Перед самим собой — это разумно, — оценила Дуняша. И будто бы осталась довольна ответом Куропёлкина.
— А если бы…
— А если бы, вышло б глупостью! — резко сказала Дуняша.
— Вам дозволено входить в этот дом? — спросил Куропёлкин.
— Дозволено, — сказала Дуняша. — Но лучше нам поболтать где-нибудь на воздухе. Там, за домом, есть скамейка.
— Согласен, — кивнул Куропёлкин.
И, действительно, за домом обнаружилась скамейка.
К скамье, к одной из её ножек, было приставлено гипсовое весло девушки, выполнившей нормы ГТО. А скамья, судя по инвентарному знаку, принадлежала парку «Останкино». И именно на этой скамье (или подобии её) Куропёлкин избороздил моря и океаны. Теперь он встревожился. А нет ли на спинке скамьи выжженного пучком лунных лучей названия плавсредства «Нинон»? Нет, не было. И три крысы, две большие и одна мелкая, на ней не сидели.
— Как это понимать? — спросил Куропёлкин.
— Что именно?
— И вас, Дуняша, и этот эаслуженный пароход. Или скорее — это каравелла…
— Насчёт себя я могу объяснить, — сказала Дуняша. — Насчёт пароходов и каравелл догадываюсь.
— Ну и…
— Давайте присядем, Евгений Макарович, — предложила Дуняша.
Присели.
— Не вы ли, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — выставили требования, а в них в первых пунктах стояла замена стюарда Анатоля на местную горничную.
— Надо же! — покачал головой Куропёлкин. — Надо же! И вы, Дуняша, стало быть, местная горничная? Или вас откуда-то срочно доставили сюда по чьей-то необходимости?
— Для вас это важно?
— Важно. Очень важно.
— Эко вы разволновались! — удивилась Дуняша. Но и укор был в её удивлении. — И что же для вас важнее узнать? Не привезённая ли я сюда специально? Или — здесь ли находится опочивальня Нины Аркадьевны? А вас тянет на место преступления?
— Не считаю себя преступником, — сказал Куропёлкин. — А важнее мне узнать, куда меня занесло или куда меня завезли на этот раз.
— Туда же, куда завозили прежде, — сказала Дуняша. — И я здешняя, и всё та же. Но у вас теперь, видимо, иной статус.
Какой у него, по предположению Дуняши, нынче статус, Куропёлкин выяснять остерёгся.
— Но здесь из окон другие виды, — сказал он, — не бродят грибники и нет…
— Люка, — подсказала Дуняша. — Всё есть, но отсюда виды, действительно, более доброжелательные.
— И Вера с Соней здесь? — поинтересовался Куропёлкин.
Дуняша нахмурилась. Долго молчала. Видно, раздумывала, стоит ли человеку с неизвестно каким статусом, не исключено, переведённого из подсобных рабочих в разряд упразднённых лиц, выдавать дворовые подробности. Но разговор, похоже, прекратить она была не намерена, Куропёлкин чувствовал это, что-то явно она хотела вызнать и от него. Для себя. Или по чьему-то поручению.
— Веры и Сони здесь нет, — сказала Дуняша. — Они высланы в отдалённые поместья Нины Аркадьевны и там выданы замуж. Вера — за тренера по конному спорту, Соня — за шеф-повара ресторана для гостей.
— С чего бы вдруг? — спросил Куропёлкин.
— Не уберегли девичью честь. Камеристкам беременность не дозволена.
— Восемнадцатый век! Крепостное право, что ли? — возмутился Куропёлкин.
— Они подписали контракты с жёсткими правилами, однако дети их будут иметь непьющих отцов с перспективами.
— Вами правит Салтычиха?
— Моя и ваша Салтычиха, возможно, и не заметила высылки камеристок. Где ей при её-то мировых затеях! Правит здесь Герасим, и вы для него, извините, даже и не жалкая собачонка…
— С этим, Дуняша, и связаны, что ли, домыслы о моём новом статусе? — предположил Куропёлкин. — И что же это за новый статус и кем он может быть утверждён?
— Вот уж без понятия, — сказала Дуняша. — Полагаю, что к вам явится наш Герасим и всё разъяснит. Но он злой. Прежде, до…
— До Люка…
— Да. До вашего грехопадения и выдворения в Люк, поговаривали, что вас возведут в советники… А теперь… А теперь вас и вовсе называют геонавтом, но неизвестно, хорошо это или плохо…
— Ничего хорошего в этой глупости нет, — мрачно выговорил Куропёлкин.
— Тем не менее вы под надзором государственных служб, пока вы Кролик, но обидеть вас будет трудно. Нина Аркадьевна, естественно, не дура, чтобы хоть в чём-то препятствовать государственным интересам.
— Ну, спасибо, Дуняша, — сказал Куропёлкин, — успокоили. Геонавтом, говорите? И Кроликом? Но кролик-то тут при чём?
— Простите, Евгений Макарович, несуразность пришла в голову, — с горячностью заговорила Дуняша. — Кролик — это из чужих слов о вас, но я их слышала.