— А что это за избушка выросла за ночь и стоит теперь за нашими спинами?
— Знать не дано, — сказала Дуняша. — Может, строят палаты к прибытию вашей Баборыбы.
— Вам и о Баборыбе известно? — удивился Куропёлкин.
— Ну как же! Ваши требования прорабатываются. Отзвуки их долетают и до внимательных ушей.
— Надо же! — сказал Куропёлкин. — Я и сам-то не обо всех их помню. Вытолкнул их из себя сгоряча и в досаде! Про скамью вроде бы ничего и не потребовал, а так, ощутил лишь некий ветерок желания.
«Экие красивости прут в голову! — подумал Куропёлкин. — Впрочем, объяснимые. Ведь рядом женщина…»
— И что же, и про Баборыбу вы не помните? — во взгляде Дуняши было явное ехидство.
— О Баборыбе помню, — с твёрдостью в голосе произнёс Куропёлкин. — И отменять это требование не намерен.
— Вот вы какой, значит, Евгений Макарович! — продолжала ехидничать Дуняша. — Подавай вам какую-то мезенскую Баборыбу, а здешние красавицы вам и за грош не нужны. Вот и отправили из-за вас Веру и Соню на выселки.
160
— То есть как? — воскликнул Куропёлкин. — Я-то тут при чём?
— Подсчитайте сроки, Евгений Макарович. Вы мужчина бывалый… А у нас тут всё происходит стремительно.
— Ну, может, там что-то и было… при первых купаниях… — пробормотал Куропёлкин. — Но я тогда подумал, что это обязательная проверка и подготовка… Почему же их именно из-за меня выслали и наградили непьющими мужьями?
— Да я шучу! Шучу! — заявила Дуняша. — А может, и не шучу… Но понимаю, отчего вам понадобилась Баборыба.
— По поводу здешних красавиц, — всё ещё пытался оправдаться Куропёлкин. — Вы ведь сами об этом сообщили, в одном из самых первых пунктов требований упоминались вы.
— Я вне ваших интересов, а вы — вне моих, — сказала Дуняша.
— Печально, — сказал Куропёлкин.
Дуняша уточнила:
— Вне ваших интересов как женщина. Замену стюарда Анатоля вы затеяли не из-за симпатий ко мне, а потому, что он вам непонятен и ненадёжен.
— Вы-то, Дуняша, для меня ещё более непонятны. Но чрезвычайно мне симпатичны. И сейчас я любуюсь вами.
И ведь, действительно, любовался. Нынче «Шоколадница» Лиотара не приходила ему на ум. Уместнее было бы назвать её Молочницей, из тех, чья кровь с молоком. Впрочем, зачем называть Молочницей? Вышло бы упрощение. Вышла бы игра в слова… Шоколадница, Молочница… Но опять поползли банальности. Крепкая, как девушка с веслом. (Весло, что ли, прислонённое к скамье, подсказало?) Рядом с ним сидела простая девушка, опрятная, пахнущая скошенными травами, хозяйка в доме, где живут сытно и ласково-уважительно друг к другу, ситцевый сарафан открывал её чистую кожу и влекущие линии её крепкого (всё же крепкого!) тела, светлые волосы её были плотно зачёсаны к затылку и спускались к плечу тугой пшеничной косицей. Серые глаза её смотрели то лучисто, то печально. Куропёлкину захотелось прижаться к Дуняше, погладить её загорелую щёку, но действия его могли оказаться для Дуняши неприятными. Для него, ощутил Куропёлкин, Дуняша по судьбе была неприкасаемой. Тоска вцепилась в Куропёлкина. Отчего же такая несправедливость?
— Вы, Дуняша, позвонили в мой каземат, — сказал Куропёлкин, — не просто так. В чём смысл вашего прихода?
— Я была направлена к вам, Евгений Макарович, горничной, — сказала Дуняша, — чтобы узнать, надо ли вам подавать еду и в каком виде. Или вы…
— Околели, — сказал Куропёлкин. — Нет, не околел. И пока сюда не доставят Баборыбу, голодовка моя не закончится.
— Тут случай сложный, — сказала Дуняша. — С рыболовством у нас сейчас очень плохо. И если вы будете тянуть, к вам готовы применить меры.
— Какие меры! — рассмеялся Куропёлкин. — Уже применяли меры!
— Вы ответили на самый существенный вопрос, — сказала Дуняша. — А про своё желание пожалеть и приласкать меня — забудьте! Оно — временное. И унесётся с вашим же ветерком желаний.
— Но вы-то, Дуняша, и ещё о чём-то хотели у меня узнать…
— Ни о чём! — резко сказала Дуняша. — Да, забыла сообщить вам. Вас называют не только Геонавтом и Кроликом, но ещё и каким-то Пробивателем.
— Понял, — сказал Куропёлкин. — Но с мастером восстановления обуви я не имел общений со дня охоты за грибами шампиньонами.
— Неужели? — удивилась Дуняша.
— Именно так, — сказал Куропёлкин.
— А Башмак? — спросила Дуняша.
— Поутру он находился в этом доме, — сказал Куропёлкин. — Путешествовал вместе со мной. Единственно, потерял свойственный московским помойкам запах.
— Это не страшно, — сказала Дуняша. — Не искушайте его. Берегите. Не нажимайте на что-либо в нём. Он ничего не сообщал вам?
— Ничего, — сказал Куропёлкин. — Мне-то зачем водить с ним разговоры?
— Тем не менее он может однажды заговорить сам и попросить вас о чём-то, — взволнованно произнесла Дуняша.
— Принял к сведению, — кивнул Куропёлкин.
— Ну, всё, — встала Дуняша, поправила подол сарафана. — Миссия исчерпана.
Встал и Куропёлкин.
— Дуняша, — сказал он, — вы не знаете, что это за колодец в моём, будем считать, доме?
— Какой колодец? — заинтересовалась Дуняша.
— Я приподнял крышку сундука в бункере и увидел черноту колодца. Не филиал ли это Люка?
— Обжёгшись на молоке… — покачала головой Дуняша. — Нет в вашем доме никаких колодцев. Сундук в подвале — обыкновенный, для меховых вещей и валенок с галошами. Может, ещё пригодится в зимнюю стужу. Может, вашу Баборыбу привезут сюда на санях тройки с бубенцами и в рыбьих мехах.
— Ехидничаете, Дуняша, — сказал Куропёлкин. — Досадила вам моя Баборыба.
— Всем досадила…
После этих слов Дуняша чмокнула Куропёлкина в нос и рассмеялась:
— Счастливого вам голодания! Полагаю, что дней через пять меня пригонят сюда опять. Для оценки вашей жизнедеятедьности. И увижу я рожки да ножки. Покатятся слёзы из моих очей!
Ехидства не было в её глазах. А лукавство было.
— Слёзы мне не нужны, — сказал Куропёлкин. — А визита вашего буду ожидать с надеждой.
161
Проводив Дуняшу (взглядом всего лишь, но и чувством: «Ноги-то у неё какие красивые, ядрёной крестьянки, но должной носить не лапти, а туфли на шпильках»), Куропёлкин отправился в бункер к сундуку.
Прежний осмотр сундука вышел нервно-торопливым. Теперь Куропёлкин спешить не стал. Поднял крышку и почувствовал: пахнет, не резко, но пахнет нафталином. Домашний запах этот, знакомый и горожанину, и сельскому жителю, успокоил Куропёлкина, и он позволил себе согнуться и чуть ли не головой достать днища сундука. Колодца не было. Куропёлкин рассердился. На себя. Что же он испугами своими озадачивал Дуняшу? В сердцах он даже попытался сдвинуть сундук в угол бункера. И сдвинул. Пол под сундуком был земляной.
Для чего затащили в бункер сундук, Куропёлкин размышлять не стал. Хотя почему бы и не поразмышлять. Не обязательно о сундуке. Но и о сундуке, как о мелочи. А так следовало переварить всё, что он узнал в общении со здешней горничной Дуняшей.
Подошёл к двери в прихожей и увидел, что кирпича, обеспечивавшего свободу двери, и книги, возвращённой ему, нет. И сколько он ни нажимал на кнопку над притолокой, дверь ему открыть не позволили.
162
«Перебьёмся», — подумал Куропёлкин.
В бункере он обнаружил металлическую перекладину и возобновил простейшие упражнения для напряжения мышц.
Дуняша стращала его приходом с проверкой его жизнедеятельности (или просто жизнеспособности) через пять дней. А дверь в прихожей заскрипела и отворилась на два дня раньше.
Посещали Куропёлкина управляюший воевода Трескучий в сопровождении двух молодцев, известных Куропёлкину ещё по ночному клубу «Прапорщики в грибных местах», тогда вминавшихся в стены у столика мадам Звонковой.
— Добро пожаловать, господин Трескучий! — вежливым хозяином проявлял себя Куропёлкин.
— Трескучий-Морозов! — гневно поправил его визитёр.
— Ах, извините, господин Морозов-Трескучий! — воскликнул Куропёлкин. — Или гражданин?
— Не паясничай! — крикнул Трескучий.
Решительно, важной персоной он прошёл в комнату, названную жильцом «столовой», уселся на стул и приказал Куропёлкину:
— Иди сюда!
Куропёлкин последовал, хотел было присесть на стул напротив домоуправителя, но Трескучий заорал:
— Стоять!
— То есть я должен стоять, как царевич Алексей перед папашей Петром на картине Ге, так что ли? — спросил Куропёлкин.
— Какого ещё ЕГЕ?
— Не ЕГЕ, — сказал Куропёлкин, — а Ге. ЕГЕ — это из школы для воспитания любителей сканвордов. А я присяду. Отчего это я буду стоять перед вами?
— Оттого, что ты негодяй, насильник и государственный преступник! — с ударом кулака по столу и прокурорским грохотом в голосе произнёс Трескучий-Морозов.
При этом он снял чёрные очки, изготовленные для того, чтобы наводить на окружающих ужас, достал жёсткий футляр, хранилище изделия оптиков, защёлкнул его, а Куропёлкин успел прочитать на крышке футляра золочёные слова: «Константин Подмышкин, кутюрье. Маде ин Люксембург. Если не будете видеть, вернём доллары».
«Подмышкин вроде бы снабжал Звонкову, — вспомнил Куропёлкин, — нижним бельём с подогревом…»
А Трескучий поднял глаза и вперил взгляд в Куропёлкина.
Взгляд этот был совершенно зловещий.
Куропёлкин на секунды задумался: что это за банальность явилась ему в голову — «вперил взгляд»? Как можно вперить взгляд? И вообще, что такое — вперить?
Впрочем, о чём он думал сейчас?!
Молодцы тут же оказались рядом с Куропёлкиным.
— А почему они не прихватили наручники и дубинки для усмирения негодяя? — спросил Куропёлкин.
— Обойдутся и без дубин. Они способные, — обнадёжил его Трескучий. — Продолжи только валять дурака!
— Хорошо, — сказал Куропёлкин. — Тему государственных преступлений оставим пока в отдалении. Не вам, господин Трескучий-Морозов, решать, кто государственный преступник, а кто нет. Для этого есть более компетентные люди. А с чего вы взяли, что я насильник?