233
Не вышло и послезавтра.
А полусонные будни Баборыбы с кормлением из тюбиков продолжились.
Полусонное или, скажем, чуть ли не сомнамбулическое её существование происходило в одном из помещений Шалаша, аттестованном Селивановым как комната на случай размолвок. Порой Мезенцева вставала, бродила по комнате с закрытыми глазами, иногда выбредала в коридор, принюхивалась, что-то или кого-то искала, но явно не его, Куропёлкина. Удобства в её обиталище были, а пищу ей подавали через оконце, стилизованное под тюремное, но с выпендрёжем дизайнеров. Открывались ли при тюбиковых угощениях глаза Лоси (Лосеньки, по Селиванову), Куропёлкин не знал. Селиванов попросил его время от времени наблюдать за состоянием сожительницы (это слово безнадёжно не нравилось Куропёлкину, да и никакого сожительства не происходило, разве что находились они под одной стекляной крышей). В первые дни и даже ночи Куропёлкин, обеспокоенный тяготами приспособления Баборыбы к жизни с таким чурбаном, как он, всё же заглядывал в комнату Лоси, слышал её посапывание (опять же — звук!) и успокаивался. Да наверняка, полагал он, за ней присматривают, и кому надо.
Поначалу радовало Куропёлкина, но потом стало раздражать, вот что. Выходы Сомнамбулы в коридор, а в нём имелись зеркала, в разных одеяниях. То в какой-то шляпке с фиговинами «от королевы» и взблёскивающими камнями (наверняка стразами). То в ковбойских сапогах со шпорами. То в шубёнке из песца. То с браслетами на запястьях рук, а порой — и на ногах. И всё это на голое, но нежное тело. Иногда, правда, к браслетам добавлялся и сиреневый купальник.
Да на кой хрен мне нужна такая подруга, возмутился наконец Куропёлкин.
И вообще, хватит. Покуражился и хватит! Добился своего, получил Баборыбу, провёл с ней испытания, и хватит!
Пришла и ещё одна мысль. В последний момент экзаменационного испытания Куропёлкин ощутил безусловную радость жизни. Теперь же он сомневался в том, что та радость была истинно безусловной. Вспоминались и другие испытания и радости жизни. Были среди них случаи и поярче. А полусонная Баборыба стала ему противна. Придуривается, сволочь, решил Куропёлкин.
Был вызван Селиванов.
234
— Всё, — сказал Куропёлкин. — Отправляйте Баборыбу обратно в реку Мезень. Мне с ней скучно. Никакого совместного проживания нет и не предвидится.
— Одним из условий сотрудничества с нами, — сказал Селиванов, — было исполнение вашего требования отловить и доставить вам Баборыбу для совместного проживания. Отловили и доставили. Затраты — на её обучение, на Шалаш и на кормление… А вы… Это непорядочно. К тому же вы подписали Бумагу.
— От сотрудничества с вами, Андрей Сергеевич, я не отказываюсь, — сказал Куропёлкин. — Но от пребывания с Баборыбой под одной крышей прошу освободить. Мне эта сонная дура надоела. Не тратьтесь на Шалаш и на аквариум, а я перейду опять в свою избушку, тем более там остался Башмак…
Селиванов стоял растерянный.
— Вот уж чего не ожидал от вас, Евгений Макарович, — сказал он. — Ведь Лося — создание совершенное, но не ожившее…
— И что?
— Но вы-то — Пигмалион.
— Я мужик тридцати четырёх лет, — сказал Куропёлкин, — и мне нужна баба!
— Это что — новое требование? — спросил Селиванов.
— Никакое не требование! — вскричал Куропёлкин. — Я же сказал, что от сотрудничества с вами не отказываюсь!
— Мы бы и не позволили вам отказаться, — сказал Селиванов. — Если желаете, переходите в избушку. От этого ничего не изменится. Вы сами притянули к себе Баборыбу. Вот-вот энергия в ней возобновится. И вы ещё будете изнурённым от удовольствий с ней.
235
Всё же Куропёлкин стал ночевать в избушке.
Порой включал телевизор.
И передал с Дуняшей список книг, якобы необходимых для культурного развития. Новый, восемьдесят третий роман Шиковой (а может, Голяковой, какая разница) заказывать он не стал, Баборыба, похоже, не смогла бы дорасти до него разумом.
Четыре дня Куропёлкин не посещал Шалаш (и не тянуло). Иногда выходил посидеть с книгой в руке на скамье «Нинон» и поглядеть в глаза Солнцу. Появлялась Дуняша со столиком на колёсах, язвила, интересовалась, с чего бы это он так скоро охладел к красавице из северных вод. Дуняшины ехидства вызвали ворчание Куропёлкина. Но повесть Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева» не закрыл. «А чтой-то вы, Евгений Макарович, не взяли на прогулку „Книгу о вкусной и здоровой пище“? Не хотите ли заказать что-либо из названных в ней блюд? Кстати, вы ни разу не попросили приготовить вам шедевры из рыбы».
— Никаких блюд из рыбы! — вскричал Куропёлкин.
— А вот, скажем, «Осетрина по-монастырски», — продолжила настаивать Дуняша. — Её очень любит Нина Аркадьевна. И потому у нас её прекрасно готовят.
Куропёлкин вскочил. И так, будто бы сейчас же был готов прибить горничную.
— Это вы не по просьбе ли хозяйки душу мне теребените? — кричал Куропёлкин.
— Да вы, Евгений Макарович, от неудач, что ли, взбеленились? — спросила Дуняша, отбежавшая от Куропёлкина метров на пятнадцать. — Серьёзно. Вы почитайте про рыбные блюда. Сейчас на кухню доставили пойманных в Свияге сомов.
— Ещё одно слово, — сказал Куропёлкин, — и я объявлю голодовку!
— И станут вас кормить из тюбиков! — рассмеялась Дуняша.
236
В ту минуту Куропёлкин всё же подумал о Баборыбе. Не хотел думать, но подумал.
Ведь, действительно, пообещал себе (и твёрдо!) стать Пигмалионом и заняться воспитанием пока что полуфабриката.
Тогда это решение показалось ему интересным, но позже его затоптала лень. «А на кой я буду тормошить её и напрягать себя?» — думал теперь Куропёлкин.
И лезли в голову мысли о пойманных в Свияге сомах. А ведь был сыт, подавлял отрыжку минеральной водой, а из сомов некогда был доволен лишь сомами горячего копчения и — надо же! — не мог сейчас отогнать от себя мысли о сомах. «Может, сходить всё же в Шалаш?» — юркнуло желание. Сразу же Куропёлкин осадил себя. Ну уж нет! Пусть проживает одна и в своём измерении.
Или в своём углу Чемодана.
Соображение о том, где и как пребывает в последние дни Баборыба (Шалаш при этом в виду не имелся), показалось Куропёлкину занятным. Что за измерение, принявшее нынче в себя (на время или навсегда?) предполагаемую его подругу?
Вполне возможно, что и сам Куропёлкин, после пробивания им земной коры и выпадания в Мексиканский залив, побывал в двух неизвестных ему дотоле измерениях, и именно там ему увиделась приманившая его Баборыба. Но там была успокоенная безветрием солёная вода (лунными лучами же можно было поджарить рыбу), а нынешняя Баборыба, прозванная Лосей Мезенцевой, плескалась в воде речной или даже артезианской. Однако не исключено, что и карибская Баборыба, и здешняя, предоставленная ему, была одна и та же. Тогда следовало понять её затруднения и не допускать пренебрежительного отношения к ней.
Однако он теперь ни в каких отношениях с ней и не находился. Или даже не нуждался в них. Но при этом то и дело приходила к нему тоска. Явно вызванная отсутствием вблизи него женщины. Всё же не приблизиться ли ему самому к Лосе, не вернуться ли в Шалаш? Но что-то, неподдающееся словесному определению Куропёлкина, останавливало его. Может быть, досада? На что? Или на кого? На Селиванова и его службы? И на его запреты, приведшие к полусонному послушанию Лоси? Или на самого себя? На свою фантазию и на своё упрямство, потребовавшее осуществить неосуществимое?
Или на Баборыбу?
237
Но на неё-то из-за чего досадовать?
Однако возвращаться в Шалаш Куропёлкин всё же не пожелал.
Если сейчас Лося, по предположению Куропёлкина, пребывала в ином измерении, то проникнуть в её измерение он всё равно не смог бы.
Вот если бы она сама пожелала и попробовала бы выбраться из своего угла Чемодана, из своего сумеречного измерения и приползти к нему, Куропёлкину, под горячий бочок!
Не пожелала и не приползла.
Надо понимать, что ей куда приятней было утопать в своих нарядах из гардеробной.
Вот отчего и тлела в Куропёлкине досада.
Что же ты, стерва, прикидываешься Сомнамбулой и не обслуживаешь?
238
На этот раз Селиванова вызывать не потребовалось. Сам явился в избушку Куропёлкина.
— О Лосе говорить не будем, — сказал он. — Заботиться о ней и уж тем более заниматься её воспитанием вы не намерены. Это ваше дело. Позже, пожалеете, опять же ваше дело. Ладно. Расшифрован ваш рассказ о днях и ночах в карибских морях, он мог бы быть поживее, и ничего, почти ничего неожиданного и занимательного для нас в нём нет.
— Ну, извините, — сказал Куропёлкин.
— Вы уверены в том, что гибель китов связана с вашим выбросом в карибские воды? — спросил Селиванов.
— С выбросом или выкидышем? — поинтересовался Куропёлкин.
— Ваша острота, Евгений Макарович, — сказал Светланов, — не слишком уместна…
— Какая же острота? — удивился Куропёлкин. — Я до сих пор не могу оценить суть или, точнее, суть важности произошедшего тогда со мной…
— Вы лукавите… — покачал головой Селиванов.
— Какой смысл мне лукавить? — сказал Куропёлкин.
— Не знаю, — сказал Селиванов. — Но нам-то ясна суть произошедшего с вами. Вы же, выходит, растерялись, и растерявшись, заюлили, порой — с бессмысленными вывертами, в частности, напридумывали околёсицу про субмарину «Волокушку».
— А вы бы не растерялись? — обиженно прервал Селиванова Куропёлкин. — И я ещё, значит, заюлил…
— Не посчитайте мои слова выговором и издёвкой, — поспешил объясниться Селиванов, — возможно, я неловко выразился… В следующий раз вас осведомят о том, что и ради чего будет происходить, и вы сможете обойтись без всяких оплошностей…
— В какой ешё следующий раз?! — испугался Куропёлкин.
— Это ещё не скоро, — заверил Селиванов. — Будет время обо всём узнать и всё осмыслить.
— Не собираюсь участвовать ни в каком следующем разе! — заявил Куропёлкин. — С меня достаточно одного раза!