го смысла.
Дверь открыл Семен. Он еще ничего не успел сказать, как по его лицу и запаху я поняла, что все кончилось. Пока в Семене есть (или ему мнится) какая-то нужда, он всегда держится в некоторых своеобычных рамках. Теперь он уже практически падал: впустить меня в квартиру и первому сообщить мне скорбную весть явно было последним из запланированным им на сегодня сознательных деяний.
– Она тебе все скажет, – вымолвил Семен, с трудом оторвал одну руку от перекладины костыля и указал пальцем куда-то в пространство.
Я вздохнула и стала раздеваться. Потом еще минут пять посидела в кресле, растирая виски. Никто меня не беспокоил, только опять сбежавшая из клетки и вышедшая встречать хозяйку Флопси задумчиво жевала помпон на моем тапке. Ее интерес к помпону был прост и понятен – несколько дней назад я капнула на него овсяной кашей. Потом я встала, водворила Флопси обратно в клетку (с трудом удержавшись от желания снять и положить туда вместе с ней и тапок) и вышла из комнаты.
Дашка сидела возле Фроси и тихо плакала.
При виде меня она подняла голову, и судорожно попыталась всшмыргнуть слезы обратно в нос.
Фрося, до подбородка накрытая тяжелым ватным одеялом, на удивление маленькая, казалась не останками еще недавно живого человека, а забытой на кровати под одеялом старой куклой.
– Правда, хорошо, что я сегодня на рынке не работаю? – жалобно спросила она. – А то, может, никто и не узнал бы… И врача вызвать… Или Семен… Он ей глаза закрыл, я сама боялась. Бабуленька-то в больнице умерла, там врачи были…
Мне все это казалось вполне равноположенным, но я, естественно, не стала разочаровывать Дашку и подтвердила, что да, конечно, – большая удача. Потом вспомнила, что сегодня среда и, стало быть, к Дашке должен придти Виктор Николаевич. Интересно, отменит ли она его визит в знак траура (ведь он, как всегда, позвонит перед выходом с работы)? Спросить напрямую в сложившихся обстоятельствах мне показалось неуместным, но мысль почему-то засела в голове, и никак не хотела раствориться, забыться или иным образом куда-нибудь исчезнуть. Защитная реакция, – решила я. – Чтобы не думать о смерти. Дашкины отношения с Виктором Николаевичем, это, как ни крути, – «Всюду жизнь» ( картина Ярошенко Н.А., одного из любимых мною передвижников).
– А теперь что же? Милицию вызывать? – спросила между тем Дашка.
Я вздрогнула от неожиданности.
– Почему милицию? Фрося же, слава богу, своей смертью умерла. Наверное, надо вызвать «скорую помощь» или еще кого-то, чтобы зафиксировали смерть. А где, кстати, Зина?
– Она с утра в какую-то контору за справкой пошла, да так и нету. Машке с Русланой я велела тихо в своих комнатах сидеть, а Кирилла за Кирой в садик послала, раз Зины-то нету. Скоро должны уже подойти… Наталья к заказчице уехала. А так мы с Семеном… Да, еще нам Ксения помогала, пока… пока все не кончилось. Сейчас-то она к сынишке ушла…
– Ксения? – изумилась я. – А как же она… Вы познакомились? И вы, Даша…
Неужели Ксения рассказала Даше о Любочке? Зачем? И как же Дашка это приняла?… Или нет, скорее, все было не так. Ксения в окно увидела Дашу днем на кухне, пришла поговорить, застала Фросино умирание в самом разгаре и, естественно, позабыла обо всем, включилась, как женщина и просто как человек, в неотложные хлопоты…
– Да, представляете, оказалось, что она мою жизнь не хуже знает, чем я – ее. Вот чудно… А познакомились – только теперь… Анджа! Я же вам самое главное не сказала! – Дашка вскочила, прижала ладони к опухшим, покрасневшим щекам и отошла к окну.
– Того не легче, – вздохнула я. – Ну и что же у нас теперь самое главное?
– Я же вас почему разыскивать-то решилась? Телефон консультации по 09 узнавала и все такое. Потому что Фрося просила очень. Беспокоилась. Вынь ей Анджу да положь. Я бы и не стала, может, так Семен мне велел. Видишь, говорит, взаправду ей надо, не попусту. Когда я ей сказала, что вас вызвала, она, вроде, уже и не узнавала никого. Все как будто с тем Лёвой разговаривала, винила его за что-то. И себя тоже винила. Потом молчала долго. И вдруг перед самым концом открыла глаза, как будто бы в здравой памяти, посмотрела и говорит: «Дашенька, скажи Андже: Полина все знает». А дальше еще что-то было, но мы уж не сумели разобрать. То ли «нельзя оставить», то ли наоборот: «надо оставить». Семен говорит: «нельзя остановить». Не знаю, и точно уж никто не скажет. А вот про Полину мы все одинаково слышали. Кто она такая-то, вы знаете? Может, как Лёва, умерла давно?
– Нет, – задумавшись, я ответила не сразу. – Полина еще недавно была вполне живой и относительно здоровой. Но причем тут она?
– Этого я уж не знаю, – выпятила губу Дашка. – Я вам последнюю Фросины слова передала, камень с души сняла, а там вы уж как хотите считайте. Хоть – ерунда, хоть – есть в этом что. Слава богу, Полина эта вам известна…
Кажется, Дашка все-таки еще держала на меня обиду за то, что я не успела застать Фросю живой и получить ее последние наставления лично.
– Ладно, – еще раз тяжело вздохнула я. – Об этом я подумаю завтра.
Тайны и смерти в любых сочетаниях меня как-то достали в последнее время.
Молча простившись с Фросей, я отправилась к себе. В связи с печальным событием следовало проделать ряд формальных вещей. Проделать их, по всей видимости, должна была именно я.
Когда я уселась в кресле с телефоном, из-под кресла, вихляя задом, вышла Флопси и, как ни в чем не бывало, занялась тапком. В коридоре послышался стук захлопнувшейся двери, бодрый визгливый голосок Киры и шиканье Кирилла.
Петр Григорьевич позвонил на следующий день после похорон Фроси и поминок, на которых присутствовали все насельники квартиры, три старушки-соседки из нашей парадной, которые приятельствовали с Фросей более сорока лет, и бледная, молчаливая Ксения, которую, кажется, пригласила Даша. К удивлению всех, на поминках безобразно напились не только Семен, которому как бы и положено, но и Браток, и даже Аркадий. Пьяный Браток выглядел настолько пугающе, что дети забились по углам, а мы с Дашкой в какой-то момент растерялись и почти запаниковали. Ситуацию спасла одна из старушек-соседок, которая заявила, что пьяный Браток-Леша – вылитый ее муж в золотые годы их супружества, и она знает, что делать. Мы с облегчением предоставили ей уговаривать Братка, и у нее действительно получилось: она сидела и ворковала с ним в уголке кухни, живо обсуждая тему о том, что на нашей квартире лежит проклятие и надо, мол, срочно позвать попа из ближайшей церкви, который должен все здесь освятить, и еще что-то такое специфически конфессиональное сотворить. Браток кивал, крестился, утирал пьяные слезы и обнимал щуплую старушку за плечи.
Оповестить Полину о смерти подруги мы так и не сумели. В Фросином блокноте отыскался ее телефон, я звонила по нему утром, днем и поздно вечером, но никто не брал трубку.
– Анжелика, девочка дорогая, я идентифицировал вашу пластинку. Это изумительно хорошо!
– Ой ли? – чем дальше, тем менее «изумительно хорошей» казалась мне вся эта история.
– Нет, ну я имел в виду с точки зрения профессионала… – смутился Петр Григорьевич. – Об этической стороне я… покорно прошу простить…
– Ладно, ладно, Петр Григорьевич, – я поспешила отыграть назад. – Это вы меня простите. Вы хлопотали, узнавали, а я позволяю себе…
– Анжелика, о чем разговор?! После всего случившегося и пережитого вы имеете законное право…
Обмен напыщенными интеллигентскими любезностями начал меня утомлять. По-видимому, я слишком долго прожила среди пролетариата.
– Хорошо, оставим, Петр Григорьевич, – сказала я. – Чем же оказалась наша пресловутая пластинка?
– Понимаете, Анжелика, это Помпейское золото. То, что вы принимали за надпись, на самом деле остатки узора. Может быть, инкрустация, может быть, какое-то украшение или вооружение. Надо исследовать… Золото, вопреки распространенному мнению, довольно мягкий металл. Особенно, если речь идет о веках и высоких температурах…
– Я н-не понимаю, – несколько ошеломленно сказала я. – Помпейское – это в смысле Италии, Везувия и Брюллова? И она, эта пластинка, что – оплавилась при извержении?
– Не могу вам пока ничего точно сказать, не хочу «гнать туфту», как выражается современная молодежь, – захихикал Петр Григорьевич. – Но Помпеи – именно те самые. Надо смотреть, надо исследовать, работы впереди – море… Но не это главное!
– А что же? – я вспомнила, что совсем недавно слышала почти такую же реплику около Фросиного смертного одра, и невольно поежилась.
– Скажите, Анжелика, вы так и не знаете, откуда эта пластинка появилась здесь и сейчас?
– Увы! Первая достоверная информация о ней такая: ее продавал на Сенном рынке пролетарий и пьяница Федор Кривцов. Сейчас его нет в живых и спросить у него ничего нельзя.
– Пролета-арий? – задумчиво протянул Петр Григорьевич. – А разве они теперь еще есть? Я как-то специально об этом не задумывался, но почему-то полагал, что пролетариат отменили как класс вместе с Советским Союзом. И теперь у нас, как в Европе и Штатах – средний класс, белые воротнички, синие воротнички, фермеры, программисты…
Я зажмурилась и потрясла головой у телефона, словно отгоняя морок. Разумеется, Петр Григорьевич специально не думал о пролетариате – он историк-медиевист, и его, кроме пыли веков, воплощенной в том или ином объекте или фолианте, по определению ничего не интересует. А остальные?
К тому же он прав по сути: пролетариат действительно отменили. А люди остались. Вон они ходят за стенами, живут в проходных дворах, в коммуналках, похожих на нашу, едят, но больше – пьют, рожают детей, которые с рождения получаются детьми тех, кого формально и идеологически в социуме не существует… Раньше в анкетах обязательно был пункт: происхождение. «Из крестьян, из рабочих, из служащих, из дворян, из семьи служителей церкви…» Теперь этот пункт, скорее всего, отменили ( я не знаю наверняка, так как давно не заполняла никаких анкет). Но точно знаю, что в душах людей он остался. Из каких я? Кто мы? Откуда? – это сначала. И только потом – «Камо грядеши?» Куда идем?