— лобовой крепежный круг даже не потревожен, зато гора взорванной породы легла точно в захваты механического перегружателя. Не видно только, как подорвана сама почва, особенно у бортов.
Григорий пустил машину. Б это время прибежал районный инженер Нефедов. Посветил в лицо проходчику, ободряюще улыбнулся и, пересиливая шум, закричал:
— Тронулся? Молодец! Нажимай! Я тебе двух подсобных рабочих пришлю на всякий случай! Мало будет, скажешь.
Проходчик с досадой притормозил машину и повернулся к инженеру.
— Я не мешаю, давай-давай! — поторопил тот. Григорий поморщился, отмахнулся:
— Нет, ты мне мешаешь! Какие еще рабочие? Я, может, сегодня на всю жизнь к этой работе приноравливаюсь, зачем же мне подпорки? Как хочешь, но здесь чтобы и духу лишнего не было.
Нефедов громко захохотал и, убегая, крикнул.
— Орел, орел!
— Орел… — вздохнул Григорий. По его мнению, орел этот совсем неважно управляется с машиной. Неизвестно почему, головной валик конвейера то и дело забивается породной крошкой. «Отец тоже на это жалуется. Надо будет как-нибудь выбрать время да заглянуть в самую душу машины».
Руки немного дрожали — не от усталости, от волнения, оттого, что дело идет, как было загадано, как рассчитано. Приступая ко второму циклу, Григорий вдруг подозвал к себе горного мастера и, затаив в глазах летучий огонек, попросил вполголоса:
— Достань мне трехметровую штангу… Только быстро!
Мастер покачал головой с сомнением.
— Смотри, Григорий Афанасьевич, как бы греха Не было. Кровля в таком забое не любит подвисать сверх положенного срока. Неровен час — накрыть может.
— Пусть попробует! — Григорий отмахнулся, — Я считаю, я и пересчитывать буду. Раз пошел, значит пошел напролом. Давай штангу!
Григорий не мог не понимать, что вся шахта интересуется сменой, пробой его метода, но он и не предполагал, до какой степени к вечеру возросло всеобщее нетерпение. В восемь часов, разговаривая по телефону с Емельяновым, Михаил Черепанов хвастался:
— У нас сегодня многозабойный… Вощин вышел! Да нет, не Афанасий Петрович, а Григорий. Что? Не получится? Вот чудной, как же не получится, если на «Капитальной»!
Звонили непрерывно телефоны у дежурного по шахте, у диспетчера, из треста спрашивали, как идет дело, из горкома партии; даже руководитель клубной художественной самодеятельности несколько раз дотошно выпытывал, нельзя ли сведения о работе Вощина включить в сегодняшнюю программу.
Начальник следил за работой издали, но внимательно. В три часа он справился у дежурного.
— Все готово? — А ровно в четыре: — Приступили? — Еще через час, у Нефедова: — Как идет у Григория?
Услышав, что Нефедов предложил проходчику двух подсобных рабочих, а тот отказался, не засмеялся, как ожидал районный инженер, а резко выговорил:
— Вот что я скажу: нянька из тебя все равно не получится, а в данном случае это еще и вредно. Ты думаешь, я случайно отсутствовал? Ну, вот. А тебе советую, не выключаясь, держаться точно в пределах необходимого. Особенно сегодня Григорий должен чувствовать себя полным хозяином. В этом настоящая цена опыта. Следи за графиком на порожняк, на лес, чтобы забои не подвисали ни одной лишней минуты.
К девяти часам стало известно, что проходчик дал уже две нормы в каждом штреке, то-есть шесть полных производственных циклов. Распространению этих известий способствовал член партийного бюро Некрасов, дежуривший в шахте по поручению Бондарчука. Григория он ни о чем не расспрашивал. Постоит минут десять где-нибудь поблизости и, ни к чему не прикасаясь, ни слова не говоря, тронется прочь. Зайдет по пути к комсомольцам, где как раз работали Митенька с Луниным, скажет, между прочим, что многозабойный, по его мнению, в гору пошел, потом заглянет к Афанасию Петровичу. Старый проходчик уже два раза спрашивал:
— Что тебе не спится? С утра же на смену.
Некрасов присядет на запасный рельс, разведет руками:
— Ясно — на смену… Только какой же сон в наши с тобой годы? Хожу вот, смотрю, сердце тешу… Был сейчас у твоего Григория…
Афанасий Петрович с минуту сосредоточенно заколачивает стойку, но лицо у него напряженное, слушающее.
Видит все это Некрасов, усмехается про себя и заканчивает:
— Второй цикл распочал Григорий… Ничего, планово у него получается.
Афанасий Петрович крякает, прилаживая конец «огнива» в замок стойки. Бежать бы ему сейчас, старику, в забой к сыну, тронуть бы того за потное плечо, самому все прикинуть и посоветовать. Но нельзя этого сделать, у самого смена в разгаре, да и Григорий обидится, скажет; «Чего ты мне заглядываешь под руку?» Афанасий Петрович говорит:
— Он у меня сызмальства такой вдумчивый…
В десять или в половине одиннадцатого Некрасов снова заглянул и сказал, как в первый раз:
— Ничего, ничего…
Но старый проходчик насторожился: что за тон, как будто его успокаивают? Нельзя ли как-нибудь яснее?
Некрасов подумал, потом изложил свои соображения. Оказывается, на третьем кругу породные забои что-то закапризничали, кровля «бунит», пустотой отдает…
Больше Некрасов не заходил. Афанасий Петрович особенно аккуратно подчистил забой, нарастил одно рельсовое звено узкоколейки и уже у главного подъёма, встретив горного мастера с участка Григория, спросил словно между прочим:
— Как работнули?
Горный мастер махнул рукой.
— А, грех один… Против естества поперли.
Зашел в раскомандировочный зал. У стены стояли четверо черепановцев, причем Митенька возмущенно размахивал руками, наблюдая, как дежурный табельщик снимает большой транспарант: «Шахтерский привет Григорию Вощину — знатному…»
Глаза у Афанасия Петровича потемнели, он круто повернулся, но опять сдержал себя. Тщательно вымылся в душевой, потом в конторе участка просмотрел сменный рапорт, и так как все было сделано, тронулся домой, хотя мыслями, сердцем давно там был.
На стук в сени вышла Екатерина Тихоновна, открыла и так же бесшумно, почти на носках, вернулась в кухню. Спросил у нее одним взглядом:
— Ну что?
Она кивнула в сторону комнаты Григория.
— Спит?
— Какое там спит… за голову держится.
Афанасий Петрович сердито громыхнул, сбрасывая резиновые сапоги.
— За голову держится!.. За нее нечего держаться, головой думать надо!
ГЛАВА XXX
С утра они ходили по рабочим общежитиям, при этом Рогов час от часу мрачнел, а Бондарчук все беспокойнее покашливал, передвигая шапку с одного уха на другое. Бытовые условия никак нельзя было назвать блестящими, особенно неважно оказалось у вновь прибывших. По свидетельству председателя шахтного комитета, в жилищном отделе окопались любители тихой жизни и просто надутые дураки.
К одному из общежитии двое суток не подвозили угля, в комнатах было холодно. Десятник жилкомхоза пролепетал что-то по поводу перерасходованных лимитов на топливо, но, встретившись с побелевшими от злости глазами Рогова, почти закричал:
— Затоплю, затоплю, товарищ начальник! Разве же я не понимаю!
— Затопите и шагайте в отдел кадров, — распорядился Рогов. — Под суд!
Уже на крыльце, по выходе из общежития, Бондарчук крякнул в великой досаде:
— Ну и житье!
— Шею намылить за такое житье! — отозвался Рогов.
— Это кому же?
— Я о себе говорю, но, очевидно, и тебя это касается..
— Забавно! — парторг почесал широкую переносицу. — Унтер-офицерская вдова когда-то сама себя…
— Знаешь что! — Рогов замедлил шаг. — Я попрошу тебя без исторических справок.
— Да, но в том, что угля в шахтерском общежитии нет, виноват в первую очередь ты! Лошадей-то на вывозку леса кто отобрал в коммунальном отделе?
У подъезда каменного двухэтажного здания их встретил комендант — бравый парень в полувоенной форме. Кончики его черных закрученных усов задорно топорщились по сторонам грушевидного носа, придавая глуповатому лицу выражение бесшабашной лихости. Не ожидая вопросов, комендант попробовал закатить витиеватый рапорт.
— Есть, конечно, некоторые паразиты! — сказал он и угрожающе поиграл глазами. — Но откуда, допустим, вытекает таракан или тот же клоп?
— Откуда же? — заинтересовался Бондарчук.
— Товарищу коменданту самому неизвестно! — подхватил чей-то озорной голос из сеней. — Откуда текет, зачем текет, на чью голову капает — это же научная теория, а товарищ комендант человек темный по причине пьяной жизни.
Из сеней показалось веселое сухонькое личико пожилого забойщика Мишихина. Этого человека любили на шахте за легкое словцо, за умение говорить с подковырочкой, за улыбчивый, неунывающий характер. Поздоровавшись с начальством, он показал забинтованную ногу.
— Лягнула меня невзначай техника безопасности!
Рогов знал об этой истории и сейчас осведомился, долго ли продлится лечение.
Забойщик пожал узенькими покатыми плечами.
— Кто ж его знает… Срок от кости зависит…
— Бот его и назначу комендантом, а того, с усиками, — на уголь, — решил Рогов и тут же обратился к начальнику орса. — Веди теперь ты в свои оранжереи, хвастайся.
Рогова и Бондарчука искренне порадовал этот кусочек знойного лета, приютившийся в небольшом снежном распадке. Работницы собирали в круглые корзиночки зеленые огурцы, на стеллажах зрели золотистые помидоры, к электрическим солнцам тянулись узкие прозрачные перышки лука, — ко всему этому боязно было даже прикасаться, не верилось в эту декабрьскую плодоносную благодать. Аппетитно хрумкая огурец, начальник орса рассказывал, как он первым на руднике добился всего этого. А то ли еще будет! Сейчас вот плоховато со стеклом, но месяца через два-три все утрясется, Иван Павлович из Прокопьевска обещает десяток ящиков подбросить да в Кузедеевском сельпо можно кое-что получить.
В это время к ним подошла молоденькая круглолицая работница в полотняном фартучке. Рогов заметил, что глаза у нее заплаканы, пухлые губы обиженно вздрагивают.
— Опять? — повернулся к ней начальник орса. — Я же сказал: выговор тебе обеспечен. Решений не меняю.