— План — как вериги? — насмешливо перебил парторг.
— Не чуди! Это основа хозяйственной дисциплины. Повторяю, не в этом еще загвоздка. Можно перенести весь фронт подготовительных работ на нижний горизонт, можно нарезать лавы — с этим мы обойдемся. Но ведь сразу же потребуется еще два внутришахтных уклона. Два! Где для этого взять людей? Где? Ты же понимаешь, если я прошлый раз на бюро горкома отказался принять шестьдесят человек, я же действовал из прямого хозяйственного расчета.
Бондарчук крутит пуговицу на гимнастерке Рогова.
— Правильно. Трудно. Но категорически необходимо. Немедленно ставь в известность трест, комбинат, министерство — кого угодно…
— Немедленно едва ли удастся это сделать.
Бондарчук кривит губы.
— Почему?
Рогов круто повертывается, берет Степана за плечи и, поставив его перед собой, спрашивает Бондарчука:
— Ты видишь его? Это наш рабочий, их на «Капитальной» почти три тысячи. Должны мы посоветоваться с ними? Должен сам коллектив взвесить собственные силы? Это же твоя мысль — помнишь, когда знамя отдавали?
— Хорошо. — Лицо у Бондарчука посветлело. — Хорошо. Будем советоваться. И ты, Степан, тоже это запомни.
Он берет трубку и, вызвав партбюро, спокойно говорит:
— Вера? Обзвони быстренько членов бюро, пусть явятся к восьми. На повестке: квартальный план.
Уже собравшись уходить с Бондарчуком, Рогов вдруг снова взмахнул руками и заговорил:
— Вы понимаете? Я начал чувствовать шахту как завод с единой поточной линией, как хорошо налаженный механизм. Черт! Не работы боюсь — давай работу. Но не во мне дело. Люди попадают в другие условия. Возьмите черепановцев — приноровились на крутопадающих, а как развернуться на пологих пластах, на горизонтальных?
Данилов слышал, как, захлопнув дверь и спускаясь по лестнице, он еще несколько раз воскликнул:
— Круто поворачиваете! Круто!
ГЛАВА XXXI
Оставшись один, Данилов некоторое время занимался обычными вечерними делами. Прибрал в комнате — не нравилось, как это делала уборщица, почитал газеты, покрутил регулятор приемника, но делал это уже невнимательно, скорее для порядка, так же, как во время спора Бондарчука с Роговым.
«Та-ак… Значит, товарищ начальник шахты сомневается! Хорошо! Очень хорошо…»
Данилов передернул плечами и решительно шагнул к телефону.
— Срочное дело? — переспросил Черепанов на другом конце провода. — Ну, что ж, приходи… Мы, правда, на концерт собрались, но если срочное… Приходи.
В общежитии были Черепанов, Сибирцев, Аннушка, Санька Лукин. Аннушка ходила по комнате, заложив покрасневшие на морозе руки в крохотные карманы жакетки. В углу сидел Саша Черепанов, вычерчивая что-то в блокноте.
Лицо у Черепанова утомленное — несколько последних суток, кроме своей смены, он ходил на два-три часа в две другие. Это были беспокойные смены не только для него, но и для всех членов бригады. Друг у друга учились, проверяли приемы, готовились к решительному шагу вперед.
Не успел Степан перемолвиться и одним словом с товарищами, как у крыльца кто-то закричал зычным голосом;
— Тпру-у! Приехали. Выгружайся, товарищ музыкант!
Все бросились к окнам и невольно ахнули, Черепанов — так тот даже за голову взялся.
— Мамочки, такого еще не было…
У подъезда стояли огромные комхозовские розвальни, груженные разлапистым фикусом и блестящим, лакированным пианино. Из-за лошади вывернулся сияющий, возбужденный Митенька. Новенький полушубок на нем распахнут, шапка чудом держится на затылке, взбитый чуб заиндевел. Улыбчиво оглядев поклажу на санях, он хлопнул себя по бокам рукавицами и, одним махом одолев пять ступенек, крикнул в двери:
— Живые? Помогите. Срочна. Это ж музыка!
И во все время, пока товарищи молча заносили в комнату разлапистый фикус, а потом громоздкое пианино, он прыгал вокруг и, словно не замечая натянутого молчания, все покрикивал:
— Да не так, не так, левее надо! Вот чудной, зачем ты за эту лапку цапаешь, сломаешь!.. Не соображаешь!..
Выгрузили. Посидели вокруг покупок, отдышались. Потом Лукин щелкнул пальцем по запотевшему листку фикуса и молвил:
— Росла, между прочим, греха не знала…
— А атмосфера была вредная, — начал Митенька.
— Это почему?
— По хозяйке сужу, у которой покупал. Такая сквалыга, все норовила с меня содрать лишнюю сотню.
— А сколько содрала?
Митенька тряхнул головой.
— Так я же увертливый, три тысячи дал и ни в какую.
Сибирцев кашлянул в ладошку.
— Значит, плакала твоя сберкнижка? Товарищи только вздохнули. Но Санька тут же снова спросил:
— Что же мы теперь, танцевать будем? Тра-ля-ля?
— Как это тра-ля-ля? — обиделся Митенька, — Выдумал! Это для Тони Липилиной!
— Да, да, это для Тони! — подхватил Черепанов. — Мы же советовались, что бы такое ей купить. Завтра тронемся. Пианино Митенька в кармашек сунет, фикус этот в платочек завяжем, Санька вон по пути прихватит маневровый паровоз. Вполне торжественно получится. — Он с сожалением посмотрел на покупателя и сразу переменил тон: — Эх ты! Человек же больной. Слышал, что Степан Георгиевич рассказывал? А ты с целым оркестром, да еще этакий телеграфный столб!
Взмахнув косами, Аннушка круто остановилась и недоуменно развела руками.
— Вообще, Митенька, характер у тебя безобразный, все с какими-то заскоками. Что нам делать с твоим характером — ума не приложу. Тебя доброта распирает, у тебя хорошее сердце, — так ты иди вперед, показывай пример остальным, не допускай, чтобы тебя постоянно в сторону заносило. Ну хоть бы посоветовался!
— Главное не по-человечески получается! — воскликнул Лукин. — Это же не подарок, а как бы сказать?.. Оборудование!
Митенька сидел все время, упершись грудью в стол, но вдруг выпрямился, убрал маленькие вздрагивающие руки с клеенки, почти испуганно оглядел товарищей и спросил:
— Чего вы со мной делаете? — Потом заговорил бессвязно, глотая звуки: — Я это Тоне… Она воевала. Я учился. Матка у меня, сестренки… Здоровые все. Может, потому, что Тоня была там… Я бы кровь ей отдал, а вы!..
Стало очень тихо. Было слышно, как стукают часы на стене.
Щеки у Аннушки зарозовели, она растерянно оглянулась на бригадира, на Чернова, точно спрашивая: «Что ж вы молчите?» Но в это время к Митеньке подошел Данилов, взял за плечи, заглянул в лицо и крепко прижался губами к его щеке.
Решили, что пианино и фикус пока постоят в общежитии, а там можно с самой Тоней посоветоваться, как быть. А потом, в течение всей остальной беседы, Митенька как-то невольно оказывался в центре внимания товарищей — то Степан вне очереди подливал ему горячего чая, то Сибирцев тянулся с только что распечатанной пачкой папирос. Митеньку сегодня словно заново увидели.
Прежде чем Данилов сообщил о причине нечаянного собрания, Черепанов сказал, что завтра, пожалуй, можно начать основной жим по всем трем сменам. Только дружно и не задыхаться — расчет не на один день. А то на шахте будет кое-кто сомневаться, скажут, что рвут ребятки…
— Уже сомневаются! — перебил Степан.
На него недоверчиво посмотрели, но он повторил:
— Честно говорю, сомневаются. За этим и пришел.
Это был хороший, памятный вечер для комсомольцев.
Передал Степан по-своему, как ему на сердце легло, весь разговор Бондарчука с Роговым. О коксе рассказал, о нижнем горизонте… О крутом повороте, перед которым встала сейчас шахта. Что же, правильный это поворот. Рогов ведь тоже знает это и, по правде сказать, не в силах людей сомневается, а боится он, что очень уж трудно придется первое время таким, как вот они.
— Непременно трудно, — подтвердил Черепанов.
— Ну и что же? — удивился Сибирцев.
Аннушка пытливо всматривалась в задумчивые лица товарищей. Чернов что-то быстро писал в блокноте. За окном, в далеких ночных сумерках, хлопотливо покрикивал маневровый паровичок.
Изменился какой-то отрезок на их пути — так это все почувствовали и приняли. Но самое главное — они и по новой дороге идут опять все вместе.
— Как же решаем? — спросил Черепанов. Данилов, а за ним Лукин даже плечами пожали.
— Какой может быть разговор…
— Степан Георгиевич… — бригадир невольно опустил взгляд, но через секунду уже прямо посмотрел в глаза Данилову. — Степан Георгиевич, на нижнем горизонте лавы пологие — мы будем уже не забойщиками, а навалоотбойщиками. Там весь уголек на ленту лопатой приходится…
— Ну?
— Трудновато это, Степан Георгиевич…
Данилов понял, глаза его с медным отливом метнули искорки.
— Что ж ты мне предлагаешь? В парикмахерскую?
Черепанов покраснел, но глаз опять не опустил.
— Нет, я не об этом. Чтоб ты надеялся на бригаду.
Данилов задумчиво покачал головой, улыбнулся.
— А я надеюсь, Миша. И на себя тоже. — Он обратился к Ермолаевой: — Слушай, Аннушка, сегодня мне записали сто шестьдесят пять процентов, но я обрадовался не этим процентам, а тому, что они мне легче дались, чем первые сто. Не знаю, как у меня будет на нижнем горизонте, плохо, наверно, но я выберусь! Вчера Тоня мне прямо сказала. — Степан осекся, быстро оглядел товарищей и спросил упавшим голосом: — А вы что, сомневаетесь?
Сибирцев трубно откашлялся; потом в разговор вступила Аннушка.
— По-моему, мы не тем занимаемся, — сказала она, — обхаживаем друг друга, будто впервые встретились. Давайте решать: переходим на нижний горизонт?
Сибирцев предложил:
— Немедленно заявить об этом Павлу Гордеевичу и Виктору Петровичу!
Аннушка запротестовала:
— Нет, это не годится, мы не имеем права заскакивать вперед, пока поворот на шахте не начался. Когда управление и партбюро обратятся к коллективу за советом, мы будем готовы. Правильно? А сейчас…
— Начинать, к чему готовились! — подытожил Черепанов.
И всем сразу стало как-то легче.
Заговорили о вещах, как будто не имеющих прямого отношения к работе. Санька Лукин, как обычно, стал жаловаться на плохую воспитательную работу.