Вместе с Филенковым и механиком Рогов тщательно осмотрел место аварии. Оказалось, не выдержали динамического напряжения две металлические петли, к которым крепится режущая часть. И не расчет подвел, нет, — просто на заводе небрежно подобрали материал.
Рогов вдруг сел прямо на транспортер, посветил на Филенкова и глуховато, взволнованно сказал:
— Федор Лукич… садитесь… Зовите сюда Бондарчука, Хомякова… Быстрее!
А когда подошли остальные, он, категорическим жестом подтверждая слова, сказал:
— Машина, товарищи, родилась!
— Ах, Павел Гордеевич! — Хомяков почти всхлипнул. — Роды не состоялись…
— Не говорите чепухи! — остановил Рогов маркшейдера. — Не вам жаловаться, не нам слушать. Машина есть, но толку мало. И не в аварии дело. Смотрите! — он быстро встал и пощупал лучом лампочки стенку забоя. — Смотрите: всего три захода сделал челнок, еще три, и… мы должны были бы остановить комбайн. Уже пришлось бы крепить кровлю. В таком случае коэфициент полезного действия комбайна будет равен всего десяти-пятнадцати процентам. Понимаете, крепь будет держать машину, как тяжелые кандалы. К черту крепь, к черту эти кандалы! Вы же знаете, что управлением кровлей в угольной промышленности заняты тысячи людей. А эти тысячи шахтеров буквально завтра могут освоить, поднять к жизни целый угольный район. Значит, к черту крепь!
— А дальше? — Филенков часто дышал в лицо начальнику шахты. — Дальше?
— Дальше? — лицо Рогова в сумерках забоя стало вдруг добрым, мечтательным. — А дальше — пусть комбайн Герасима Петровича шагает на собственном передвижном секционном креплении! Принцип гидравлики! Слышите? Но все равно, Герасим Петрович, на завтрашнем нашем празднике вы будете самым дорогим гостем. Земным поклоном отблагодарят вас шахтеры!
— Тогда так! — Филенков необычайно легко вскочил и нетерпеливо потянул за собой Хомякова: — Герасим Петрович, Павел Гордеевич, пошли в контор1.! Сейчас же сделаем предварительные расчеты. Скорее!
Рогов остался не надолго в лаве. Нужно было распорядиться демонтажем комбайна. Здесь его и нашел Данилов.
— Что уж это такое, я прямо не знаю, — заворчал Степан. — Который час, а его все нет. Звоню на шахту, говорят — приехал, но куда делся — неизвестно. А она утром наказала, под мою личную ответственность: «Как, говорит, вернется, в первую же минуту вручи ему, Степан, это письмо».
— Кто? Кто? — перебил испуганно Рогов.
— Как кто? — удивился Степан. — Валя, конечно. Это она, когда в Таштагол поехала, наказала мне: «В первую же, говорит, минуту вручи!» А тут уже не только минута, часы прошли. — Степан вздохнул: — Вообще, неорганизованность у вас с ней сплошная. Я уж и то просил ее, чтобы она прибрала тебя; Павел Гордеевич, к рукам.
А Рогов смеялся, сначала тихо, потом громче и наконец не выдержал, прижал Данилова к себе так, что у того кости заныли, дыхание остановилось.
— Степа! — торопливо разрывая конверт, Рогов присел на обрубок стойки. — Степа, ты даже и подумать не можешь, какая она у меня! Слышишь?
С минуту он читал письмо, потом резко убрал его из-под луча лампочки, поглядел на Данилова и снова с первой строки стал читать. Прошло еще две-три минуты. Степан не вытерпел, посветил в лицо инженеру и тут же отдернул лампочку в сторону: глаза у Рогова были плотно закрыты.
Степан хотел присесть рядом, хотел спросить осторожно: «Павел Гордеевич, родной, что случилось?», но вместо этого тронул товарища за плечи и позвал:
— Пойдем, Павел Гордеевич, отдохнешь. Голос у Рогова оказался твердым, когда он откликнулся:
— Нет, Степа, ты иди один, а я загляну на уклон. Потом через горку тронусь… С весной побеседую. Иди, Степа.
ГЛАВА ХLII
Аннушка круто отвернулась, задев косами Николая. Он боязливо заглянул ей через плечо, увидел быстрый взмах ресниц, дрогнувшую пухлую губу и на минуту отошел к окну. Постоял, пошевелил плечами и вдруг сделал вольт на одной ноге: «Тра-та-там!» Подбежал к жене, крутнул ее вокруг себя и упал на колени.
— Аня!
Она клонила, клонила голову к нему и, когда коснулась губами его теплого уха, шепнула:
— Страшно… Я хочу, чтобы он был такой же, как ты!
Ребенок! Вот что придет в их жизнь! Кто это будет? Сын? А то как же! И все узнают, все будут знать, что у них сын! Сынище!
— Аннушка, в день его рождения… Она зажала ему рот ладонью.
— Сумасшедший, еще до рождения, знаешь, сколько?
— А когда же, когда?
Он пристал и пристал: и когда, и что, и как… На шахту шли, взявшись за руки, чуть не на каждом шагу нечаянно встречались взглядами.
— Ты что?
— А ты?
— Ветер такой, хоть лети!
Она погрозила:
— Лети, только домой возвращайся пораньше.
Расстались уже у железного виадука. Аннушка стала подниматься по извилистой тропке в гору, к уклону, где на высоком пирамидальном копре полоскалось красное полотнище флага. Оглянулась на шахту — и там флаги, транспаранты; свежий ветер донес мелодию из репродуктора. «Капитальная» готовилась к своему большому празднику.
На самой горе, не доходя до уклона, остановилась. Горы и горы, желтоватые, в зеленых пятнах, без конца и края горы, накрытые синим небом. У самого горизонта клубятся бело-розовые громады облаков, неподвижные, величественные. Земля кузнецкая, какие ласковые ветры летят над тобой в весеннюю пору, каким обилием первозданных красок цветут твои просторы!
Опустив руки ладонями вниз, словно опираясь ими на всю землю, Аннушка закрыла глаза. И вот уже несет ее ветер, несет, качает… Хорошо жить! Хорошо! Пусть скорее приходит в этот мир ее большой, умный сын!
— Или больна, Анна Максимовна?..
От неожиданности вздрогнула и тут же рассмеялась. Это старший Вощин. Подошел неслышно и смотрит ласково из-под широченных ржаных бровей.
— А почему вы подумали, Афанасий Петрович?
— Гляжу — стоит девка одна и зажмурилась. Чего же хорошего?
— Нет, Афанасий Петрович, это я так… Пе-еть хочется!
— Петь? — старик не удивился. — Какие вы нынче все песенные. Куда путь держишь?
Аннушка показала на далекую седловину.
— На уклон, Афанасий Петрович.
— Гм… — Вощин усмехнулся. — Я бы тебе посоветовал оставить уклон. С часу на час должны прокопчане приехать. Хорошо бы организовать встречу, не митинг, конечно, — это завтра, а просто чтоб народу побольше было: пусть полюбуются, как знамя на шахту возвращается. А?
— Знамя? — Аннушка даже руки к груди прижала. — Как же мне Бондарчук не сказал? Афанасий Петрович… Я бегу!
Обязанности связных исправно выполняли Санька Лукин и Митенька. Черепанов призвал их к этой беспокойной должности, как только доктор Ткаченко, осмотрев его, отрицательно покачал головой.
— Нет, нет, пока никаких прогулок. Лежи, батенька, лежи и дыши. Грипп — коварная штука.
Неприятно и самое главное — обидно: такие дни шумят за стенами общежития, столько событии. Вообще-то Санька с Митенькой достаточно точно освещали шахтную и даже рудничную жизнь. Но это была не сама жизнь, в которой чувствуешь себя так просторно, а потом поди угадай по рассказам товарищей, что главное, что второстепенное.
Вчера вечером пришел Санька и прямо ошеломил:
— Комбайн хомяковский будут испытывать!
«Комбайн? Ох и досада же! Ну что тут одними расспросами узнаешь?» — Черепанов так и рванулся с кровати. Но Лукин только присвистнул и, проворно выскочив из комнаты, повернул ключ в замке.
«Разве это жизнь? Лежишь, солнышко по тебе ползает, в открытое окно весна рвется, на волю зовет: выйди, погляди, подыши, возьми что-нибудь в руки, поработай!»
Стукают секунды в больших настенных часах, поблескивает перламутром аккордеон на тумбочке — Данилов оставил. Черепанов вспоминает ночь на десятой шахте, Андрея Гущу, Шуру и невольно смотрит на свою ладонь — к ней прикоснулась сильная теплая рука девушки.
Придвинув стул с радиоприемником, он долго и старательно крутит регулятор. Из репродуктора рвутся обрывки музыки, треск, дробный стук. А вот Москва. Что говорит Москва? Последние известия. Короткие рассказы о празднике буден, и о шахтерах есть, о Кузбассе: досрочно выполнен план пяти месяцев. Черепанов тоже приложил к этому руки, и Данилов, и Митенька…
Митенька легок на помине. Принес обед и захлопотал. А уж там, где он захлопотал, все вверх дном. Борщ разлил, попытался отдернуть занавеску и оборвал шнур, полез привязать шнур, наступил на блюдце и раздавил. Устав от всего этого, вспомнил:
— Иду, понимаешь, мимо пятого корпуса, смотрю: Галина Афанасьевна голову вот так наклонила, а лицо белое-белое. Я говорю: «Здравствуйте, Галина Афанасьевна», а она поглядела на меня вот так, насквозь поглядела и спрашивает: «Как твоя фамилия, мальчик?» Это я — мальчик! — Митенька слегка выпятил грудь и, чтобы скрыть обиду, захохотал: — Понимаешь, я — мальчик!
Потом ему, очевидно, и вправду стало смешно, он захохотал громче и наконец упал на кровать, приговаривая:
— Понимаешь, мальчик?
— Ничего смешного, — остановил Черепанов. — Ты подумал о Галине Афанасьевне? Почему это она белая?
— Ну белая-белая.
— Вот видишь, как дитё, заладил одно. А причина какая? Может, случилось что на уклоне? Узнай непременно.
Не успели переговорить, как в дверь стукнули и вошла Аннушка. Не вошла, а вбежала. Митенька — так тот даже на всякий случай к окну попятился.
— Дома? — коротко выдохнула Аннушка. — Лежите! А на шахту… знамя везут!
И все. Сказала и сразу исчезла, как будто ее и не бывало.
Митенька посмотрел на бригадира. А когда тот стремительно вскочил на ноги, равнодушно спросил, больше для порядка:
— А режим?
— Что?
— Ну, этот… грипп?
— Помоги одеться! — почти выкрикнул Черепанов. — Грипп… придумали издевательство над шахтером!
Официально не было объявлено, что ровно в четыре на шахту приезжает делегация прокопчан, но весть об этом еще с утра распространилась по всем участкам, цехам и общежитиям. К трем у шахтоуправления стал собираться народ. Пожилые рассаживались на скамьях, на бетонных закраинах, фонтана, молодежь группами: толпилась на дорожках небольшого сквера. Отец и сыч Вощины медленно прохаживались вокруг фонтана. Афанасий Петрович сосредоточенно слушал, как Григорий что-то, не торопясь, рассказывал. В толпе молодых шахтеров ораторствовал Митенька, — вид у него такой, словно он всю жизнь только тем и занимался, что произносил речи.