Оленька Позднякова — стенографистка местной газеты — всегда имела в запасе самые свежие, самые разнообразные новости, но на изложение их у нее обыкновенно недоставало терпения и последовательности, от этого новости выглядели немного встрепанно. Вот и сегодня, за каких-нибудь пять минут Оленька успела сообщить об итогах сессии Генеральной Ассамблеи, о том, что Украина успешно заканчивает уборку хлебов, что на экраны вышел новый фильм, что железная дорога Барнаул — Сталинск — Абакан будет проложена в десяти километрах от рудника, что мотористка девятой шахты Есаулова родила тройню, что редактор городской газеты заболел гриппом, а господин Черчилль разразился очередной антисоветской речью.
Выпалив все это одним духом, Оленька с не меньшим вдохновением принялась жевать домашний коржик, а Герасим Петрович пустился в пространные рассуждения по поводу новостей племянницы. Нефедов улыбался, заложив руки за спинку стула, прижав подбородок к плечу, словно разглядывал что-то диковинное.
Рогов обыкновенно ограничивался скупыми замечаниями, но сегодня была какая-то внутренняя потребность выговориться. Едва маркшейдер коснулся поведения англо-американских союзников на Генеральной Ассамблее, как он прервал его, сказав, что наших советских дипломатов нужно поддерживать в их нелегкой борьбе настоящими большими делами.
— Совершенно правильно! — быстро согласился Хомяков. — За нашими дипломатами двухсотмиллионный народ!
— Во-во! — почему-то обрадовался Нефедов.
— Я говорю не вообще о народе, а о руднике! — Глухо перебил Рогов и положил на край стола крупные кулаки. — Я говорю даже не о руднике, а о нас, о том, как мы работаем и как должны работать… Скажите откровенно, Герасим Петрович, неужели вы не видите, как неважно действуют даже те шахты, которые выполняют план?
— О! О! — воскликнул Хомяков, словно в испуге. — Я знаю, Павел Гордеевич, что мы неважно работаем! У меня у самого иной раз кулаки чешутся — так повоевать хочется. Только я не знаю, против чего воевать!
— Против рутины! — почти выкрикнул Рогов, от чего хозяйка вздрогнула, а Оленька удивленно посмотрела на гневное лицо гостя.
— Во-во! — снова обрадовался Нефедов и необычайно быстро, как-то всем телом, повернулся к Рогову.
— Рутина — это не конкретно, — уже спокойно заметил Хомяков.
Рогов отодвинул стул и крупным шагом прошелся по комнате.
— Разве так можно дальше? — спросил он и рубанул ладонью. — Нельзя! Все это время я доискивался причин: почему производительность труда на шахтах растет так медленно и даже кое-где падает…
— Надо бы с шахтерами посоветоваться, — вставил Герасим Петрович.
Рогов остановился, развел руками.
— Так я же советовался! Понимаете? С десятками людей переговорил. Они-то меня и натолкнули на выводы, которые теперь не дают спать.
— А что же все-таки основное в ваших выводах? — Нефедов взглянул на Рогова осторожно, словно заранее сомневаясь в его правоте.
— Что? Цикл — вот основное! Порядок железный — вот что! Простор для осуществления самых широких замыслов.
— Все придет в свое время, — коротко заметил Хомяков.
— Придет? — глаза у Рогова как будто даже позеленели. — Ну, нет! Пусть кто-нибудь другой спокойно въезжает в коммунизм — нам с такими не по пути. Да и не позволит никто нам быть пассажирами. В случае чего не постесняются — попросят: «Подождите, граждане, есть грузы поважнее!» Вот как!
— Черт! А ведь правильно! — громко рассмеялся Нефедов. — Но цикл-то, цикл, Павел Гордеевич?..
— Что? — не понял Рогов.
— Как, что… сами же знаете, как у нас трудно с этим. Забойщиков не хватает…
— Сказки! — резко перебил Рогов. — Сказки, Василий Васильевич! Уж кому-кому, а вам-то это лучше других известно. Подождите… — вытянув из кармана потертый блокнот и раскрыв его, он раздельно прочел: — Всего забойщиков сто два, должно выходить на смену семьдесят шесть, выходят — шестьдесят три — шестьдесят четыре. Это данные…
— По моему району! — торопливо вставил Нефедов.
— А куда у вас пропадает двенадцать-тринадцать забойщиков ежесменно?
— Настоящее производственное совещание, — ухмыльнулся Хомяков и весело подмигнул сразу заскучавшей Оленьке.
Рогов и Нефедов не расслышали этого. Они теперь стояли друг против друга. Рогов говорил не двигаясь, слегка наклонив голову, зато Нефедов ходуном ходил, руками размахивал, а широко расставленные карие глаза его то гневались, то смеялись.
— Вы немного академик! — настойчиво повторял он. — Честное слово, не отпирайтесь, вы академик! Вы утверждаете только одно: «как должно быть». Так кто же не знает таких прописных истин, как нормы выхода забойщиков? Но ведь это же шахта. Я отправил на участок десять забойщиков — прямо в лаву, а тут, как на грех, штрек давануло — где взять рабочих?
— Из забойщиков? — удивился Рогов.
— Конечно. Один-два человека с угля неизбежно снимаются.
Рогов покачал головой.
— Василий Васильевич, за какой срок, по-вашему, наша шахта выполнит пятилетку?
Нефедов недоуменно поднял взгляд на собеседника.
— Не понимаю, какая здесь связь с забойщиками? И как это — за какой срок? За пятилетку, конечно.
Рогов повеселел, потянул себя за нос и отрицательно покачал головой.
— Инженер районный! А если за четыре года? А если за три с половиной?
Нефедов хотел что-то возразить, потом оглянулся на маркшейдера и пожал плечами.
— С этим я вас отсылаю к Дроботу. Знаете, что он скажет?
— Знаю. Он скажет: «Но ведь на соседних шахтах не ломают над этим голову?»
— Значит?
— Все то же: воевать!
На шахте загудел одиннадцатичасовой. Нефедов заторопился на дежурство. Прощаясь, еще раз переспросил:
— Значит, воевать? А добровольцы потребуются? — Он помолчал и вдруг сказал шепотом: — Я, Павел Гордеевич, сегодня ведь с умыслом зашел сюда на огонек, знал, что бываете у соседей. Вот вы меня и зачислите в эту армию.
После ухода Нефедова немного помолчали. Рогов допил чай и, поблагодарив хозяев, вышел на балкон.
— Слышала, о чем кричали? — спросил Хомяков жену и нетерпеливо потеребил жиденький хохолок над своим высоким лбом.
— Слышала, — добродушно отозвалась старушка, — сам-то хорош, что ни день — то новость: и то не так и это не по тебе… А тут еще со своей машиной покоя не даешь…
— Тсс!. — Герасим Петрович испуганно оглянулся в сторону Рогова. — Ты с ума сошла, матушка! Нельзя же смешивать стариковскую затею с этим… ну, с настоящей жизнью.
— А ну тебя! — отмахнулась Мария Дмитриевна. — Воз бумаги перепортил на одни чертежи.
Герасим Петрович коротко вздохнул.
— Куда мне с молодыми… Ты посмотри на Рогова, мамочка, какие люди у нас: ставь такого министром — не ошибешься!
— Красивый мужчина, — неожиданно сказала Мария Дмитриевна.
А Оленька засмеялась.
— Ну уж!
— А ты не крути носом, — строго сказала старушка, — ему ведь тоже не легко, одинокому-то.
Рогов стоял у балконного столбика. Опять беспокоится сердце, спешит куда-то… Куда же? Только не за синие моря, не за высокие горы, не за дальние земли, по которым столько вышагал за годы войны.
На мгновение показалось, что он все еще стоит у вагонного окна и со щемящей тоской ищет взглядом очертания знакомых гор, видит зеленые сумерки в падях и изогнутую, как древний гигантский меч, излучину Кондомы. Так ведь вот же все это, вот! И горы, и пади, и Кондома, — стоит только протянуть руку — и притронешься к земле, которая подняла на ноги, сделала человеком, толкнула первый раз сердце.
Внизу, в садике, остановились двое. Ночь такая светлая, что и с балкона видно бледное сиянье на их лицах. Парень кладет руку на плечо девушки и говорит нерешительно.
— Знаешь что, Аннушка?
Рогову кажется, что даже он совершенно отчетливо видит лицо девушки, нет, не все лицо, а только округлость щеки и маленький подбородок. Она стоит, полуотвернувшись, словно ждет, что ей сейчас скажут, а может быть, просто задумчиво смотрит поверх шахтных огней.
— Ты знаешь, Аннушка?.. — еще тише повторяет парень.
— Не надо… — чуть внятно отвечает девушка. — Не надо, не говори, я все знаю…
Видно, как она поднимает его руку и прижимается к ней щекой, а потом говорит неразборчиво, очевидно, очень ласковые слова, потому что они счастливо смеются и, обнявшись, выходят из садика. У самой калитки парень вдруг останавливается и громко, будто забыв обо всем на свете, говорит:
— Если бы ты знала, Аннушка, как я буду теперь работать!
Рогов усмехается; только сейчас он понял, что техник Дубинцев нашел все же Аннушку.
— Природой любуетесь, Павел Гордеевич? — окликнула от двери Оленька.
— Нет, — не оборачиваясь, ответил Рогов, — просто шахтеру положен воздух по первой категории.
Прямо с балкона он прошел в свою большую комнату. Включив свет, постоял у стены, потирая виски. Вот ведь какой крутой вечер! Ни кино, ни разговор с Аннушкой, ни беседа у Хомякова — ничего не помогло. Нужно, очевидно, чем-то заняться. Порылся на этажерке среди книг. Почитал с полчаса, но повесть оказалась до того легко сделанной, что, стоило только закрыть страницу, сразу забывалось все, о чем шла речь.
И вдруг в дверь постучали. Открыл, неторопливо принял телеграмму, но как только посыльный вышел, рванулся к свету.
«Диплом защитила. Осенью буду проездом. Валя».
Рогов сел у стола и, положив голову на ладони, плотно закрыл глаза.
ГЛАВА IV
Преддипломную практику в 1944 году Валя проходила в одной из геологических экспедиций западносибирского филиала Академии наук. Наступала осень, работы свертывались, и вдруг пришла эта страшная весть о смерти матери. Пришибленная ею, Валя торопливо собралась, но когда приехала в город, все уже было закончено. Маленький потемневший домик на Иркутской хмурился из-за голых акаций заплаканными по-осеннему окнами. Дочь соседей, Нина Сорокина, временно жила в тихих, опустевших комнатках.
Валя приехала вечером. Уставшая и опустошенная, не раздеваясь, она часа два просидела в полутемной спаленке. Ни о чем не расспрашивала, да и некому было бы, кроме Нины, рассказывать о последних днях Екатерины Михайловны. Но Нина тоже молчала, не зная, нужно ли к этому приступать. Наконец она несмело заглянула в дверь.