23. Майлс: #ЖизньвБункере
– Вражеский агент слева впереди! – шепчет Майлс Элле, распластавшейся на земле рядом с ним в винограднике. Они ползут подобно леопардам в траве между лозами. Вражеский агент – это любой взрослый, кроме мамы, тети Билли и дяди Эллы Энди. Мама Эллы покончила с собой после смерти мужа. Элла также должна была умереть, но она выплюнула таблетки, которые ей дала мать, ее обнаружила соседка, а правительство привезло сюда в «Атараксию», потому что ее дядя был еще жив.
Элла застывает неподвижно, поворачивает к Майлсу голову, на подбородке пятнышко грязи, оранжевая божья коровка ползет по просторам ее золотистых волос. На таком близком расстоянии Майлс может разглядеть желтые искорки в ее оливковых глазах, подобные созвездиям, про которые можно сочинить целую мифологию. «Вот что такое вселенная, – думает он. – Истории, соединяющие линии между звездами».
– Это не тот самый тип? – шепотом спрашивает Элла.
Майлс задирает голову, чтобы лучше видеть. Он не хочет выдавать их местонахождение. Пробивающееся сквозь листву солнце греет ему лицо, цикады трещат словно электричество.
– Да, – отвечает Майлс. – Это он.
– Как ты думаешь, сколько жертв у него на счету?
От этих слов он испытывает возбуждение.
– Человек сорок? Может быть, пятьдесят? Он сидел в тюрьме особого режима. Значит, их было много. – Они слышат его шаги, особенный глухой чавкающий скрип резины, нажимающей на землю и траву. «Неудачники». Майлс слышал, как его тетка Билли называла так обитателей «Атараксии», и, может быть, так оно и есть. Нельзя выбирать тех, кто останется жить. Но, в отличие от военной базы, здесь, по крайней мере, выпускают на улицу, и с Эллой гораздо интереснее, чем было с Джонасом. Нет, пожалуй, это неправда. Она спокойнее. Меньше похожа на неразорвавшуюся гранату, которую можно случайно задеть.
– Он нас засек!
– Бежим!
Они вскакивают с земли и бегут к кукурузному полю.
– «Дети кукурузы»[38]! – кричит Майлс, но Элла его не понимает, ей не разрешали смотреть ужастики. Впрочем, как и ему, но можно понять, что к чему, по краткой выжимке из сценария в «Википедии» – его тайный порок в предыдущей жизни, когда он засиживался допоздна, читая и пугая себя до смерти. Майлс начал демонстрировать Элле собственные гибридные версии своих любимых фильмов с помощью фигурок «Лего», снимая на старенькую цифровую видеокамеру, которую мама запросила в библиотеке (не путать с настоящей библиотекой, расположенной на четвертом подземном уровне, где в основном одна классика и книги по бизнесу, в которых написано, что нужно работать усерднее, изобретательнее, развиваться, учиться, профессионально расти, и прочие слова, которые на самом деле ничего не значат). Но есть еще библиотека запросов, где можно что-то попросить, и это попробуют достать, если только речь идет о чем-то старом: видеокамерах или игровых приставках. Но ни телефона, ни интернета. Потому что интернет – это ОПАСНОСТЬ (все буквы прописные). Из-за него дети могут ПОГИБНУТЬ. Террористы их ОБЯЗАТЕЛЬНО найдут.
Кто-то запросил судоку, и охранницы принесли также книжки с загадками и головоломками, в том числе учебник по шифрам и кодам, в который Майлс влюбился без памяти. Мама повадилась оставлять по всей «Атараксии» для них с Эллой спрятанные зашифрованные послания. Они общались посредством иероглифов, точек и тире, бумажной ленты с буквами, прочитать которые в правильном порядке можно, только если намотать ее на рукоятку отвертки. «Тайные агенты! Командованию нужно, чтобы вы добыли на кухне три апельсина. Но вас не должны поймать! Дальнейшие инструкции последуют завтра».
Однако настоящие шифры, те, которые ему нужны, на лицах взрослых, но разговоры умолкают или переключаются на другой канал, когда он заходит в комнату.
Многие недовольны тем, что Билли здесь, чванливо ведет себя, словно важная особа, хотя в Законе об оставшихся в живых мужчинах четко говорится, что всем прямым близким родственникам разрешается присоединяться к тем, кто находится в защищенном комплексе. По этому поводу даже было собрание, в обеденном зале наверху, врачи рассказывали про ДНК, но никто их не слушал, все кричали друг на друга, и в конце концов Майлсу пришлось уйти, чтобы поиграть на видеоприставке у себя в комнате. Потом тетя Билли попыталась его успокоить.
– Не беспокойся. Долго мы здесь не пробудем. – И мама выразительно округлила глаза, показывая ей: «только не при ребенке».
А вчера он застал маму в гараже, после того как закончились занятия по автомобильной механике второго уровня, где она тихо и возбужденно говорила о чем-то с тетей Билли, обе склонились над двигателем русской «Лады», на которой отрабатывала свои навыки мама. Майлс ни за что бы не нашел их там, но его предупредил запах от самокрутки Билли.
– Дополнительные занятия, – сказала мама, когда он спросил, чем они здесь занимаются в темноте.
– Курю, – одновременно с ней ответила тетка, – в качестве наблюдателя.
И опять они обменялись этим взглядом. Заговорщицким. Как ведут себя взрослые. Майлсу от всего этого тошно. Как будто он не замечал, как они перешептываются, не обратил внимания на то, как изменилась мама с приездом своей сестры. Стала радостнее и веселее, больше шутит, но в то же время наполнилась ворчащим возбуждением, словно машина для уничтожения планет, разводящая пары.
Элла впереди в кукурузе, ломится сквозь плотную стену зеленых стеблей, смещаясь вправо и влево. Над головами качаются толстые жирные головки, готовые лопнуть подобно чужеродным семенным коробочкам. Майлсу внезапно кажется, будто он потерялся, будто поле уходит во все стороны до бесконечности, даже несмотря на то, что он прекрасно знает, что на западе оно упирается в сад, за которым ограда, еще выше чем на Льюис-Маккорд, оснащенная еще более безумными средствами охранной сигнализации. Но здесь, в самой середине, в окружении толстых стеблей, у него такое ощущение, будто поле поглотит их целиком.
– Эй, мелюзга! – доносится сзади голос Ирвина. – Вы срезали! Так нечестно!
– Как и быть хладнокровным убийцей. – Элла оглядывается на Майлса, и у нее на лице неприкрытая злость. Отпущенный стебель распрямляется, ударяя его по лицу, и он останавливается, оглушенный, и отводит его в сторону.
– Смотри, что делаешь!
– Догоняй, черепаха! Сюда!
Майлс понятия не имеет, как ей удается определять, где они, однако всего через несколько шагов они вдруг вырываются из густой голодной зелени в рощу оливковых деревьев с серебристыми листьями. Элла усаживается на корточки, увлекая его за собой, задыхаясь, тихо смеясь.
– Кажется, мы от него оторвались, – говорит она. – Но на всякий случай нам лучше пройти через лес.
– Нам нужно проявлять крайнюю осторожность, – добавляет Майлс. – Потому что за нами охотятся ситхи-охранники[39]!
– Это еще кто такие? – насмешливо спрашивает Элла. – Я таких не знаю.
Ну вот, как он и ожидал. Ему придется держать это в своих руках.
– Ситхи-охранники страшнее всех. Они вооружены магическими жезлами и световыми мечами. Страшнее всех их предводитель, Дарт Драко. Злобный тип. – Майлс понимает, что они уже слишком взрослые для подобных игр, но некому сделать им замечание. Ну и пошло все к такой-то матери! Ему доставляет удовольствие острый укол, причиненный этим словом.
– Нам нужно шевелиться, пока они нас не нашли. У тебя остались какие-нибудь резервные заклинания?
– Можешь не сомневаться. – Он поднимает импровизированную волшебную палочку и прищуривается вдаль.
– Сила крепка в Гриффиндоре[40]!
– Ага! – кричит Ирвин, вырываясь из кукурузного поля в точности как маньяк из фильма ужасов. Майлс успевает увернуться, но Ирвин хватает Эллу. – Вы полагаете, что можете шпионить за людьми? – Он трясет ее за плечо, его лицо раскраснелось так, что лопнувшие вены на щеках выступают подобно жилкам на мраморе. – Ах вы, маленькие мерзавцы! Мы обязательно поговорим с вашими родственниками, это уж точно, блин! Посмотрим, что скажет директор. Уверен, она что-нибудь скажет! Вышвырнет вас отсюда, маленьких мерзавцев!
– Отпустите ее! – Майлс старается запрыгнуть Ирвину на спину, но с таким же успехом он мог бы пытаться забраться на толстое мясистое дерево, а с физической ловкостью у него всегда было плохо. Всего одно короткое мгновение триумфа, когда Ирвин вздрагивает под тяжестью его тела, но затем Майлс соскальзывает вниз. Он падает на копчик с такой силой, что у него перехватывает дыхание, а перед глазами темнеет (тень пролетевшего над головой Стервятника смерти).
– Твою мать… – вырывается у него, но это лишь выдох, скорее писк. Во рту тошнотворный вкус унижения. Элла высвободилась. Она стоит, потирая плечо, потрясенная, а может быть, стыдясь за него. Майлс не может взглянуть ей в глаза.
– Поосторожнее, мальчик, если не хочешь ушибиться, – насмешливо говорит Ирвин, наклоняясь, чтобы предложить ему руку. – Разве ты не знаешь, что нападение на мужчину считается государственной изменой? – Он фыркает.
Не обращая внимания на протянутую руку, Майлс самостоятельно поднимается с земли.
– Детей обижать нельзя, – выпаливает он. У него в голове эта фраза звучит более красноречивой, более дерзкой. Дерзкоречивой.
– Дети, блин! – презрительно фыркает Ирвин. – Я в вашем возрасте уже работал. И мой папаша за подобные штучки надрал бы мне задницу.
– Это насилие над детьми, – говорит Майлс. – Детей бить нельзя.
Ирвин заливается краской до самой шеи, тем самым розоватым цветом свежей печени, который обнажается, когда тело вскрывают для операции. Отец Майлса смотрел вместе с ним видео с операций на «Ютубе», потому что «нужно знать, из чего ты состоишь».
– Заткни свою лживую пасть! Я тебя пальцем не тронул! И если ты станешь уверять в обратном…
Только тут до Майлса доходит, что его неверно поняли.
– Я имел в виду, это ваш отец не имел права вас бить. Это насилие над детьми. Он не должен был так делать. Это неправильно.
– Майлс! – предупреждает Элла, как будто он сам не понимает, что этот паровоз уже прыгнул через акулу, через горящие обручи[41].
– Тебе меня жалко, вот как? Ты думаешь, мне нужна твоя жалость. И твоя подружка тоже? Вы думаете, что можете сочувствовать мне своими кровоточащими сердцами? – Ирвин делает шаг к нему. Майлс усилием воли напрягает мышцы ног, превращая их в стальные балки, вмурованные в камень, покрытые адамантом, чтобы не двинуться с места. Но он отступает назад. Совсем немного. Всего на один шаг, может быть, на два. Но все-таки это слишком много. Силы воли не хватило.
– Это не… – начинает было он.
Ирвин хватает его за щеку, с силой, так, что останется след, так, чтобы привлечь его к себе.
– Мне жалко твоих родителей. За то, что у них такой глупый слабый хлюпик. – Каждое слово подобно удару под дых. Как будто ему есть какое-то дело до того, что думает о нем Ирвин. – Ах ты, неженка! Вероятно, твой старик умер от стыда раньше, чем его доконал ЧВК.
Он резко отпускает Майлса, и тот второй раз за две минуты падает на задницу.
– Долбаный маленький хлюпик, – бросает Ирвин и не спеша уходит, уверенный в том, что Майлс не ответит, не схватит камень и не треснет его по затылку, не станет колотить по голове до тех пор, пока он не сможет уже больше встать, и тогда им придется где-то доставать лопаты, чтобы закопать труп. И Майлс этого не делает. Он даже не кричит вслед его отступающей спине: «Да пошел ты!..», потому что никакое это не отступление, это презрение, и это невыносимо.
– Как ты? – спрашивает Элла.
– Замечательно. – Он отряхивает с шорт траву. – Все в порядке. А ты?
– Тоже. Но мы должны кому-то сказать. О том, что он сделал. Это было плохо. Ирвин нам угрожал, а мы дети.
– Да пошел он!
– Майлс! – окликает его Элла. – Ну же, Майлс!
– Забудь обо всем. Подумаешь, мелочи. – Он изображает улыбку, такую же фальшивую и натянутую, как и пожатие плечами, пятится назад, определенно уходя прочь. – Все хорошо. Увидимся позже, Элла-«Нутелла»-каравелла.
– Пока, бычок-сморчок, – отвечает Элла, но Майлс чувствует, что его слова ее не убедили.
24. Коул: Салли с ружьем[42]
Они старались украсть час-другой тут и там, в вымерших городках, где не осталось машин, чтобы научить Милу водить. Коул подумала о том, чтобы прибегнуть к родительским технологиям ниндзя (придуманная Девоном фраза, означающая разворот психологии и создание почвы для того, чтобы ребенок воспринимал что-то как свою собственную мысль), поскольку не хотела пугать Милу. Пугать еще больше.
Если ты счастлива и знаешь об этом, подумай еще!
Можно было бы представить все как развлечение или как запретный плод – у тебя не получится, дети не могут управлять машиной. Однако конкретно этот ребенок слишком умен для того, чтобы купиться на такое. Поэтому Коул выложила напрямую:
– Мы с тобой партнеры.
Это преступление. Ты сделала своего ребенка соучастником в убийстве.
– И мне нужно, чтобы ты умела делать всё. Если мне понадобится отдохнуть. Или со мной что-нибудь случится, например нападет очаровательный енот, или монстр из другого измерения, из твоих фантазий…
Или тебя схватят. Увезут прочь в полицейском фургоне.
– …тебе нужно быть самодостаточным злодеем. Поэтому мы будем учиться водить машину, оказывать первую помощь, разводить костер. Считай это навыками выживания в Мужчиноапокалипсисе.
Однако мотивация не делает процесс обучения вождению своего еще такого маленького ребенка (с побелевшими от напряжения костяшками пальцев) более спокойным.
Не обращая внимания на знак, требующий обязательной остановки, Мила на полной скорости выскакивает на перекресток, и Коул в ужасе стискивает ей колено.
– Это еще что за чертовщина? – кричит она.
– Все в порядке, я посмотрел.
– Нельзя проезжать этот знак без остановки, Мила, даже в абсолютной глуши!
– Прекрати на меня кричать! Я посмотрел! Там никого не было. Я просто не хотел снова трогаться.
– Извини, но мне было страшно!
– А мне каково, как ты думаешь? Почему мы не можем взять машину с автоматом? Это же полная туфта!
– Эй, придержи язык!
– Значит, вот что тебя беспокоит?
– Нет, больше всего меня тревожит запах горелого от сцепления.
– Вот почему нам нужен автомат!
– Ладно, сверни к обочине и остановись. Дальше поведу я. В любом случае нам нужно найти где заночевать.
– Теперь мой черед выбирать.
– После вот этого фокуса? Радуйся тому, что я тебя не высадила!
– Ха-ха. Очень смешно, мам. – Мила сворачивает к обочине и отпускает педаль газа, забыв выключить передачу. Машина судорожно дергается вперед, и Мила раздраженно хлопает ладонью по клаксону. Машина жалобно пищит.
– Что с тобой сегодня?
– Не знаю, – резко отвечает Мила. – Гормоны?
– Знаю, ты злишься на меня за то, что нам пришлось покинуть Каспроинг.
– Дело не в этом. Просто мы понятия не имеем, куда едем.
– Я не могу тебе сказать.
– Не можешь или не хочешь. Потому что, мам, должен тебе сказать, в последний раз получилось не очень.
– При-и-ве-ет! – вмешивается чей-то чужой голос. – Эй, подождите!
К ним по теперь уже не пустынной улице ковыляет на одном костыле дородная женщина. Если бы за рулем сидела Коул, она бы втопила акселератор в пол и рванула бы отсюда, однако Мила цепенеет. Меняться слишком поздно, к тому же как можно оставить хромую пожилую даму нюхать твои выхлопы?
Мила колеблется, затем вращает допотопную ручку, опуская стекло в двери.
– Ой, надеюсь, я вас не напугала. Это всего лишь я, Лиз. – У женщины жизнерадостное круглое лицо, светлые волосы вздыблены вверх – подобный стиль Девон называл «женщиной-риелтором».
– Я увидела, как вы остановились. И я подумала, может быть, это наконец-таки приехали из Бостона Томесы – у них там молодая кузина примерно ваших лет, и я решила пригласить Бев на ужин, но теперь я вижу, что это вы. – Лиз тараторит, словно пулемет. – А вы не хотите поужинать со мной? Я держу кур, и я пожарю филе. Обычно по вторникам ко мне приходят Дженсены, это лесбийская пара, со своими детьми, но они на пару дней уехали в Денвер. Кажется, Рамона собирается перебраться сюда, и если это случится, у меня разорвется сердце.
– Мам? – дрогнувшим голосом говорит Мила.
– Вы очень любезны… – начинает Коул.
– О, ради всего святого! – топает своей здоровой ногой Лиз. – Кругом такое творится, а люди до сих пор боятся воспользоваться гостеприимством! Позвольте заверить вас в том, что я буду рада обществу в такой же степени, в какой вы будете рады хорошему сытному ужину. К тому же у меня есть свет и вода, это если вы захотите принять горячую ванну или сходить в настоящий сортир. Вы производите впечатление людей порядочных. Не то что некоторые!
– Да нам нужно спешить, мы направляемся в кемпинг к моей двоюродной сестре. Путь туда неблизкий и…
– Ну, если передумаете, это на той стороне, в одном квартале отсюда. Шестнадцатый номер по Эшфилд-стрит. Если хотите домашнюю еду или вам еще что-либо понадобится, милости прошу. Буду счастлива видеть вас у себя. – Она быстро кивает, словно дело сделано, и разворачивается, собираясь уйти.
– Мам, можно? – говорит Мила, не глядя на Коул, – вот как отчаянно ей этого хочется.
– Ну, возможно, это ведьма, которая рубит своих гостей топором. Нам нужно будет принять меры предосторожности. Проверить весь дом на предмет наличия топоров.
– А также поменять тарелки, проследить, чтобы первой отведала блюдо она и не смогла нас отравить.
– Посмотреть, нет ли в ванне лука и чеснока. Сам понимаешь, на тот случай, если на самом деле это кастрюля.
– И из крана не течет уксус!
Коул расслабляется. Она соскучилась по человеческому обществу.
– Ну хорошо, нужно только посмотреть, нет ли здесь машин, из которых можно будет слить бензин, после чего ехать к Лиз. Но теперь за рулем буду я.
Входная дверь дома номер 16 приветливо распахнута настежь, полоска света проникает сквозь сплошные заросли плюща. От неземного аромата жарящейся курицы у Коул сводит желудок. В последний раз их еда состояла из овсяных хлопьев всухомятку и твердой как камень пастилы, с листами сушеной морской капусты, которые она нашла в заброшенном продовольственном магазине, попавшемся им по дороге. Коул по-прежнему держит руку на спрятанном в кармане куртки ноже, прикрывая Милу собой. Машина стоит передом к улице, готовая при необходимости рвануть с места.
Лиз подпевает проигрывателю компакт-дисков, опираясь рукой о стол, и раскладывает рождественские хлопушки рядом с десертными ложками. В ярком электрическом свете Коул видит, что левая сторона ее лица неестественно опущена. Увидев гостей, Лиз улыбается, криво.
– А вот и вы! Я берегла это для особого случая. Странно, не правда ли, что мы, возможно, больше никогда не увидим эти мелкие радости жизни?
– Зонтики для коктейлей, – говорит Коул. – Боа из перьев и ковбойские шляпы. Вам помочь?
– Вы не отнесете курицу на стол? Она тяжелая. Я знаю, какой аппетит у растущего ребенка.
Еда потрясающая, даже несмотря на то, что сладкая картошка слегка подгорела. Она подается плавающей в густом темно-коричневом клюквенном соусе, и еще Лиз приносит домашний сидр в пластиковой бутылке из-под кока-колы. Сидр шипит у Коул во рту, а Мила пьянеет всего от полстакана. Они надевают бумажные короны, одну на другую, потому что на троих у них дюжина хлопушек. К праздничному настроению примешивается трагизм. Как это похоже на обычный семейный праздник!
Как-то раз на Рождество Билли заявилась домой с профессиональным серфингистом, которого подцепила накануне, у обоих одурманенные наркотиками глаза за темными очками. Едва способные поддерживать разговор, они быстренько удалились в ванную, чтобы шумно заняться там сексом, а остальные сидели за столом в мучительном смущении, и отец постоянно спрашивал: «Куда пропала твоя сестра?», а его подруга молча закатывала глаза. Девону пришлось включить музыку погромче до тех пор, пока они не появились из ванной, растрепанные, пахнущие сексом, одурманенные еще больше, чем прежде.
Последней соломинкой явилось то, что Майлс, которому тогда было четыре года, пришел и сказал, что к ним прилетали феи, потому что они оставили на подоконнике в ванной свою пыльцу. Панический ужас: а что, если он случайно понюхал, и как в этом случае они будут объясняться в «Скорой помощи» и не лишат ли их родительских прав, даже несмотря на то, что Майлс настаивал, терпеливо и рассудительно: «Нет, мам, конечно я ее не трогал. От пыльцы фей люди летают, а ты же знаешь, что я боюсь высоты».
– Да это был даже не «кокс», – оправдывалась Билли. – Это был всего лишь кат[43]. Совершенно естественная штука.
– Как и яд африканской гадюки! – кричала Коул. Билли и серфингист поспешно смылись, с Майлсом ничего страшного не произошло, но Коул после этого не разговаривала с сестрой семь месяцев. Важность семьи. Как будто они сами не баловались наркотиками. Но только не в присутствии детей, но только не в присутствии ее ребенка. Билли должна была думать, что делает. Это было так в ее духе. Не то же ли самое она сказала и в «Атараксии»? «Что тут такого? Я знала, что ты взбеленишься. Просто успокойся!»
«Атараксия». Монтировка. Нет, не надо туда возвращаться.
Но это воспоминание подобно поплавку. Коул тщетно пытается запихнуть его под воду, но оно упрямо выскакивает на поверхность.
– Милочка, не хотите добавки? – трогает ее за руку Лиз, и Коул возвращается в настоящее. – Еды достаточно.
– Спасибо, с меня хватит, – рыгает Мила, выражая свою признательность.
– Благодарю вас, но нам пора трогаться в путь. Уже поздно, а ехать нам еще далеко.
– О, но вы просто не можете уехать! Я приготовила вам отдельную комнату. Это гораздо удобнее, чем спать где-то в машине. Оставайтесь!
– Нет-нет, спасибо, мы должны ехать.
– Но я настаиваю! Места здесь нехорошие. Неподобающие для молодой дамы. Вы должны остаться. Пожалуйста, останьтесь! Можете оставаться здесь сколько вам понравится. Еды у меня более чем достаточно. Я смогу ухаживать за вами обеими. Мне это не составит никакого труда.
– Нам нужно ехать, – решительно говорит Коул. – Прямо сейчас. Спасибо за все. – Мила уже отодвигает стул, повинуясь невысказанным вслух сигналам – симфонии тех, кто скрывается от закона, которая день ото дня становится все более слаженной.
– Нет-нет. Нет-нет, пожалуйста! Пожалуйста, останьтесь! Как насчет десерта?
Крошка, на улице холодно.
– Честное слово, мы не можем.
Мила впереди, надевает куртку, и они вместе направляются к двери.
– Огромное спасибо! Еда была просто потрясающая! Рады были с вами познакомиться!
Но когда Коул подходит к входной двери и поворачивает ручку, выясняется, что дверь заперта. Ну разумеется, она заперта.
– Мама!.. – окликает Мила.
Обернувшись, Коул видит, что у Лиз в руках ружье, материализовавшееся из ниоткуда, правда, не направленное на них, но готовое нацелиться в любой момент.
– Вы не должны уходить! – Голос Лиз превращается в завывание. – Вы не можете!
Коул вкладывает ключи от машины Миле в руку.
– Иди. Я тебя догоню. Найди какой-нибудь другой выход.
– Мам, нет!
– Я им воспользуюсь! Не вынуждайте меня им воспользоваться! – Сухой щелчок предохранителя.
Коул поворачивается лицом к женщине с ружьем.
– Лиз, я знаю, что вы этого не хотите. Отоприте дверь. Положите ружье. Вы должны нас отпустить. – Она шагает вперед, сокращая расстояние, медленно, осторожно.
– Отойди назад! Застрелю! – Лиз вскидывает ружье.
Коул резко бросается вперед и хватает ствол обеими руками. Она рассчитывает на то, что женщина не выпустит ружье, и та его не выпускает. Коул опускает ствол вниз, отрывая его от плеча Лиз, после чего резко толкает ружье вперед, всем своим весом вгоняя приклад ей в грудь.
Женщина издает звук, подобный закипающему чайнику, проникнутый болью задыхающийся свист, и падает навзничь на пол, по-прежнему не выпуская из рук ружье. Коул наступает ей на грудь, с силой, чтобы прижать ее к полу, и вырывает у нее ружье. Внутри она чувствует холод и спокойствие, однако этот лед черный, ноздреватый, готовый проломиться под ногами и отправить тебя в глубину.
– Вы делаете мне больно… – стонет Лиз.
– Извините. Я не хотела. Дайте мне ключ.
– Я не думала… я бы этого не сделала…
– Где ключ? Больше я спрашивать не буду.
– Здесь. Ключ здесь. – Женщина лезет дрожащей рукой в карман джинсов. Она перепугана до смерти.
– Спасибо. Оставайтесь здесь. Не ходите следом за нами. Иначе я вас застрелю.
Коул оборачивается, сжимая в руках ружье, и видит, что Мила наблюдает за ней из прихожей, глаза у нее черные, лицо непроницаемое.