12. Майлс: Мальчики – подопытные крысы
Когда Майлс был маленьким, он думал, как же круто жить в замке, на подводной лодке, в космическом корабле. Было бы так классно жить на военной базе, среди танков и всего остального! Однако после нескольких месяцев на объединенной базе Льюис-Маккорд он уже знает, что блеск необычных новых ощущений стирается очень быстро.
Все военные на базе – женщины, в чем нет ничего удивительного, и почти все дети младше Майлса, за исключением Джонаса; ни одного танка он до сих пор не видел, не говоря уж о том, чтобы в нем прокатиться. Он даже не насладился перелетом на вертолете из аэропорта, поскольку отключился от таблеток, которые ему дали от живота. И еще карантин и бесконечные анализы. Так что база ему уже порядком надоела, а сейчас им придется иметь дело с новобранцем, охраняющим кафетерий для мальчиков.
Сразу чувствуется, что она новенькая, поскольку она не может сохранить лицо серьезным и смотреть вперед. Она то и дело искоса поглядывает на них, ее словно магнитом притягивает к тому месту, где стоят, точнее, сидят Майлс и Джонас, последние оставшиеся мальчики, потому что всех малышей уже забрали на физзарядку. Сегодня их с Джонасом уже навещали родственники, потому что вечером им предстоит операция. По этой же причине их угостили вафлями, искусственной ветчиной и свежими фруктами, специально доставленными на базу, потому что какая бы это была трагедия, если бы они, выжив при ЧВК, затем умерли бы от какой-нибудь глупости вроде цинги или зараженного мяса. Все стараются представить это как праздник, но карантин надоел.
– Ненавижу, когда они так делают, – говорит Джонас. Он на год старше Майлса, ему двенадцать, но он на целую голову выше ростом, а также шире в плечах, со светло-соломенными волосами и первым редким пушком усиков на верхней губе.
– Как будто мы обитатели зоопарка, – соглашается с ним Майлс, насаживая клубничину, которую гонял по всей тарелке, на вилку из бальзы. Вилка треснет, если на нее надавить посильнее. Считается опасным давать им металлические столовые приборы, хотя Джонас уверяет, что заточку можно сделать из всего чего угодно. Джонас говорит, что его отец служил в морской пехоте, и он знает тысячу способов убить человека. За те полгода, что они заперты здесь вместе, Джонас много чего говорил о своем отце. Но его отца нет в живых, и Майлс, в общем-то, его понимает. Иногда рассказы – это единственное, за что можно держаться.
В группе тех, кому еще нет тринадцати, их восемь человек. Те, кому тринадцать и старше, отправляются в общежитие для подростков, и еще есть отделение взрослых мужчин, однако они их никогда не видят, кроме Шена, поскольку его отец до сих пор жив, и его доставили сюда на базу, потому что это крайне редко, чтобы выживали и отец, и сын, так как генетическая устойчивость передается по материнской линии, и все врачи этим возбуждены, однако Шену позволяют видеться с отцом только в часы посещений, как и всем остальным.
– Эй! – Джонас бросает ягоду голубики в солдата, которая не может отвернуться. – Где твои манеры? Разве мама не учила тебя не таращиться? – Не долетев, ягода с мягким шлепком падает на плиты перед новобранцем. Та притворяется, будто ничего не заметила, будто она всегда стояла по стойке «смирно», заложив руки за спину, с пистолетом в кобуре на бедре. От мальчиков не укрывается, как девушка вздрагивает.
– Наверное, не надо так делать, – говорит Майлс. Пусть они лучшие друзья, но временами Джонас ему совсем не нравится.
– Неужели? – Джонас запускает еще одну ягоду по ленивой дуге, и она, отскочив от сиденья одного из ярких яйцеподобных стульев, катится по полу. На этот раз солдат никак не реагирует на случившееся. – Вот видишь? – ухмыляется мальчишка. – Никто нам ни хрена не сделает, сынок. Мы золотые мальчики, твою мать, и можем делать все, что нам захочется. – Он отодвигает стул, оставляя фрукты недоеденными. – Пошли, мне здесь надоело.
– Все равно это грубо, – смущенно бормочет Майлс. Но и у него в груди шевелится тревога. Это явно что-то означает, солдат и голубика. Он собирает эти знаки, как совсем маленьким собирал улиток, приносил их домой и выпускал на пол, водя пальцем по оставляемым ими следам скользкой слизи. Солдат не моргает, когда они проходят мимо нее. Майлсу приходится сделать над собой усилие, чтобы не нагнуться и не подобрать у нее из-под ног лопнувшую ягоду, словно в ней таятся какие-то секреты, подобные языку следов улиток.
Еще один знак. Жизнерадостность мамы, когда она заходит в комнату для свиданий, где Майлс сидит за столом и рисует в альбоме, под бдительным присмотром другой женщины-солдата (и это не считая той, которая затаилась за однонаправленным зеркалом). Охранницы меняются ежедневно, они разные в разных помещениях, потому что «они здесь не для того, чтобы становиться вашими друзьями», как говорит Мел, психолог-игровед. «Они здесь, чтобы выполнять трудную и очень важную работу, которая заключается в том, чтобы обеспечивать безопасность вас и ваших родных, чтобы не позволять им разговаривать, играть и шутить с вами, и я знаю, что понять это нелегко, но вы не постараетесь ради меня? Если вы будете храбрыми, вы им поможете!»
Майлс видит Мел или Рут, другую психолога-игроведа, каждый день на групповых занятиях в младшем отделении, что его раздражает, потому что малыши постоянно хнычут, и еще три раза в неделю наедине, когда она разрешает ему злиться, огорчаться, испытывать страх или отчаяние и задавать вопросы. Как будто он уже не знает все это! Мел также поощряет его говорить об этом, и не хочет ли он рассказать ей, как себя чувствует? Нет, не хочет. Спасибо, переходим к следующему вопросу.
– Привет, тигренок! – говорит мама, раскрывая свои объятия, и Майлс встает и набрасывается на нее, скорее захват регби, чем нежность. Волосы у нее еще влажные после обеззараживающего душа.
– Уф! – шутливо протестует мама и крепче прижимает его к себе. Майлс рад, что ей во время посещений больше не нужно носить противочумной комбинезон, как в первое время, когда он только попал сюда и врачи не хотели рисковать «перекрестным заражением», однако от ее кожи пахнет химическими реактивами, которыми отмывают грязь внешнего мира. Этот запах обжигает Майлсу нос.
– Мама, от тебя воняет. – Он высвобождается из ее объятий.
– Значит, в таком случае я должна забрать назад эти вонючие подарки? – Мама показывает прозрачный пластиковый пакет с новыми книгами, разбухшими от сырости. – Нет-нет, подожди! – в шутливой панике восклицает она, когда Майлс опускает плечи и роняет голову. Он тоже прикалывается… но только до определенного момента. – Не расстраивайся. Ты же знаешь, что я бы никогда так не поступила.
– Мам, не надо шутить насчет книг, – с укором произносит Майлс. Иногда игра на публику вовсе не игра, это приоткрытое окно, в которое вырываются чувства, истрепав и ободрав тебя изнутри своими крыльями.
– Извини. Глупая шутка. Но и твоя насчет вони была не лучше.
– Угу. – Он подсаживается к ней на диван и забирается под ее руку.
– Ну хорошо, хорошо. Принимай! Я принесла тебе… подношения из великого мира вокруг! Однако тебе, пожалуй, следует обуздать свои безграничные ожидания!
– Ты видела, кто их принес? – вскидывает голову Майлс. Жутковато и в то же время чертовски прикольно, что база привлекает паломниц, которые толпятся за наружным забором в надежде хоть мельком их увидеть. Как будто они рок-кумиры, говорит мама, или боги. Они приносят подарки (подношения), и солдаты отбирают среди них все лучшее, а потом уже мамы, сестры, тети и жены просматривают их и решают, что брать. Выбор огромный. Мама говорит, что иногда слышно, как паломницы распевают песни или гимны, но тут Майлсу приходится полагаться на ее слово, потому что за прочные стены карантина ничего не проникает.
– Предположу, что это была библиотекарша, потому что все книги библиотечные, – говорит мама, доставая по очереди книги и стараясь разгладить ладонью распухшие страницы. На этот раз ни одного комикса.
– Или воровка, промышлявшая в библиотеке.
– Известная на всю страну. Она забирает лишь самые лучшие книги, самые увлекательные рассказы, и перевозит их в сумке на колесиках…
– В тележке из супермаркета, – поправляет ее Майлс, – увешанной шипами и капканами, чтобы никто их у нее не отнял.
– …Ну конечно, да, извини. Она перевозит их в тележке из супермаркета, ища самых достойных детей, потому что когда читаешь, книга живет у тебя внутри.
– Ого! Вроде паразита?
– Помнишь, как мы пугали папу? Будили его, подсовывая ему под нос самое страшное видео, когда он открывал глаза?
– Даже не давая ему выпить кофе.
– Так жестоко!
– И он кричал.
– Как Николас Кейдж. Пчелы! Пче-е-е-е-елы[14]! – Мама только изображает, будто кричит, потому что под потолком видеокамера, направленная на них, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы солдаты вообразили, будто она действительно кричит или случилось что-то серьезное, так как в этом случае они ворвутся сюда и выведут маму, и потом придется долго объясняться, а вечером ей не разрешат его навестить.
Солдаты пристально наблюдают за мамой из-за той бучи, которую она устроила, когда они только попали сюда. Разумеется, сама она говорит, что на самом деле не взбеленилась и не бросила стул в генерала, когда ей сказали про карантин и тесты, – она просто в отчаянии пнула его ногой, – но Майлс-то знает правду. Полная задница.
– Никаких пчел-паразитов нет, мам. Ты имела в виду ос.
– Жалящих летунов. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Но твой папа – уверен, ему их не хватает больше всего.
– Он умер, мам.
– В загробном мире, откуда он смотрит на нас.
– Ага. Смотрит на нас, потому что мы верим в загробную жизнь! – От папы не осталось ничего, кроме коробки с прахом в маминой комнате. Они устроили ему похороны в комнате для посещений, Майлс, мама и армейский капеллан – женщина произнесла какие-то совершенно пустые слова. Да и как можно было быть уверенным в том, что там правда папа? Это мог быть чей угодно пепел (Майлс ненавидит это слово), всех тех умерших мужчин, которых привезли сюда и перемешали так, что уже невозможно определить, где кто. И даже несмотря на то, что все состоят из атомов, у Майлса на языке тот кисловатый привкус, который бывает, когда хочется блевануть.
– Ха, – говорит мама, однако глаза у нее красные и опухшие, как только теперь замечает Майлс, а ресницы ощетинились, словно морские ежи.
– Ты плакала?
– Нет. Это обеззараживающий спрей. Он жжет. Как же он жже-е-е-е-ет! – Она снова подражает Нику Кейджу. – Будто ПЧЕЛЫ В ГЛАЗАХ!
– Мама, мне обязательно надо будет пройти тест мормонов гипофизики? – На самом деле это называется «тесто гормонов гипофиза», Майлс видел это слово в не очень качественном видео, которое ему показывала доктор Блокленд. В видео объясняется, что это вроде трепанации черепа, но только через рот, оно сделано как мультфильм, предположительно для того, чтобы дети лучше его воспринимали. «Мы можем добраться до гипофиза через мягкие ткани нёба, – неестественно спокойным голосом рассказывает женщина-комментатор, – чтобы измерить уровень тестостерона и скорость его выработки, что нельзя сделать по обыкновенному анализу крови. Возможно, вам будет неприятно, вы ощутите укол, но это поможет нашим врачам и другим мальчикам, таким же, как вы!»
Не так мучительно, как когда к ним лично обратилась генерал Вэнс, объяснив, почему их нужно держать на карантине, и добавив, что будущее в их руках (она имеет в виду «в трусах», наклонившись к нему, шепнул Джонас). Майлс помнит, как она все говорила и говорила, так на самом деле толком ничего и не сказав. Эта беседа была подобна лейкопластырю. Никто не собирался оказывать на них давление, сказала Вэнс, ее задача в том, чтобы все были здоровы и счастливы, и ей только хочется попросить их постараться как можно лучше переносить эти трудности, так будет продолжаться не вечно, и она заверила всех в том, что правительство работает над действенным долгосрочным решением, с учетом в первую очередь их нужд и потребностей, чтобы они как можно скорее вернулись к нормальной жизни, такой, какой она станет.
Затем она показала еще один мультфильм, в котором объяснялось, что вирусные рецепторы подобны замочным скважинам, а сами вирусы – это ключи, и что-то у них в организме, полученное от генетического наследия, определяет то, что все замочные скважины закрыты и ЧВК не может прикрепиться к их клеткам, вот почему они не заразились и остались в живых, и дети, которые у них когда-нибудь будут, также не заразятся, поскольку это качество передается по наследству подобно голубым глазам или вьющимся волосам.
– Я бы не просила тебя, если бы это не было так важно, – говорит мама. Она берет руку Майлса и дважды ее сжимает. Семейный код Морзе. Одно пожатие означает: «Я тебя люблю». Два – это «все будет хорошо, я тебя понимаю», а три – «ты можешь поверить в эту чушь?»
– Здесь все очень важно. – Или это героический поступок и нужно подавать пример малышам, или нужно спасать мир, быть храбрым и сильным и потерпеть это – то «это», что с ним делают на этой неделе, – еще немного.
Но самое плохое в этом очень длинном списке ужасов – то, что мама пытается представить дело так, будто все хорошо. Потому что это не так. Хорошо – это другая планета, на которой они жили раньше, и когда за ним приходит доктор Блокленд, мама определенно вытирает украдкой глаза, когда ей кажется, что он на нее не смотрит.
Вечером, в своей одноместной палате, когда мелодичный звонок предупреждает о том, что через десять минут будет погашен свет, Майлс откладывает новую книгу, правда очень хорошую, о мальчике, собаке и громких голосах, звучащих внутри. После чего встает и заглядывает под кровать.
Потому что он знает, что Раковые пальцы может затаиться там, с белыми сырыми комками вместо лица, пальцы длинные и тонкие, словно палочки для риса, и когда Майлс заснет, он выберется из-под кровати на своих тощих ножках и вонзит свои пальцы ему в плоть, проникая до самых внутренностей.
Майлс знает, что на самом деле все обстоит не так. Боли в животе у него от тревоги и, возможно, от недостатка пищевых волокон (а также от избытка американских оладий), и доктор Блокленд дала ему таблетки и жизнетворные бактерии, однако он их не принимает, ибо как он узнает, приходил ли ночью Раковые пальцы, если не сможет это почувствовать?
Майлс никому не рассказывал про старину РП, поскольку знает, что ему скажут. Мама начнет волноваться, ему надают еще таблеток, а Джонас будет над ним смеяться, обзывая маленьким.
Он видел его всего один раз, посреди ночи, когда во всем отделении стояла полная тишина, было так тихо, что слышно было стрекот сверчков на улице и пение женщин вдалеке, хотя это могло быть радио или телевизор. Только разрешенные каналы. Майлс проснулся и ощутил на груди его тяжесть, пальцы, шевелящиеся у него внутри, и увидел его, бледное отражение в стекле. Он закричал, и прибежали две медсестры, другие мальчики начали выть и колотить в двери своих палат, так что в конце концов пришлось выпустить всех в коридор и провести групповое занятие, чтобы все успокоились. Медсестрам Майлс объяснил, что ему приснился кошмарный сон. Но он знает, что видел на самом деле. Знает, что чувствовал – холодное прикосновение глубоко внутри. И он рад анализам (только не говорите маме), потому что это означает, что он может спросить: «Вы уверены, что у меня иммунитет? Вы уверены, что я не болен раком?»
Под кроватью ничего нет. Майлс проверяет за шторами на окне, выходящем во внутренний двор, огороженный со всех сторон больничными корпусами, сверху чистое небо, растения в горшках стоят рядом со скамейками, но туда никого не выпускают, он даже не помнит вкус улицы. Ладно, может быть, он преувеличивает, но их уже больше года держат взаперти на карантине, будто заключенных в тюрьме. Последняя проверка, ручка двери, затем прыжок через всю палату к кровати, одеяло уже заранее откинуто, погасить свет.
Так бы Майлс поступил, если бы все было как обычно. Вот только… Дверь не заперта.
«Это что еще за хрень», – думает Майлс, потому что слово «блин» он еще иногда мысленно произносит, а вот выражение покрепче до сих пор почему-то остается запретным, хотя мама его употребляет. Возможно, потому что она употребляет его слишком часто.
Дверь всегда бывает заперта. Воспитательница проверяет это перед тем, как погасить свет. Детям нельзя ночью слоняться неизвестно где!
Ударение на «слоняться». Как говорит Джонас.
Майлс открывает дверь. Не звучит сирена сигнализации, не слышится топот спешащих к нему солдат-медсестер. Он шлепает босыми ногами по коридору, словно разведчик пригибаясь под окнами в дверях других палат. Палата Джонаса четвертая, потому что их переселили подальше друг от друга, поймав на том, что они ночью перестукиваются.
Майлс нажимает ручку двери.
– Кто там? – испуганно шепчет Джонас. – Воспитательница?
– Это я, Майлс.
– Блин, сынок, – широко улыбается светловолосый парень, – как же ты меня напугал! Двери не заперты? – Он выбирается из кровати. – Все или только наши?
– Не знаю, – пожимает плечами Майлс.
– Нужно этим воспользоваться.
– Ну тогда пошли. – Майлс собирается выйти во двор. Он хочет вкусить улицу.
Крадясь на цыпочках, приятели добираются до конференц-зала. Джонас зажигает весь свет и рисует на доске член. Майлс находит это глупым.
– Разве ты не понимаешь, что только это их и интересует – наши члены?
– Ерунда. Мы же ведь дети.
– Но мы вырастем.
– Все равно ерунда. Я никогда не буду заниматься сексом.
– А что насчет поцелуев?
– Суперерунда.
– Ты знаешь, что они хранят в холодильнике в лаборатории малафью? – Джонас ухмыляется, увидев на лице у своего приятеля недоумение. – Ну как же, «кефир»? «Смазку»? «Сок из трусов»?
– Зачем? – сбит с толку Майлс.
– Чтобы твоя мама забеременела.
– Чушь собачья. Она не захочет.
– Захочет. Наверное, она пытается забеременеть прямо сейчас. Возможно, она уже беременна!
У Майлса перед глазами все становится белым и расплывается, словно гнилостное заплесневелое лицо Раковых пальцев.
– Заткнись! Заткнись немедленно! – Он с силой толкает Джонаса, и тот налетает на стол. Разбивается что-то стеклянное.
Но Майлс уже бежит, спешит к лестнице. И ему нет дела до того, что Джонас плачет; он хочет на улицу, хочет вырваться отсюда и вернуться домой. В свой настоящий дом, в Йоханнесбурге, где кошка и знакомые соседи.
Но тут его хватает за руку солдат-медсестра.
– Стой! Остановись! Ты должен лежать в кровати!
И он не плачет. Не плачет.
13. Билли: Разъяренные кошки
Все это кажется привычным. Незнакомая ванная, холодный белый фарфор, к которому она прижимается щекой, край раковины, впивающийся в ключицу, кто-то прижимает ее голову вниз. Она уже бывала здесь, думает Билли. Когда ей было одиннадцать лет, и она впервые перегнулась через фарфор, извергая содержимое желудка, и миндальный вкус ликера, проходящего в обратную сторону, казался еще более омерзительно-сладким. Коул держала ее за волосы, она хотела вызвать «скорую», рассказать папе, она умоляла, потому что алкогольное отравление – это очень серьезно.
Он отправит меня в интернат! Ни в коем случае не говори ему! Ты хочешь остаться совсем одна?
Свалила всю вину на уборщицу. «Па-а-ап, почему от Марты пахнет марципаном, когда она убирает в гостиной? И почему она всегда закрывает дверь?» Для того чтобы пройтись пылесосом по всем углам. Билли это знала. Однако этого оказалось достаточно, чтобы заронить сомнение. А только это и нужно – тень сомнения. Коул ничего не сказала, а Марту выгнали, что было замечательно, потому что она вечно трогала личные вещи Билли и ворчала, что та не застилает кровать. Нет смысла плакать из-за разлитого «Амаретто».
Обжигающее дезинфицирующее средство. Рико выливает ей на затылок целый долбаный флакон, возвращая ее к действительности. Билли кричит, помимо воли, задыхается от химического вкуса в носу, во рту. Она пытается вырваться и ударяется головой о медный кран.
– О-о, твою мать!..
– Все равно что мыть разъяренную кошку, – своим резким европейским акцентом произносит Зара. Чудненько, значит, и она тоже тут. Вся шайка. Впрочем, можно было бы узнать татуировку в виде черепа на руке, прижимающей голову Билли к раковине.
– Успокойся, – говорит Рико. – Нужно обработать рану. Очистить ее от гноя. Ты же не хочешь, чтобы там завелись черви, да? – Она трет рану грубой губкой. От боли у Билли перед глазами пляшут искры, как при оргазме, по конечностям разливается тепло, уходящее в пустоту. Окружающий мир исчезает и возвращается обратно.
– Держи ее неподвижно, твою мать!
Тонкие пальцы прижимают ей скальп, запечатывая оторванную кожу, кто-то накладывает в рану мазь. Запах у нее одурманивающий. Как-то Билли вместе с Эми Фредерикс и Райаном Лю нанюхались краски из баллончика, который стащили в школе из кладовки. «Ах вы маленькие дряни, я знаю, что это были вы!» Та же самая химическая вонь. Эми и Райан валили все на нее, как будто она приставила им к виску пистолет и заставила сделать это. Козлы. Такие же, как и ее гребаная сестрица. Билли снова теряет нить, где она находится. Ее рвет «Амаретто», Коул держит ее за волосы. Щека прижимается к прохладному фарфору. Но это не рука Коул, у нее нет прикольной татуировки в виде черепа (значит, это никчемная дрянь Зара, долбаная шлюха)…
И тут слышится звук отдираемой «липучки». Кто-то лепит ей на затылок пластырь. Волосы на этом месте коротко обрезаны, убраны, боль острая, обжигающая. Зара резко ее отпускает. Все осталось позади. Билли сплевывает в раковину. Это даже не желчь. Едва хватило на плевок. Когда она что-нибудь пила в последний раз? Билли отрывает шею от раковины и ощупывает пластырь, твердый пластик.
Девчонка с картофельным пюре вместо лица на плитах пола. Отмыть кровь просто. Это наверняка было спланировано заранее. Такое могло бы случиться и с ней. Еще может случиться. Это нечестно. Она этого не заслуживает. Она ни в чем не виновата.
– Что ты думаешь? – Рико обращается не к Билли.
– Сотрясение мозга, – ставит диагноз Зара, ее глаза на вытянутом лице затянуты дымкой. – Практически наверняка.
– С этим будут какие-либо проблемы?
– Это что за нашлепка? – опустив голову, ощупывает пластырь Билли. Ее вот-вот снова вырвет, прикосновение раковины к щеке отдает прохладой. – Мне нужно наложить швы. Мне нужен врач!
– Если ее снова начнет рвать или у нее проблемы со зрением, возможно, дело в опухоли головного мозга, – равнодушно произносит Зара. – Нам помогла бы компьютерная томограмма, но для этого надо везти ее в больницу.
– Да. В больницу. Мне нужно в больницу, мать вашу! – Билли приподнимается на локтях и наклоняет голову, чтобы видеть отражение в зеркалах, три пересекающихся круга, и в них отражается эта парочка, равнодушные взгляды колумбийской блондинки и брюнетки с лошадиным лицом. Диаграмма Венна[15] из преисподней. «Мисс Снайперша и Ужасы войны», – думает Билли. Она вытирает губы и задирает подбородок, чтобы получше разглядеть серебристую полосу, расчертившую ей голову подобно металлической пластине. Никакая это не повязка.
– Клейкая лента? – Ей хочется плакать. – Долбаная клейкая лента?
– Медицинские привилегии только для тех, кто доводит дело до конца, – говорит Рико. – Ты сильно подвела миссис А. Покупатель очень расстроен.
Она на заднем сиденье машины. За рулем Зара, рука с татуированным черепом лежит на рулевом колесе, за стеклом чахлые кустарники пустыни. Рико опустила свое стекло и курит. Табачный дым засасывает обратно в салон, от него Билли опять тошнит.
– Вот и отлично, очнулась наконец, – говорит Рико.
– Не померла, – соглашается Зара, используя минимальное возможное количество слов, так что трудно сказать, на этот ли исход она рассчитывала.
– Где мы? – У Билли во рту такой вкус, словно опоссум неделю назад посрал там, а затем и сам сдох.
– Проехали больше половины. Если верить навигатору.
– Воды…
– Термосумка рядом с тобой. – Рико гасит сигарету об обивку салона. – И сандвичи, ты нам нужна в боевой форме. И еще вот. Раз уж об этом зашла речь… – Она роется в сумочке камуфляжной расцветки на животе и протягивает на ладони две маленькие круглые таблетки, одну белую, другую бледно-зеленую.
– Что это? – Но ее протест чисто символический, она уже запивает таблетки энергетическим напитком, приторно-сладким.
– Они помогут тебе от боли. И не дадут заснуть.
– Не думала, что сейчас можно еще достать такие.
– Связи миссис Амато. Бизнес есть бизнес, и он найдет способ.
– И можно заплатить, – говорит Билли, чувствуя, как по всему телу разливается тепло. Это качественная штука. Черт возьми, миссис Амато прощена, с потрохами. Это фентанил? Героин? Ей все равно. Хотя антибиотики ей сейчас, наверное, нужны больше, чем опиаты. Больница. Нейрохирург, чтобы ослабить давление на черепную коробку, иначе она сдохнет в обществе этих двоих. Вторая таблетка, наверное, для поддержания сил, чтобы она перестала сползать вниз.
– Цена есть всегда, – соглашается Зара, однако время снова совершило скачок, и машина сворачивает с шоссе.
Заправка, в безлюдной глуши. Рико говорит, что это Элко, как будто в этом должен быть какой-то смысл. Небо над пустыней давит гнетущей тяжестью, слишком голубое, слишком бескрайнее. Они пересекают пустынную площадку, нигде ни души, хотя табличка на окне говорит «открыто» и «позвоните для вызова персонала» и весь свет ярко горит.
– Я пойду спрошу, – говорит Рико.
– Скорее всего, мальчишка переодет девочкой, – напоминает ей Билли.
– Эта машина? – Зара показывает на белый внедорожник, оставленный на стоянке среди брошенных умирать фур.
– А навигатор что показывает? – огрызается Билли.
Машину для бегства они выбрали самую непримечательную, распространенной марки, таких на дорогах тысячи. Все указывает на обратное, но Билли помимо воли надеется на то, что Коул в машине, дремлет на заднем сиденье. Ей хочется надеяться, что ее спутницы пристрелят Коул. Не насмерть, конечно. Она ни за что бы не пожелала такого своей сестре. Господи! Но легкое ранение, ей могли бы прострелить ногу, чтобы она никуда не убежала, или, быть может, аккуратный выстрел в мягкие ткани руки, просто чтобы показать, что они настроены серьезно, показать, как она все испортила для всех, показать, что с этими людьми шутки плохи. Или просто немного ее припугнуть. Заставить пожалеть о том, что она сделала.
Гулкий стук в голове постепенно отступает – барабан, гремящий в соседней квартире. Ей хочется еще этих таблеток, пожалуйста. Ей хочется в больницу, в кровать.
Но надо подождать, пока Майлс не окажется у них в машине. Не хотелось бы напугать ребенка. Еще больше. Потому что ее сестра уже нанесла ему психологическую травму. Как жить с тем, что у тебя на глазах твоя мать пытается убить свою родную сестру? Коул нужна помощь. Ей нужно лечиться. И догадайтесь с первого раза, кто за все это заплатит? Вот эта дура на заднем сиденье. Но она это сделает. Она обеспечит своей сестре лучшую психологическую помощь на свете. У миссис А. непременно должны быть связи, которые не станут задавать лишних вопросов, а пока Коул будет лечиться, она позаботится о своем племяннике. И не то чтобы она этого хотела. Что она знает о мальчишках-подростках? Но она это сделает, потому что вот какая она сестра. В отличие от той стервы-эгоистки, которая, хочется верить – отчаянно хочется верить, сейчас вон в той машине. Билли хочет увидеть лицо своей сестры, когда та увидит ее живую.
Однако Коул в машине нет. Разумеется, ее там нет, и, судя по внешним признакам – задняя дверь поднята, – внедорожник уже обчистили те, кто побывал здесь раньше. Крышка бардачка болтается отвисшей челюстью над обычным мусором дальних поездок: обертками от шоколадных батончиков и пустыми бутылками из-под воды. Тем не менее Зара все тщательно перебирает. На сиденье водителя у защелки ремня безопасности бурое пятно: может быть, растаявший шоколад, может быть, кровь. Ее кровь.
– Твою мать, блин! – Билли ощупывает клейкую ленту на затылке. Она никак не может оставить ее в покое, постоянно пытается освободить прилипшие волосы. – Вряд ли она оставила вам карту с обведенным красным кружком Лас-Вегасом.
– Она могла поехать в Лас-Вегас?
– А почему бы и нет? Город знаковый. Расположен в Неваде. Мы сейчас в Неваде. С такой же легкостью можно было бы сказать Правда и Последствия. В Неваде есть и такие города. Или в Нью-Мексико?
Она вспоминает кино, которое смотрела со своим дружком Ричардом, в сладком возрасте шестнадцати лет. По крайней мере, ей было столько. Ричард был старше. Двадцать четыре года, год бездельничания после окончания колледжа, растянувшийся на несколько лет, в течение которых он сидел на шее у родителей. Неудачник. Но у них в классе никто больше не гулял с таким взрослым мужчиной. На самом деле это кино они не смотрели, как и все остальные фильмы, которые брали напрокат в видеомагазине на Седьмой авеню, потому что были полностью поглощены траханьем. Когда Ричард ее бросил, она взяла отцовскую машину и сидела в ней несколько часов перед его домом, с бутылкой текилы, до тех пор пока его мать не отправила его узнать, чья это машина.
И не только с текилой. Но и со спичками.
«Что ты здесь делаешь, крошка? Времени уже одиннадцать ночи».
«Напиваюсь, чтобы набраться смелости поджечь твой дом».
Ричард рассмеялся. Не поверил ей. Дело кончилось тем, что они распили всю бутылку и попытались заняться грязным пьяным сексом на заднем сиденье, но у Ричарда так и не встал член, а затем им в окно постучал фонариком сторож, обходивший квартал.
«Так, ребята, по домам. Это опасно».
По опыту Билли, опасно везде. Родная сестра может напасть на тебя, бросить на произвол судьбы на милость этих армейских шлюх.
Рико возвращается с пакетом продуктов, жуя на ходу энергетический батончик.
– Дама, работающая в дневную смену, говорит, что никого похожего не видела, не знает, кто оставил внедорожник. Люди постоянно бросают свои машины. Она хотела, чтобы я заплатила штраф.
– И ты заплатила?
– А ты как думаешь? – Рико улыбается с набитым ртом, ее зубы выпачканы карамелью. – А как у вас, дамы?
– Лас-Вегас, – говорит Зара. – Возможно.
– Город большой. – Рико бросает обертку на землю. – Легко затеряться. Сама я отправилась бы туда. Вы уверены?
– Я не знаю, – огрызается Билли. – Дайте мне установить телепатическую связь со своими родственниками.
Зара хлопает ее по затылку.
– Блин! – Черные точки вспыхивают искрами.
– Мне бы не хотелось докладывать миссис А., что ты нам не помогаешь.
– Ну тогда прекрати задавать глупые вопросы! – бросает Билли. – И не бей меня.
– Может быть, ты нам не нужна. Может быть, ты не хочешь нам помочь.
– Вы шутите? Я вам помогаю! Блин! Теперь я нужна вам еще больше, чем прежде. У вас есть только брошенная машина. Но я знаю, как работает мозг у моей сестры. Я смогу ее найти.
– Быть может, ее схватили, – задумчиво произносит Зара. – Забрали в отделение здешнего шерифа. Для тебя это будет очень плохо.
– Та женщина на заправке об этом бы знала. Развлечений здесь раз, два и обчелся. К тому же, Коул слишком хитра для этого. Поверьте мне. – «Пусть это будет правдой! – думает Билли. – Не подведи меня!» – Вот почему она бросила машину, вот почему направилась сюда, избегая побережья, потому что Департамент мужчин сделает все возможное, чтобы ее найти. Карта у вас есть?
Зара протягивает ей свой телефон, огромное чудовище размером чуть ли не с планшет, и Билли водит пальцем по штатам.
– Она могла повернуть назад в Рино, но я полагаю, что это все равно слишком близко к Калифорнии, слишком рискованно. На месте сестры я бы поехала дальше в глубь страны и постаралась попасть в Канаду через Монтану.
– Проще исчезнуть в Мексике. На юг через Аризону.
– Но Канада – величина известная. Более привычная. Вежливая. Коул владеет языком.
– Подруга, у тебя все получается так убедительно, – говорит Рико. – Ты меня почти убедила.
– Ты можешь предложить что-либо получше? Она или раздобыла другую машину, или поймала попутную, но следующий крупный город – это Солт-Лейк-Сити, вот здесь. Мы едем туда, поскольку это все равно лучше, чем сидеть в этой глуши и лизать себе задницу. В большом городе затеряться легко. А нам нужно попасть туда, где есть интернет. Чтобы я отправила сестре сообщение. Я знаю, как до нее достучаться. Она сама придет к нам в руки. Я знаю, как ее развести.
– Посмотрим. – Зара тычет кулаком по клейкой ленте, но на этот раз дружелюбно.
14. Коул: Собаки-философы
В предрассветных сумерках шоссе серой грифельной лентой пересекает по солончакам Юту, зазубренные горы отражаются в воде, поразительно похожие на Кароо, протяженную засушливую пустошь, через которую проходит шоссе из Йоханнесбурга в Кейптаун. Дикий Запад и безлюдные земли, чужая враждебная территория, где может произойти все, что угодно. Ландшафт, который может защитить, в котором можно раствориться.
Конечно, Коул тревожно, она опасается радоваться раньше времени. Виной тому посттравматический синдром и нарастающий страх, по мере того как становится очевидно, что они приближаются к настоящей цивилизации: больше машин, серое бетонное ограждение вдоль шоссе, развязки и зеленые дорожные знаки, предупреждающие об уменьшающемся расстоянии. Это настоящий большой город, первый после того, как они попытались покинуть Окленд, после дерьмового спектакля в аэропорту. Коул никогда не была большим поклонником власти, но, черт возьми, у нее хватало наивности по-прежнему верить в сказку правосудия. Она по-прежнему считала «права человека» волшебными словами, которые защитят в любой ситуации. «Какая ты белая», – говорила ей Келетсо. И вдруг столкновение с неопровержимыми свидетельствами обратного: мир никогда не был честным и справедливым, и уж определенно он сейчас не такой. Страх превращает в мини-диктатора каждого.
«Да здравствует анархия!» – размышляет Коул, а метеорологический фургон петляет по улицам города, все дома приземистые и просторные, дружелюбные, кварталы расположены аккуратно, в духе Среднего Запада. Коул не знает, чего ожидать. Они с Майлсом были практически полностью изолированы от знакомых, родственников и адвокатов как гости федерального правительства Соединенных Штатов «ради их собственной безопасности» – многоцелевое оправдание выбора. Другим было «забота о будущем». Но у анархистов может быть своя сеть; хочется надеяться, они с пониманием отнесутся к их ситуации.
Будь осторожнее, крошка! В свое время ты доверяла многим. Ты доверяла своей собственной сестре.
Да, да, спасибо, она все поняла. Все против них. Но нелегко не надеяться, когда Вана останавливается перед Каспроингом.
Двухэтажное здание видело и лучшие дни, снаружи буйство плюща, на веранде скопление разномастной плетеной мебели, перед входом трактор со словами «будущее принадлежит женщинам» на борту. Кто-то написал поверх: «будущее в заднице».
Вана отгоняет фургон за здание, на засыпанную щебенкой стоянку рядом с белой раздвижной антенной и спутниковой тарелкой, с надеждой устремленными в небо, обе обнесены своими оградами. Коул предполагает, что это имеет какое-то отношение к метеорологии. А может быть, самодельный доступ в интернет. Дверь распахивается настежь, выпуская очень толстого золотистого лабрадора и здоровенного питбуля, воодушевленно выбегающих навстречу гостям.
– Собаки! – радостно кричит Мила.
– Они смирные? – спрашивает Коул, слишком поздно, потому что Мила уже сидит на корточках, и собаки ее облизывают.
– Конечно. Спивак самый ласковый пес на свете. Гипатия беременной стала резковата. Но вы должны посмотреть на Ницше, это прикольная такса. Идемте, я вас познакомлю. С людьми тоже.
Собаки уносятся вперед на кухню.
– Если у Гипатии будут щенки, можно нам будет взять одного?
– Никакого «если» в первой части уравнения нет. А во второй части есть определенное «нет».
– Но ма-ам…
Коул улыбается. Они оба улыбаются. Такое это место, за миллион миль от военной базы и строго регламентированного карантина и от позолоченной клетки «Атараксии», которая была потом.
Голубушка, не расслабляйся.
– Эгегей! – окликает Бхавана, – у нас в доме гости!
На кухне царит жизнерадостный беспорядок, разномастные кастрюли и тарелки, тибетский молитвенный флаг, высоко на полке маска из папье-маше в виде зубастой рыбы-удильщика. В глубине дома здоровенная кукла с волчьей головой из бальзы и оберточной бумаги висит под потолком в гостиной подобно предостережению над новенькими кушетками и книжными шкафами от пола до потолка, заставленными потрепанными книгами.
Бесформенная груда на кушетке негодующе шевелится.
– Вы знаете, сколько сейчас времени? – Дородная женщина со сплошной татуировкой на руках и крашеными черными волосами усаживается на кушетке и откидывает лоскутный плед, с вышитыми на каждом куске женскими половыми органами, обращает внимание Коул.
– Настала пора вершить революцию! – весело говорит Вана. – Как всегда. Привет, Энджел. Познакомься с Никки и Милой. Подобрала их по дороге.
– Фу, – ворчит Энджел, вытягивая руки, на правой переплелись змеи и цветы, на левой на голом плече осьминог, протянувший длинные щупальца до самого запястья, однако раскрашенный лишь наполовину. – Свергать систему еще слишком рано. На шесть утра я своего согласия не давала, мать вашу! – Она ковыляет на кухню. – Привет, новые люди, – рассеянно машет она рукой гостям. – Я готовлю чай, вы хотите? Я бы предложила вам чайный гриб, но я не доверяю Мишель, она не знает, как ухаживать за дрожжами и чем их кормить.
– Чая будет достаточно. А может быть, есть кофе? – с надеждой спрашивает Коул.
– Ну да, ждите. – Энджел суетится на кухне. – С этими южно-американскими бойкотами его сейчас достать труднее, чем член. Не знаю, о чем только думает временное правительство. Просто легализуйте наркотики, положите раз и навсегда конец связанной с ними преступности, и мы снова получим импорт сладкого-пресладкого кофеина. Блин! – спохватывается она. – Прошу прощения, не хотела говорить «член» при вашем ребенке. Как и «блин»… твою мать!
– Она так поглощена вашими собаками, что даже ничего не услышала.
– Услышала, – откликается из гостиной Мила, где она сидит на полу, поглаживая Гипатию по брюху. – И это слово звучит как «пёс-гло-ще-на».
– Зеленый чай? – спрашивает Коул.
– Найдется. – Энджел насыпает заварку в фильтр в виде «Титаника».
– Вы побудете с нами какое-то время?
– День-два максимум. Нам нужно в Вейл. У моих родственников там туристический лагерь. Они нас ждут.
– Отлично, это просто замечательно. – Похоже, Энджел испытывает облегчение от ее слов. – Я хочу сказать, оставайтесь сколько хотите, если согласятся другие обитатели дома, но здесь временами бывает настоящее сумасшествие. И все должны вносить свою лепту, дежурить по очереди. Снимать нагрузку, – взмахивает она своей кружкой. – Малышка, а ты хочешь чаю?
– Нет, спасибо. – Мила забирается на кушетку и хлопает по подушке рядом с собой. Беременную собаку не нужно упрашивать дважды.
– Девочка, ну-ка спустись вниз! – хлопает в ладоши Энджел.
– Ничего страшного. Мне нравятся ваши собаки.
Вана чем-то озадачена, и Коул сознает, что облажалась. Снова. В прошлый раз она говорила про Денвер, а не Вейл. Проклятие! И это после того, как она прочитала наставление Миле!
– Это еще только половина, – окликает из кухни Энджел. – У нас еще есть кошки, но Киттгенштейн по большей части торчит у Мишель в комнате, а Фанон гуляет сам по себе.
«Вот видишь, мой дорогой покойный муженек, они тоже дают своим любимцам самые придурочные названия, разве можно им не доверять?»
Энджел указывает на куклу-волка над головой.
– А вот этого приятеля зовут Волчище.
Кукла далеко не в лучшем виде. Бумажная кожа на макушке местами разодрана, одна оторванная щека болтается, обнажая провода и светодиоды. На кукле мешковатая футболка с надписью от руки: «Черный суверенитет».
– Когда мы его выносим, мы меняем ему гардероб и подновляем его, однако такого уже давно не было. Мы были заняты.
Появляется пожилая женщина с жесткими седыми кудрями и высушенной на солнце кожей, в не по размеру большой футболке, с тем внутренним спокойствием, которое достигается только сотней лет занятий йогой. Коул становится завидно. Спокойствие – это другая планета, на которой она уже давно не бывала.
– Вана, снова подбираешь бродяг? – спрашивает она у метеоролога, однако на лице у нее улыбка.
– Что поделаешь, Патти, я такая, – пожимает плечами Вана. – Собираю информацию и тех, кого встречаю по пути. Это Никки, а ее уменьшенная копия – это Мила.
– Ну, мы очень рады принимать вас у себя. – Подбоченившись, Патти оглядывает гостей. – Если вам что-либо понадобится, дайте нам знать.
– Интернет? – с надеждой спрашивает Коул. (Что она скажет оставшейся дома Келетсо, после целого года радиомолчания? «Привет, подружка, давненько мы не общались. Так, слушай внимательно, я тут случайно убила свою сестру в дополнение к уже имевшимся обвинениям, так что теперь мы в бегах, и ты не могла бы прислать помощь?») – И душ, может быть. – Она обнюхивает свою рубашку. – Душ обязательно.
– Ну, у вас есть выбор. Коттедж сейчас пустой, или я могу выставить кого-нибудь из девиц из комнат наверху. С нами уютнее, но, может быть, вы предпочитаете уединение.
– Коттедж, пожалуйста. Если вы ничего не имеете против.
– Я вас провожу. Оставьте девочку с собаками, по-моему, она просто счастлива. Это все ваши вещи?
– Путешествуем налегке.
– Вот как. Вся мебель досталась нам бесплатно – вы слышали о движении «Что вам нужно»? Мы призываем магазины оставлять двери открытыми, пусть люди забирают то, что им нужно. У нас также много последователей среди мормонов.
– Сестры-жены[16] готовы делиться?
– Вы шутите, но на самом деле некоторые женские сообщества справляются с переходом к новой жизни лучше других.
– В Катаре и Египте программистов-женщин больше, чем в Соединенных Штатах. – Энджел протягивает Коул кружку с дымящимся чаем. – Осторожнее, очень горячо. Наше правительство старается заманить их сюда иммиграционными пакетами. Это вызвало большую политическую вонь.
– Я слышала об этом, – блефует Коул. Разумеется, ничего она не слышала. Чтобы скрыть свою ложь, она поспешно отпивает глоток и обжигает язык.
– Ну вот, я же вас предупреждала, – с укором произносит Энджел.
– Что вы набросились на бедную женщину! Идем, берите свою кружку. – Патти открывает дверь в сад. Пятнистая курица с хохолками на лапах убегает от них, петляя по дорожке, и скрывается в густой зелени овощей.
Какое облегчение быть здесь, где они окружены заботой, пусть и на время. Драться или бежать – этот режим неприемлем. Это все равно что принять позу из пособия для мучителя: на смену нервам приходят стальные проволоки. Но если расслабиться, существует вероятность, что она просто развалится на части. Нужно быть осторожной. Доброта может идти во вред.
– Мы сами выращиваем здесь овощи, но в трех кварталах отсюда есть общий земельный участок. Из старых парковок получаются великолепные городские фермы, особенно из многоуровневых. – Патти ныряет под перголой, украшенной волшебными светильниками и вьющимися растениями, и проходит через лабиринт из белых и красных камней, разложенных между пустынными цветами. Коул замечает, что на камнях надписи, имена, написанные от руки маркером. На некоторых фотографии размером с те, что требуются для документов.
– О! – Коул наклоняется и подбирает один камень. – Аллан.
– Это наш мемориальный сад, – объясняет Патти. – Здесь мой муж. И мой любовник. Вы можете оставить здесь свой собственный камень, хотя кое-кто считает кощунством ходить по мертвым.
– У нас был забор с фотографиями в… там, где мы жили, – неуклюже заканчивает Коул. Она видела его каждый день, когда бегала вокруг территории объединенной базы Льюис-Маккорд, тщетно пытаясь убежать от своей ярости, горя и бессилия. База была отгорожена от окружающего мира тремя заборами, защищающими от проникновения инфекции извне, а также от десятков паломниц, толпящихся у ворот. Ограду превратили в мемориал, проволочная сетка была увешана фотографиями, письмами и памятными вещами, однако все они были обращены наружу, поэтому изнутри между увядшими живыми цветами и выгоревшими на солнце и поникшими под дождем искусственными можно было увидеть только чистые обратные стороны. Сотни пустых прямоугольников, наложенных друг на друга, обильно политые дождем и выцветшие до бледно-желтого оттенка. Обои скорби.
И вот сейчас Коул ежится и сжимает в руке белый камень. Холодный и гладкий, словно крошечный череп. Затем она аккуратно укладывает Аллана обратно к остальным, ближе к цветам, чем он лежал раньше. Кем бы он ни был, он заслуживает чуть больше красок.
Патти терпеливо наблюдает за ней.
– В мормонском храме в центре города есть такая же мемориальная стена. А в Либерти-Веллс есть гостеприимная коммуна. Это на тот случай, если вы решите задержаться подольше.
Коул поднимает плечо.
– Вообще-то нас ждут… – Она не договаривает. Точнее, «разыскивают».
Патти ведет ее по заросшей высокой травой лужайке к коттеджу.
– Особой роскоши не ждите. На самом деле это сарай для инструмента, стены из шлакоблоков, полки напечатаны на 3D-принтере в нашей лаборатории, но там есть кровать, и душ на улице. Вода к этому часу еще не успела нагреться, но там вас никто не потревожит. Я попрошу Вану сообразить чистое постельное белье и полотенца. Да, и еще она принесет компьютер, чтобы вы смогли выйти в интернет, и покажет, как работает наша связь. Полагаю, вы хотите пообщаться со своими родными.
Она открывает дверь в убогое помещение, на шлакоблоках лежит матрас, на стенах инструменты и плакат борцов за цифровые права с надписью большими черно-красными буквами: «Я не даю согласия на обыск этого устройства», словно за ним спрятаны какие-то личные данные.
– Просто замечательно. Спасибо. – Коул устало опускается на кровать, берет большую ракушку, которую использовали в качестве пепельницы совсем недавно, и ставит ее на землю рядом с затрепанным любовным романом. – Право, вы очень любезны. Мы не будем для вас обузой. Завтра утром мы уедем.
Скрестив руки на груди, Патти прислоняется к дверному косяку.
– Никакая вы не обуза.
– Моему мужу здесь понравилось бы. Он был специалистом по биомедицине. Любил решать сложные проблемы. – Коул говорит сбивчиво. – Дев сразу же принялся бы за работу, засучив рукава. Хотя вам помощь не нужна. Я хотела сказать… – Она осекается.
– Помощь нужна всем. Но не все знают, как попросить. – Патти задерживается еще на какое-то мгновение, ожидая, что Коул скажет что-нибудь, изольет свою душу, отдастся ей на милость.
– Ну, – говорит она, убедившись в том, что этого не произойдет, – не буду вам мешать.
15. Майлс: Распространенные заблуждения
Первое задание, которое поручают в Каспроинге Майлсу, никак нельзя считать отличным. Наоборот, его с полным правом можно считать яичным, и Майлс жалеет о том, что дал свое согласие, в то самое мгновение как берет в руку бурое в пятнах яйцо, еще теплое, только что у курицы из задницы. По-научному это называется клоака, объясняет Энджел, она одновременно служит и задницей, и влагалищем, что просто отвратительно. Но, если честно, тот, кто назвал ее так, был полным идиотом; на самом деле она должна называться «кукокака». Маленькая белая курица сидит наверху на насесте и сверкающим желтым глазом бросает на Майлса то, что у птиц должно считаться «испепеляющим взглядом». Хотя, может быть, именно так и должны смотреть курицы? Майлс плохо разбирается в птицах. Вана где-то раскопала ему древний телефон, и он снимает Куриную голову, показывает ее крупным планом в черно-белом кадре, словно это фильм ужасов. Он добавляет текст: «Зачем Кукокака пересекла улицу?..» и тотчас же кроваво-красными буквами набирает ответ: «Чтобы всех вас убить!», после чего выводит несколько кричащих в ужасе смайликов. Получается круто.
Его подруге Элле это понравилось бы, однако в «Атараксии» доступа к интернету нет ни у кого. Элла так никогда и не узнает, что с ним сталось. Возможно, она застряла там вместе со всеми остальными до конца своей жизни. Как и Джонас. Майлсу хочется узнать, что с этим мальчиком. Скорее всего, он больше никогда их не увидит. Майлс пережевывает это слово – «никогда», наполненное обреченностью, подобное пространственно-временной пустоте, и можно плавать в ней вечность, или никогда: и разве это не одно и то же?
– Эй, Мила, у меня для тебя еще работа! – окликает из дома Энджел.
– Уже иду! – мысленно повторяя: «е-щё-ра-бо-та», глядя в пустой глаз курицы. Знаете, кому не нужно спасаться бегством и размышлять над проблемами вселенской пустоты? Курицам – вот кому. Хотя, как оказывается, у них есть другие заботы, например о яйцах, которые он буквально вытащил из задницы Кукокаки, чтобы из них приготовили обед. Неудивительно, что клювастая убийца жаждет отмщения!
– А я-то думал, что анархия – это когда делаешь только то, что хочешь, черт побери, – шутливо жалуется Майлс, проводя тыльной стороной запястья по глазам, слезящимся от обжигающего лука. Он ни за что не признается в том, что ему это нравится – быть полезным, находиться среди других людей. Льюис-Маккорд была полной задницей, «Атараксия» оказалась чуть получше, поскольку там была Элла, но за те дни, что они находились в бегах, Майлс успел соскучиться по человеческому обществу.
– Распространенное заблуждение. – Энджел протягивает ему кухонное полотенце. – Вот, держи. И радуйся, что это не слезоточивый газ.
– А вас душили слезоточивым газом?
– А то как же, а еще травили собаками и забрасывали светошумовыми гранатами, и у меня на лбу шрам, с того раза как один идиот полицейский ударил меня в Оккьюпае своим щитом. Хорошие были времена. Я по ним скучаю. Ты только посмотри на свое испуганное личико! Не бойся, Мила. Теперь мы в непосредственных акциях протеста почти не участвуем. Скорее мы действуем за кулисами. У нас есть друзья в России и Индии, бывшие интернет-тролли, ты знаешь, что это такое?
– В общих чертах. Что-то вроде хакеров?
– Да, а также бывшие сотрудники центров поддержки, и мы стараемся сделать мир лучше.
– Каким образом?
– Это секрет, хорошо? – Энджел улыбается, однако ему становится неуютно, взрослые откровенничают с ним, как тетя Билли, накануне той ночи, когда все переменилось. И он по-прежнему не хочет спрашивать у мамы подробности.
– На самом деле это сложно; ты знаешь, что такое атака «отказ в обслуживании»[17]?
– Нет.
– Ну хорошо, хорошо, мы пытаемся стереть наши долговые обязательства, обрушить банковскую систему.
– Но разве вам не нужны деньги?
– Не больше, чем нам нужны границы. Это другое направление, в котором мы работаем: уничтожение иммиграционных архивов.
– Но как же насчет тех, кто захочет вернуться домой?
– Если нельзя доказать, кто есть кто и как он сюда попал, нужно предоставить всем свободу передвижения. Границы такие же воображаемые, как и деньги. Как и права собственности. У нас есть хакерская программа, взламывающая систему безопасности гостиниц, то есть мы можем отпирать замки и впускать в номера тех, кому это нужно, не заставляя их заполнять долбаные регистрационные карточки, навязанные правительством. Прошу прощения, я не собиралась сквернословить.
– Ничего страшного. – Майлс продолжает нарезать лук все более мелкими кусочками, и тут бурей счастливого повизгивания на кухню врывается такса, а из улья спален наверху появляется девица лет двадцати в тяжелых черных сапожищах с «ирокезом» на голове, почесываясь под мышкой.
– Познакомься с Мишель, – говорит Энджел. – Это наша домашняя творительница хаоса. Но готовить ни черта не умеет. – Она наливает масло в здоровенную закопченную сковороду и высыпает следом овощи.
– Ты новенькая, малышка? – Мишель плюхается на табурет у стола под шипение и аромат жарящегося лука.
– Наверное. Меня зовут Мила.
Мишель хватает оставшийся на столе ломтик сырого имбиря и отправляет его в рот.
– У нас здесь всякого хватает. Солт-Лейк-Сити притягивает разных чудиков. Когда я была маленькой, мои братья закрывали мне глаза, когда мы проезжали мимо Пирамиды. Ты ее уже видела? Прикольный культ. Там раньше висел плакат: «Приходите мастурбировать вместе с нами».
– Фу! Ого! – У Майлса горят щеки, он стоит, уставившись на разделочную доску, сосредоточенный на резке лука, полностью сосредоточенный.
– Я вот сейчас думаю об этом, сколько же спермы было потрачено впустую. Теперь это стоило бы на черном рынке огромные деньги. – Мишель печально трет живот обеими руками. – Наверное, я в свое время наглоталась этой гадости на целый миллион!
– Тебе замечание за пошлость, – сжалилась Энджел над оглушенным Майлсом. Однако причина этого не та, что они подумали. Смущение – лишь одна часть уравнения. Главное то, что происходило в «Атараксии». Что говорила тетя Билли, как от этого его заливал жар, но также охватывала дрожь. – Девочка не хочет слушать про твои сексуальные подвиги. А я все это уже слышала. И неоднократно.
– Это урок истории! – Мишель поднимает руки, шутливо признавая свое поражение. – Ну ладно, ладно, больше никаких возвратов в глубокое прошлое, я поняла.
– Малышка, не хочешь обзорную экскурсию по центру города? – предлагает Энджел. – Ни слова о сексе, но зато разговоры о более непонятных вещах, таких как инопланетные корабли и патриархальные религиозные верования, и о да, следы от пуль в стене, где мужское ополчение пыталось захватить город перед тем, как все умерли. Это позволит тебе в полной мере вкусить мо.
– А это еще что такое? – заходит на кухню мама, с влажными после душа волосами, на лице застыла подозрительность. В последнее время у нее это обычное выражение – постоянно встревоженная, постоянно настороженная.
– Мормонство. И, опережая ваш вопрос, да, это правда насчет их святого нижнего белья[18], однако теперь весь мир состоит из одних сестер-жен, так что, может быть, они были в этом правы.
– Я к вам присоединюсь, – говорит мама, и Майлс испытывает недовольство, сменяющееся облегчением. – А разве бог не инопланетянин, или я путаю с сайентологией?
– Нет, вы попали в самую точку. Мормонский бог действительно прибыл с другой планеты, и второе пришествие случится только в случае апокалипсиса, когда все плохие люди исчезнут с лица земли.
– Но… – начинает было возражать Майлс.
– Не мужчины, малышка. К твоему отцу это не относится. И сейчас мы не переживаем конец света в понимании Церкви святых последних дней.
– Аминь, – говорит Энджел. – Положитесь в этом на меня.
Они ставят шакшуку[19] доходить в духовке («к обеду она будет в самый раз») и садятся в машину Энджел, видавший виды старенький «Мерседес» с оберегом от дурного глаза, пластмассовым скелетом, болтающимся под зеркалом заднего вида, и серебристой мишурой, наклеенной на приборной панели. Мама впереди, а Майлс со всеми четырьмя собаками на заднем сиденье, Гипатия учащенно дышит, растянувшись у него на коленях.
Первая остановка у парка Гилгал, где выставлены причудливые скульптуры. Майлс фотографирует их на одолженный телефон: сфинкса с лицом одного из предводителей мормонов, скульптурное изображение короткого и толстого мужчины в кирпичных штанах с высокой талией, при виде которого все они также подтягивают свои штаны на грудную клетку и изображают из себя придурков. Огромная отломанная нога, две руки в нише, тянущие друг к другу два анатомически правильных каменных сердца, которые так и не соприкасаются.
– Это символ любви скульптора и его жены, – объясняет Энджел.
– Так и не соединились? Странный романтический жест, – говорит мама. – Я рада, что не была замужем за мистером Кирпичные штаны.
«Да, потому что он также должен был умереть, как и все остальные», – думает Майлс, и накатывает отчаяние. Он не знает, сколько ему дадут пользоваться телефоном, поэтому отправляет самые прикольные видео на свой «Инстаграм», по-прежнему вспоминая оставшуюся в «Атараксии» Эллу. Майлс понимает, что она практически наверняка никогда их не увидит, потому что интернета у нее нет, а его страничка закрыта для посторонних, и все-таки ему становится лучше от сознания того, что это возможно.
Они проходят по парку к церкви, похожей на белый замок с тремя башенками, приютившейся за черным забором с мемориальными плакатами, приклеенными скотчем и примотанными проволокой к столбам, а то и просто положенными внизу. Фотографии умерших мужчин и мальчиков, письма, букеты высохших цветов, спортивные майки, бейсболки, перочинный нож, пояс для инструмента, детские рисунки, плюшевая собачка, множество медвежат, поздравительные открытки, золотое кольцо на выцветшей серебряной ленточке, темные очки, вырванная из книги страница, багажная бирка, сломанный коптер, бумажник из крокодиловой кожи, раскрытый, кружка, трехколесный велосипед, оленьи рога, игровая приставка и говорящая рыба на тарелке из «Макдоналдса».
Это уже чересчур. Майлс не может этого вынести. Все остальные папы, братья, дяди, сыновья, мальчики и мужчины умерли, и это все, что от них осталось? Груда мусора. Ему хочется взвыть, раскидать ногой эту кучу ко всем чертям, однако он сдерживается. Вместо этого натягивая поводок Спивака.
– Я не хочу, чтобы собаки мочились на это.
– Хочешь заглянуть внутрь музея? Там есть прекрасная диорама, показывающая, что предками майя были древние израильтяне, переплывшие океан на летающих кораблях, а майанский и иврит – это один и тот же язык.
– Это не так, – возражает мама.
– Да, но можно понять, как кому-то хотелось верить в то, что все мы связаны между собой и у бога в отношении нас есть план.
– Глупость какая-то, – говорит Майлс. – К тому же собаки внутрь не пойдут.
– Ничего страшного. Хочешь посмотреть пространство нашего творца? Увидеть спиральную эстакаду, Древо жизни? А еще я могу отвезти вас в коммуну рядом с парком Свободы, где много семейных комнат. Вы сможете посмотреть, что к чему, и определиться, подходит ли это для вас.
– А мы можем остаться у вас? Я хочу сказать, в Каспроинге? – выпаливает Майлс, но на самом деле этот вопрос обращен к маме. Она не глядит на него, даже не говорит «нет». Это так нечестно.