Дома Корсо по-прежнему с недоверием продолжил чтение досье. Этот профиль прожженного преступника – а ему довелось видеть тысячи таких – никак не вязался с убийцей-рецидивистом, которого он преследовал: дисциплинированным, не оставляющим за собой никаких следов и своим образом действия демонстрирующим изощренную жестокость.
Вместе с тем в досье Жакмара не содержалось никаких подробностей (или фотографий) убийства 1987 года. А Корсо хотелось бы увидеть раны на лице Кристины Воог, а также узлы, которые непрошеный гость вязал той ночью…
На самом деле убийства Софи и Элен гораздо больше соответствовали образу нового Собески – художника, преступника со снятой судимостью, героя средств массовой информации. Этой перемене Жакмар посвятил отдельную часть своего расследования.
В тюрьме Безансона Собески сдает экзамен на бакалавра, а затем получает диплом юриста. В середине девяностых его переводят во Флёри-Мерожи, где он принимается за рисование. Мало-помалу сокамерники и надзиратели обнаруживают, что заключенный номер 283466 художественно одарен. Он способен написать лицо любого товарища по несчастью, по чьей-нибудь просьбе нарисовать карикатуру на тюремщиков или по фотографии изобразить близкого человека.
Вскоре, несмотря на свою репутацию зачинщика беспорядков, он добивается разрешения получить масляные краски и устроить у себя в камере крошечную мастерскую. Так Собески становится штатным портретистом Флёри. Параллельно с живописью в классической манере он разрабатывает собственный стиль и создает серию полотен, ошеломляющих жестокостью и правдивостью.
В 2000 году его выставку организуют прямо в тюрьме. Фотографии произведений выходят за ее стены. В 2002-м произведения Филиппа Собески официально экспонирует галерея – да вдобавок не абы какая, а галерея Николь Крузе и Жана-Мари Гавино, одна из самых известных на рынке современного искусства. Совладельцы делают ставку на талант художника – и, разумеется, на его образ исправившегося убийцы. Буржуа и интеллектуалы обожают тех, кто преступает законы их цивилизованного мирка.
Сыплется град петиций. Влиятельные лица встают на защиту художника, который «с лихвой оплатил свой долг обществу». Собески же дает говорить своим полотнам. И он прав: подобный художник больше ни для кого не может быть преступником. А если он им был, то это лишь прибавляет подразумеваемой мощи его творчеству. В связи с ним упоминается имя Караваджо, драчуна и убийцы, отныне его почитают первейшим летописцем тюремного мира.
Вмешивается политика: даже если прощение и милосердие в двухтысячные годы не слишком в моде, в борьбу вступают представители не только левых, но и правых сил. Свободу Собески!
Корсо в растерянности пробегал глазами статьи, петиции, речи защитников художника – все они были известны в разных областях. Он часто имел дело с этими крикунами – писателями, певцами, политиками, заметными людьми, убежденными, что наделены даром интуитивно прозревать истину, даже тогда, когда дело еще не решено и полицейские топчутся на месте…
Но Собески – это не тот случай: тут речь шла о восстановлении в правах, о втором шансе и, как ни странно, об очистительной силе искусства. Корсо понять не мог, с чего бы, проведя в тюрьме почти два десятка лет и занявшись живописью, Соб-Елдоб вдруг перестал быть хищником. Как говаривала Бомпар, вы можете сколько угодно просвещать психопата. Все, чего вы добьетесь, – это будет хорошо образованный психопат.
Корсо перешел к фотографиям картин. Это впечатляло. Эскизы портретов заключенных, сделанные в двухтысячные годы, были невероятной силы. Они выражали наводящую клаустрофобический ужас вселенную, в которой лица казались словно бы выскобленными одиночеством или, наоборот, отекшими от дурной жратвы и тоски. Изображения стриптизерш были ослепительно хороши. Для каждой девушки Собески подбирал какой-нибудь аксессуар, вроде как Гойя в семнадцатом веке для персонажей своих королевских портретов. Собески превращал своих героинь в королев, одновременно выражая одиночество этих объектов вожделения, прикованных к сцене, как каторжники в своих клетках.
Работы последних лет, посвященные порноактрисам, проституткам, наркоманам, показались Корсо особенно жесткими. На смену штриху пришли наложенные один на другой красочные слои, образующие линии, тени, рельефы. Эта живопись воздействовала как на зрение, так и на осязание. Вязкая текстура, изобилующая складками и гранями, впадинами и гребнями, так и звала дотронуться до нее…
Неоэкспрессионизм – это слово постоянно мелькало в статьях и каталогах выставок. И действительно, в этих искаженных лицах, этой обескровленной, но желанной плоти таилась та же неистовая сила, что в экспрессионизме начала двадцатого века или в новой вещественности двадцатых годов – у Отто Дикса или Георга Гросса.
Собески также сравнивали с совсем современными художниками: Фрэнсисом Бэконом, Люсьеном Фрейдом… Лучшего Собески и желать не мог, эти два последних художника чрезвычайно высоко котировались на арт-рынке. Кстати, Корсо, который всегда интересовался современной живописью, находил странным, что до сих пор ничего не слышал о Собески. Тем более что этот тип удостоился лавины репортажей, интервью, приглашений на телевизионные площадки.
А главное, копа занимал вопрос, возможно ли, чтобы подобный человек, переживший не реабилитацию, а подлинное возрождение, поддался своим старым демонам, проведя на свободе более десятка лет.
Корсо не верил в сдерживающую власть тюрьмы. Каким образом заключение могло погасить огонь, пожирающий преступников? Наоборот… Скорей, им приходилось подавлять свои пагубные желания, держать их под спудом в ожидании следующего взрыва. Что сделал Собески со своей жестокостью, безжалостностью, своим либидо запертого в четырех стенах безумца? Помогла ли ему живопись? Сублимировал ли он мрак своих желаний с помощью кисти? Корсо в этом сильно сомневался.
Так он философствовал в одиночестве у себя в конуре до двух часов ночи, когда вдруг на фотографии, представлявшей общий план международной ярмарки современного искусства «Art Basel 2015», заметил одну деталь. На крайнем правом портрете в серии картин, которые там экспонировались, без сомнения, был изображен Майк, он же Фрейд, порноактер-философ, единственный друг Нины Вис. Он позировал обнаженным (его жезл в кои-то веки находился в покое) и, казалось, буквально вырывался из истерзанной илистой фактуры полотен Собески.
Еще одно очко в пользу виновности Собески. Он знаком с Фрейдом. Он действительно являлся любовником Софи и Элен. Он – человек из подвала. Возможно, и из Мадрида. Кстати, его картины – не по фактуре, а по духу – имеют что-то общее с черно-красной стихией Гойи.
Корсо схватил мобильник и набрал номер Барби:
– Ты что, спишь?
Они встретились в управлении и принялись искать совпадения. Корсо хотелось получить надежные аргументы, прежде чем врываться к художнику. Первый заход оказался неплодотворным. Никаких следов контактов с Собески в распечатках жертв не обнаружилось. Ни разу его имя не возникло ни среди клиентов «Сквонка», ни в числе подписчиков Ахтара.
Ранним утром Корсо разродился телефонным звонком Майку, то бишь Фрейду. Вытащенный из постели порноактер был не слишком любезен. А главное, он всего лишь повторил то, что без устали пережевывали газеты: Собески – великий художник, на его криминальном прошлом стоит жирный крест. Это человек, которому нравится писать маргиналов общества, в свое время изгнавшего его самого. Знал ли он Софи Серей? Майк был не уверен – сам он не слишком близко знаком с художником. В любом случае ему и в голову не могло бы прийти, что этот плешивый шестидесятилетний старикан – бойфренд стриптизерши.
Корсо позвонил Катрин Бомпар, ему хотелось поделиться с ней сенсационной новостью и попросить перенести пресс-конференцию на один день. Быть может, к вечеру у них будет не просто обычный свидетель, но сам подозреваемый, которого они смогут подвергнуть допросу по делу об убийствах Софи Серей и Элен Демора. Бомпар не согласилась. Однако потребовала докладную записку относительно Собески. Корсо предостерег ее: не может быть и речи о том, чтобы произнести его имя или сказать слишком много.
– Ты забываешь, что это я тебя всему научила, – отрезала Бомпар.
К восьми утра сыщики обнаружили всего одну конкретную улику. Все, чем они располагали, – это собственные предположения и связи, которые предстояло доказать. А главное, Корсо хотел заполучить полное досье по расследованию убийства Кристины Воог в 1987 году. Он надеялся в деталях того, первого преступления различить зачатки убийств Софи и Элен.
Они позволили себе передышку в кафе «Солей д’ор», прежде чем в девять часов встретиться со всей группой на тропе войны в зале для совещаний. Летучка свелась к нескольким словам: сосредоточиваемся на Филиппе Собески.
– Арни, даю тебе утро на то, чтобы, не привлекая внимания, уточнить его расписание в интересующие нас даты.
– Почему бы не спросить у него самого?
– Чтобы понять, куда мы суемся. Собески семнадцать лет оттрубил в тюряге. А потом стал признанным художником и медийным лицом. Придется подняться пораньше, чтобы застигнуть его врасплох. Людо, у тебя остались контакты во Флёри?
– Есть кое-какие знакомства.
– Поезжай туда и разузнай про него. Он провел там десять лет, наверняка оставил какие-то воспоминания.
– А я? – спросила Барби.
– У тебя утро, чтобы по телефону расспросить его окружение. Галериста, друзей-художников, его девок и так далее.
– Я открываю все карты?
– Нет. Сделай вид, что ты журналистка. С тех пор как Собески вышел из заключения, он постоянно мелькает в каких-то газетенках и треплется на телевизионных площадках. Твой звонок никого не удивит.
– А как насчет всего остального? – поинтересовался Людо.
Прозрачный намек на другие следы: опрос соседей Элен Демора, общее прошлое обеих жертв, подписчики Ахтара…
– Об этом пока забыли. Даем себе день, чтобы расследовать линию Собески. Для муравьиной работы у нас есть практиканты.