– Слишком уж все это очевидно, – резким голосом произнесла она. – Тиски, картины Гойи, блокнот с набросками: обилие улик убивает улику. И в то же время этот тип выглядит настолько уверенным в себе, что, вполне возможно, может хотеть спровоцировать нас. Или рассчитывать именно на то, что никто не поверит в такое количество уличающих деталей. В любом случае, если его свидетели будут стоять на своем, мы проиграли. Все остальное слишком бездоказательно: можно заниматься живописью, трахаться с жертвами, любить Гойю и носить белые костюмы – и при этом не быть серийным убийцей.
Барби прекрасно изложила ситуацию.
Поднимаясь по улице Пиренеев, Корсо добавил еще один аргумент:
– Вдобавок надо еще учесть, что его преступление восемьдесят седьмого года не похоже на наше дело. Отставник из Юра запутал меня…
Ему хотелось закончить на положительной ноте:
– По крайней мере, если Собески – наш подозреваемый, он будет сидеть смирно. Теперь он знает, что за ним следят.
– А разве это так?
– Приставь к нему пару наших ребят. Посерьезней.
– Все это не очень законно.
– Ты что, готовишься в адвокаты?
Припарковавшись на улице Каскадов, они отыскали тупик, перегороженный живым бамбуком и тростником. За этой растительностью можно было различить флигель, окна которого, усиленные стальными рамами, занимали целиком всю стену. Среди листвы несли караул длинные женщины из позеленевшей бронзы.
Этот адрес они и искали. Барби позвонила. Корсо закурил и проверил сообщения. Эсэмэс от Бомпар: «Пресс-конф о’кей». Значит, все прошло успешно. Первая хорошая новость за утро – или, возможно, плохая. Должно быть, Бомпар намекнула на их подозреваемого. Если Собески выскользнет из рук, они станут посмешищем всей Франции.
В домофоне раздался девичий голос:
– Иду.
По имеющимся у них первым данным, Юнона Фонтрей только что окончила третий курс Парижской высшей школы изящных искусств. В свободное время она подрабатывала ассистенткой у Собески и других художников.
Они подождали в тени листвы, медленно танцующей на плитках двора. Наконец из бамбука вынырнула молодая девушка в грязнущем белом халате. Руки в карманах, сигарета в зубах, на волосах свекольного цвета сидела странная шляпа колоколом по моде двадцатых годов.
– Вам чего? – спросила она, не открывая решетку, с таким видом, будто ей в высшей степени плевать на все.
– Мы ищем Юнону Фонтрей.
– Это я, – сказала она, отпирая ворота. – Что вам надо?
– Всего лишь задать вам несколько вопросов.
– Пойдемте со мной. Мне надо доделать работу.
Они проследовали за подмастерьем художника среди шелестящей растительности, обошли флигель и оказались на заднем дворе, заваленном фрагментами статуй.
Даже не взглянув на полицейских, девушка уселась на стул перед бронзовой статуей – младшей сестрой тех, что стерегли сад, разве что эта возлежала на поставленной на козлы доске.
– Юнона – ваше настоящее имя? – для начала поинтересовался Корсо.
– Придумка моих родителей. Большие оригиналы. В греческой мифологии это покровительница браков. Сами понимаете.
Она не выглядела ни удивленной, ни недружелюбной – только безучастной. На вид около двадцати. Она не отличалась красотой (большой нос, наподобие клюва тукана, нарушал всю гармонию ее черт), однако в ней было что-то манящее. Светлые глаза, хрупкое телосложение (едва ли килограммов сорок), невероятная молодость – все придавало ей некую трепещущую ауру, соблазнительность, отчего вас пробивал легкий озноб, как от нежного покусывания в шею…
– Сегодня к вечеру должна закончить, – пояснила она, надев горнолыжные очки и вооружившись наждачной бумагой.
– Что вы делаете? Счищаете ржавчину?
– Это не может заржаветь – это бронза. Но со временем она неравномерно окисляется. – Юнона показала им черные отметины на бедре и конечностях скульптуры. – Похоже на старческую пигментацию.
Она принялась энергично тереть наждаком руку статуи.
Корсо склонился к ее уху и прокричал:
– Вы не припомните, чем занимались в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июня?
– Помню. В Школе была вечеринка по случаю окончания учебного года. Я пробыла там до десяти вечера – я играю в духовом оркестре. А потом встретилась со своим бойфрендом.
– Как его зовут?
Юнона перестала тереть бронзу и усмехнулась:
– Филипп Собески. Будто вы не знаете.
Слово «бойфренд» применительно к старому сатиру, с которым они только что познакомились, звучало как-то непристойно. Ладно, проехали.
– Где вы с ним встретились?
– У него в мастерской, в Сент-Уан.
– Вы помните, во сколько точно это произошло?
– Около одиннадцати вечера. Я взяла «Uber». Вы можете проверить.
Корсо ожидал надежного алиби и лжи. Вызов такси мог оказаться предумышленным, но означал бы реальное сообщничество, а он в это не верил. Девчушка вполне могла быть влюблена в Собески – но вряд ли стала бы сообщницей в ужасах, которые он сотворил с Софи и Элен.
– Вы провели с Собески всю ночь?
– Да.
– Сколько часов вы бодрствовали рядом с ним?
– Не меньше чем до четырех утра. Он всегда готов, с ним не соскучишься. И сам часто говорит: «Я как лук-порей: борода белая, а кончик еще зеленый».
Корсо не отреагировал на шутку – он уже начал привыкать к вульгарности Собески. Процесс нанесения ран, продолжавшийся долгие часы, предполагал, что убийца находился со своей жертвой бо́льшую часть шестнадцатого и семнадцатого июня. Собески покидает сцену.
– Мадемуазель, – сделал он еще одну попытку, – наше расследование касается убийств, совершенных с… омерзительной жестокостью. Ваше свидетельство имеет первостепенную важность. Если вы сколько-нибудь сомневаетесь…
– Я вообще не сомневаюсь. Этот вечер мне явственно запомнился.
– Лжесвидетельство карается как минимум пятью годами заключения.
Юнона даже не удостоила его ответом: она со спокойным видом снова взялась за шлифовку бронзы, отчего над ее руками поднялось легкое облачко зеленой пыли.
Чтобы не уходить вообще ни с чем, Корсо позволил себе еще несколько вопросов:
– Могли бы вы назвать ваши отношения с Собески регулярными?
– Скорее пунктирными.
– То есть?
– Мы встречаемся – отлично. Не встречаемся – тоже отлично.
– Как долго продолжается ваша связь?
– Два года.
– Где и как вы познакомились?
– В Школе изящных искусств. Он пришел рассказать нам свою историю.
Корсо представил себе раскаявшегося арестанта, выступающего перед аудиторией покоренных его личностью студентов с повествованием о своем призвании художника. И почувствовал, как в нем растет острая антипатия к этому мерзавцу, – но действительно ли он убийца?
– Сыграл ли свою роль в вашей привязанности к Собески тот факт, что он признанный художник?
– Нет. Я не нуждаюсь в наставнике.
– А то, что он бывший преступник?
– Да.
Корсо вздрогнул. Юнона улыбнулась ему краешком губ и продолжала водить наждаком туда-сюда по бронзовому торсу.
– Вы ведь именно это хотели услышать, верно?
Она сняла лыжные очки и остановилась, чтобы перевести дух.
– Эх, отправила бы я это старое дерьмо на свалку!
– Вам не нравятся эти скульптуры?
– А вам нравятся?
– А в чем заключается ваша собственная работа?
Она указала на накрытый грязной тряпкой предмет, лежащий на табурете в нескольких метрах от них:
– Я делаю миниатюры.
– Что они изображают?
– Я не могу вам показать. Они сохнут…
Корсо спиной ощущал улыбку Барби – его напарницу забавляла эта развязная бунтарка, нисколько не напуганная ее шефом.
– Как вам кажется, сейчас Собески испытывает какие-нибудь неосознанные жестокие стремления?
– Откуда мне знать? – ответила она, доставая из кармана халата пачку сигарет. – Во всяком случае, со мной он всегда нежен, как ангел.
Корсо задумался о том, каким нежностям бывший арестант мог предаваться со своей воскресной Камиллой Клодель. Приходилось ли ей снаряжаться поясом с притороченным фаллоимитатором, чтобы старый фавн кончил?
– Можете ли вы назвать ваши интимные отношения… нормальными?
– Что вы называете «нормальными»?
Корсо реально подставлялся.
– О’кей. – Он резко прекратил разговор, в котором уже заметно увяз. – Приходите завтра по адресу: набережная Орфевр, дом тридцать шесть, чтобы зафиксировать ваши показания.
– У меня есть выбор?
– Нет.
– Ну прям как в телесериале!
Они уже уходили, когда Корсо передумал и указал на произведение, скрытое под тряпкой:
– И все-таки можно взглянуть?
С театрально преувеличенным недовольством Юнона вздохнула и поднялась с места, чтобы снять покров со своей работы.
Это была скульптура из гончарной глины, изображающая очень худую молодую женщину и отощавшего демона, слившихся в объятии. Они замерли в позе «69», однако стоя, что означало, что голова инкуба находилась внизу, он впился когтями в землю, а рылом уткнулся во влагалище девушки, которая, в свою очередь, с наслаждением сосала его член.
Совершенно очевидно, эта чудовищная скульптура была автопортретом.
– Мы движемся к провалу, – заявила Барби.
На Парижской окружной один за другим сменялись выезды в юго-западном направлении, удаляясь от плохих кварталов, чтобы попасть в Шестнадцатый округ. Как если бы они следовали за движением солнца, повторяя его траекторию и постепенно, как к зениту, приближаясь к сверканию больших денег, зелени и роскошных особняков Ла-Мюэт и Пасси.
– Если Диана Ватель предъявит алиби вроде этого, – продолжала она, – можно считать, что мы совершенно облажались, и надо начинать поиски подозреваемого в другом месте.
Корсо хранил молчание. Он все больше и больше убеждался: психологический профиль Собески не годится для убийцы-палача, который наверняка думал о том, чтобы «спасти» свои жертвы путем страдания и смерти. Собески же, напротив, был искателем наслаждений, совершенно аморальным типом, чуждым всякого понятия добра и зла, соединяющим в своей дешевой позе художника бунт искусства и цинизм человека, привыкшего жить вне общества. И все это с радостной вульгарностью.