Корсо не спеша прошелся по помещениям. Стены, пол, потолок – ничего другого. Голые, гладкие и блестящие, как металл, поверхности. В темноте портреты работы Собески следили за ним глазами. Трансвеститы, наркоманы, стриптизерши… В этом полумраке их образы, казалось, существовали как в своем естественном жизненном пространстве: тень и тайна. Но в то же время они наводили на мысль о резких движениях какого-то раненного охотником зверя. Они погибли, но все еще по инерции, спотыкаясь в своей краткой агонии, продолжали идти.
По пути Корсо ловил взгляды, замечал размалеванные лица, отяжелевшие и изъеденные гримом полуопущенные веки. Наркотики, порок, нужда бились в этой плоти, в этих голубоватых венах на крафтовой бумаге, – целый легион про́клятых, которым Собески даровал свое отпущение грехов.
Корсо не знал, зачем пришел сюда, но ему было необходимо тем или иным способом разглядеть скрытую личность бывшего арестанта. Не может быть, чтобы подобная судьба породила только гаера, черпающего силы в шампанском и низкопробных шутках. Собески создал себя через травмы, наркоту и патологические стремления – такой путь мог породить только сложное и опасное существо. Хищника, умеющего сражаться и маскироваться…
Коп проник непосредственно в мастерскую. Он задумал в поисках улик исследовать каждую картину, над которой сейчас работал Собески, каждый его набросок. Он не забыл про блокнот из подвала – не важно, сам ли художник оставил его там, или его подбросили, чтобы запутать следы (Корсо не исключал и такой гипотезы). Важно, что психика преступника выразилась в рисунке и живописи. Стефан был уверен: именно так убийца выдаст себя.
При свете своего фонарика он просмотрел все находящиеся в работе произведения художника – поднял покрывала, защищающие полотна, перелистал альбомы набросков, заглянул в папки с литографиями…
Наконец в углу он обнаружил заботливо укутанное сероватой тряпкой полотно размером метр на семьдесят. Приподняв ткань, он медленно прошелся лучом фонарика по еще не просохшей картине. И остолбенел.
Это было чудовищно.
Жутко.
Потрясающе.
На губах Корсо мелькнула улыбка. Перед его глазами предстало безусловное доказательство того, что Собески – убийца Софи Серей.
Рассматривая полотно в малейших деталях, Корсо думал о том, что в судьбе Собески существует какая-то сокровенная логика: он спасся от своих демонов в живописи, но именно в живописи он совершил промах – и будет приговорен.
Внезапно мастерскую залил безжалостный свет.
– Тебе не следовало этого делать, сукин сын.
Корсо обернулся и увидел Собески при полном параде: белый льняной костюм su mesura[47], шелковый платочек в кармане, однотонная сорочка с итальянским воротничком, замшевые мокасины с бахромой зубчиками…
– Нелегальная слежка, проникновение в жилище путем взлома, посягательство на частную жизнь: будешь регулировать движение на площади Этуаль, дурилка.
Не переставая улыбаться, Корсо взглянул на часы:
– Поздно, Собески. Сейчас 23:45. С этой минуты ты заключен под стражу за убийство Софи Серей.
Через полчаса отряд полицейских в форме ворвался в мощеный двор мастерской, чтобы арестовать Филиппа Собески и доставить его на набережную Орфевр для допроса. Художник не оказал ни малейшего сопротивления, не вымолвил ни единого слова, не вызвал адвоката. Он явно собирался отбиваться в одиночку.
Тем временем Корсо успел срочно позвонить Катрин Бомпар, чтобы сообщить ей хорошую и плохую новость – заключавшуюся в одном и том же. Он априори арестовал убийцу из «Сквонка», но при совершенно противозаконных обстоятельствах. Они оба знали, что существуют исключения, отступления от правил, согласованные с судьей по вопросам освобождения и задержаний. Бомпар найдет возможность получить его разрешение и фальсифицирует время ареста.
Кроме того, Стефан позвонил в службу криминального учета, чтобы они детально проверили мастерскую, – необходимо было тем или иным способом обнаружить фрагменты ДНК обеих девушек. В то же время сыщик был уверен, что у Собески имеется тайное логово, где он убивал своих жертв, – есть над чем потрудиться его группе. Теперь, когда в их распоряжении все детали личной жизни преступника, они наверняка обнаружат его убежище.
А пока Корсо любовался главным шедевром Собески. Поразительным доказательством его виновности. Только что завершенное полотно, изображающее Софи Серей, какой ее обнаружили возле свалки Потерн-де-Пеплие. Здесь было все: раскромсанные губы, узлы из нижнего белья, вылезшие из орбит и налитые кровью глаза – все, вплоть до воткнутого в горло камня… То, что могло быть известно только сыщикам и убийце.
В арсенале научной полиции имелись средства для точного определения времени создания картины. В любом случае художник принялся за работу как минимум десять дней назад, то есть спустя несколько дней после смерти Софи…
Надев на Собески наручники, Корсо продолжил обыск, чтобы обнаружить предварительные этюды и наброски к чудовищному полотну. Но не нашел их.
Зато нашел кое-что получше.
Картину, изображавшую страшным образом выгнутое тело посреди пустыря. Настоящий натюрморт – мертвая натура… Произведение не было закончено, но без труда можно было узнать Элен Демора. И опять множество деталей, известных только убийце.
Собески явно готовил серию картин с этим сюжетом. Стриптизерши из «Сквонка» были его «Кувшинками»[48].
Во время поисков в голове Корсо крутились два совершенно разных соображения. Прежде всего ему казалось странным, что художник предпринял так мало предосторожностей. Портрет первой убитой он оставил сохнуть прямо посреди мастерской, а сам работал над вторым изображением, зная, что вот-вот нагрянет судебная полиция, – именно в тот день с утра Корсо и Барби пообещали ему назавтра визит кучи полицейских. Вторая мысль была психологического порядка. Чем дольше он рассматривал картины, тем отчетливее понимал, что побудительный мотив художника-убийцы был самым что ни на есть банальным: он убил этих девушек, чтобы иметь возможность их написать. Мучения и смерть несчастных представляли собой часть творческого процесса, а сцену преступления следовало рассматривать как подлинную декорацию. Собески в реальности осуществил свое произведение, чтобы живописать его на полотне. Его труд представлял собой нечто среднее между перформансом и картиной.
Пока рассуждения Корсо были недостаточно глубокими, элементарными. Жакмар твердил ему, что Собески психопат, асоциальный убийца, не способный на сострадание и жалость. Семнадцать лет заключения, безусловно, только усугубили такую позицию. Он даже не задумывался о том, что может происходить за стенами его мастерской. Главное – творчество. И бывший арестант готов на все ради хорошего сюжета, ради того, чтобы мир соответствовал его собственным представлениям, тому, что он хотел выразить на холсте.
С годами живопись проникла в его сознание, чтобы стать – в некотором роде – орудием преступления. Или хотя бы мотивом преступления. В его больном мозгу смертоубийство и живопись слились воедино. Выбранная жертва представлялась ему лишь черновиком грядущего шедевра.
В ожидании полицейских Корсо не пытался завести разговор с Собески, ему совершенно не хотелось испортить допрос. К тому же он подозревал, что художник не станет ему отвечать.
Заговорит ли он в управлении?
Ни малейшего шанса.
В одном Корсо был твердо уверен – в том, что Собески нестандартный правонарушитель. Он знает законы и механизмы процесса и, что еще хуже, знаком с миром средств массовой информации. Он не постесняется и будет упорствовать в своей невиновности и обвинять копов в незаконном полицейском преследовании. Он без труда мобилизует батальон своих почитателей и сторонников: художников, интеллектуалов, политиков – всех тех, кто помог ему выйти из тюрьмы и кто сегодня ринется в бой, чтобы он туда не вернулся.
Когда в мощеном дворе раздались полицейские сирены, Собески молча расплылся в зловещей улыбке, открывающей черные, как у японок былых времен, зубы[49].
Его лицо утратило объемность и превратилось в маску.
– Ты совершаешь самую большую глупость в своей жизни.
– Ты хорошо осознаешь свое положение? – спросил его Корсо у себя в кабинете на набережной.
Развалившись на стуле, Собески посмотрел по сторонам, задержался взглядом на скошенной мансардной стене, потом на слуховом окне, забранном крепкой решеткой, – после самоубийства Ришара Дурна[50] это стало обязательным условием в помещениях полицейской бригады.
– Не такой уж я невнимательный.
– Охота провести остаток жизни в тюрьме?
Художник пожал плечами. Для своего торжественного прибытия в полицию он попросил дозволения переодеться. Теперь он красовался в спортивном костюме с золотыми полосками – разумеется, известной фирмы, но все равно придававшем ему вид того, кем он и был: сутенера на пути в тюрьму. Куртка оставляла открытой его голую грудь, украшенную золотыми цепями – дешевыми рэперскими побрякушками, поблескивающими в утреннем свете. Борсалино из серого фетра с полосатой лентой скрывало половину его лица.
Вытянув указательный палец, он карикатурным движением приподнял шляпу со лба и бросил:
– Мы с тобой одного поля ягоды, Корсо, так что не пытайся запугать меня, или что там еще. Игра только начинается.
Не отвечая, Корсо включил компьютер.
– Фамилия, имя, адрес, дата рождения, – властно произнес он, открывая новый документ для протокола допроса.
Собески повиновался и невыразительным голосом ответил на его вопросы. Когда Стефан спросил, чем он занимался, когда были совершены убийства, художник повторил первую версию: ночь с 16 на 17 июня он провел с Юноной Фонтрей, а с 1 на 2 июля – в обществе Дианы Ватель.