Процесс Филиппа Собески начался в понедельник, 10 июля 2017 года.
Как всякая шпана, Корсо терпеть не мог парижский Дворец правосудия. Холод камня и мрамора. Претенциозность архитектуры. Высота потолков, длина коридоров, количество ступеней… Послание было предельно ясно: «Вы столкнулись с чем-то посильнее вас». Грозная сила, неотвратимая, неумолимая, сотрет вас в порошок.
Суд большой инстанции был храмом, но без бога на горизонте. Вам пытались внушить, что здесь царит некий высший всеобъемлющий организм, хотя на деле речь шла всего лишь о переодетых людях, весь божий день выносящих якобы объективные приговоры, накладывающие псевдосправедливые наказания. Все это было туфтой: исполнение закона всегда искажалось человеческими слабостями и ошибками, в принципе теми же, что лежали в истоке преступлений, рассматриваемых в суде. Как говорила Бомпар, «яблоко от яблони недалеко падает. А человеческое правосудие недалеко падает от человеческого дерьма».
Корсо всегда делал свою работу, не питая никаких иллюзий насчет дальнейшего: он арестовывал виновных, обеспечивал судье максимум боеприпасов, а там… Есть у виновного деньги, чтобы нанять очень хорошего адвоката, или же он не может себе такого позволить – от этого зависит приговор. Коп не мог смириться с тем, что на правосудие влияет талант одного-единственного человека, или плохое настроение другого, или просто тот факт, что пошел дождь.
Не говоря уже о системе присяжных, которые вообще ничего в этом не смыслят и именно потому были выбраны. Это вроде как конструировать высокоскоростной поезд, всякий раз бросая кости или играя в камень-ножницы-бумагу. Но вершиной всего было прецедентное право[68]. Стоит судье вынести совершенно абсурдное решение (потому что его мучает несварение или он только что вылез из постели любовницы), эта чушь немедленно приобретает силу закона, и та же хрень будет воспроизводиться от процесса к процессу, из поколения в поколение…
У Корсо вошло в привычку никогда не интересоваться дальнейшей судьбой своих подозреваемых после ареста. По существу, он, как Собески, видел себя одиноким поборником справедливости, убежденным в собственной правоте. Но его судопроизводство завершалось с окончанием расследования, которое он вел. Дальше – не его проблема.
Для незадачливого художника Корсо решил сделать исключение. Он хотел отслеживать процесс от начала и до конца, попросив по ходу дела отступить от существующих установок, чтобы присутствовать на всех слушаниях (иначе, будучи в списке свидетелей, вызываемых в суд, он смог бы находиться в зале только после дачи своих показаний).
Как и в прошлом году, Тедди уехал на весь июль с матерью в Болгарию. На несколько недель Корсо мог вернуться к своим старым демонам, как бывший нарик, тайком вкалывающий себе герыч.
Когда он вошел в зал заседаний вместе с толпой любопытствующих, его трясло, как больного ребенка. И он невольно поддался впечатлению. В зале суда сходство с церковью еще усиливалось. Деревянные лавки напоминали молитвенные скамеечки. Полированные ступени как будто вели к алтарю. Одежды судей казались сутанами. А вокруг – та же благоговейность, те же тихие почтительные голоса, что и на мессе…
Шла подготовка к спектаклю. Снаружи щелкали вспышки, отражаясь от облицованных панелями стен и потолков с расписными кессонами. Фотографы работали локтями, операторы искали лучший ракурс на входе в зал (во время слушаний любые съемки были запрещены).
На скамьях тоже ерзали, переговаривались, тянули шеи. До Стефана доносилось потрескивание дерева, шепот соседей, эхом отдающийся в каменных стенах: ему казалось, он слышит, как работает скрытый и опасный механизм. В этом был весь суд: путаница мнений, пробегающая по залу дрожь возбуждения и нечто среднее между ужасом и нездоровым любопытством.
Наконец двери закрылись, и на подмостках появился полный актерский состав.
Сначала присяжные, которые расположились по обе стороны от кресла председательствующего, позади центральной кафедры. Затем, слева, сторона обвинения: государственный обвинитель, представляющий прокуратуру, – в отдельном боксе, и представители истцов, отправленные ближе к публике. Истцов представлял единственный человек со стороны обеих жертв, не имевших близких: владелец «Сквонка», старый друг Собески и отныне его злейший враг – Пьер Камински himself. Он присутствовал лично, со своей стрижкой легионера, в пиджаке, готовом лопнуть под напором мускулатуры. Все наверняка недоумевали, откуда взялся этот накачанный атлет с фашистской физиономией. Корсо тоже задумался, насколько законно, что бывший зэк вдруг заделался обвинителем…
Потом появилась адвокат защиты. Несмотря на огромный объем материалов процесса, Клаудия Мюллер решила выступать соло. Очень высокая, она, не глядя на публику, заняла свое место и расправила складки черной шелковой мантии. И сразу же погрузилась в свои записи. Корсо впервые видел ее во плоти и испытал настоящий шок. В бесконечной шее, казалось, было несколько дополнительных позвонков, как у «Большой одалиски» Энгра. Чуть вьющиеся каштановые волосы были откинуты назад, словно чтобы оттенить гладкий, как рыцарский шлем, лоб. Со своего места Корсо мог оценить изящество линии носа и угольно-черных бровей, резко подчеркивающих выражение ее лица.
На данный момент ничего больше разглядеть он не смог, но и этого хватало. Клаудия Мюллер была из тех крепких напитков, которыми не стоило злоупотреблять. Такую красоту следует смаковать маленькими глотками. И желательно издали, потому что… «Слишком хороша для тебя», – снова мысленно повторил Корсо.
И наконец прибыл Мишель Делаж, председатель суда большой инстанции, в черно-красном облачении с горностаевой отделкой, а с ним два его асессора – в данном случае женщины. Присутствовали и другие действующие лица, обязанности которых Корсо совершенно забыл. Самым впечатляющим был длинный ряд папок в коленкоровых переплетах, вереницей выстроившихся позади: хранилище всей процессуальной документации, относящейся к убийствам в «Сквонке».
На самом деле, несмотря на торжественность актеров, несмотря на красоту Клаудии Мюллер – от которой, безусловно, было глаз не отвести, – Корсо осознал, что самое завораживающее впечатление на него произвел выход последнего персонажа, самого Собески, в сутенерском белом костюме, со звякающими цепочками и физиономией промотавшегося игрока. На ней явственно запечатлелся год, проведенный в тюрьме. Черты лица исказились, словно мощный прямой удар изменил все пропорции. Щеки казались еще более впалыми – Корсо вспомнил голливудских звезд Марлен Дитрих и Джоан Кроуфорд, которые удалили себе коренные зубы, чтобы подчеркнуть тень в нижней части своих кошачьих мордочек.
Наконец-то будут судить эту падаль.
Корсо даже не верилось.
И уж тем более – когда председатель сурово произнес:
– Подсудимый, встаньте.
Начиная с 2012 года обвинительный акт больше не зачитывался в начале процесса. Однако инкриминируемые факты вкратце излагались. Секретарь суда ухитрилась переврать имена жертв и запутаться в хронологии. Даже Корсо перестал понимать, что же именно произошло. Не важно, они здесь для того и собрались, чтобы разобраться в деталях событий.
Председатель проинформировал обвиняемого о его правах, а также о том, что его по завершении процесса может ожидать пожизненное заключение. Никакой реакции со стороны Собески. И ни малейшего волнения на лице Клаудии Мюллер. Подсудимый и его защитница заявили, как и ожидалось, что он невиновен. Ничего удивительного, но в зале зашептались. Учитывая свидетельские показания и улики, которые будут представлены, подобная позиция была самоубийственной.
Председатель начал допрос Собески. Тот послушно отвечал надсаженным голосом, отрицая все разом, но без агрессивности. Уравновешенный, простой, он, казалось, совершенно переменился и стал вести себя вполне пристойно. В остальном его маска белого клоуна, этакого обсыпанного мукой Пьеро, играла ему на руку. Сейчас он вызывал скорее жалость, чем страх, – и, уж безусловно, не ненависть.
Как только факты были изложены и затем оспорены самим обвиняемым, председатель перешел к портрету Филиппа Собески. Описал его историю. Психологию. Мотивы…
Ничего сенсационного. Корсо наизусть знал жизненный путь художника-убийцы, распадающийся на три периода. Детство и юность, загубленные и извергнутые хаосом, как окровавленные косточки. Потом семнадцать лет тюрьмы, где преступник изображал из себя судью, практиковал сибари и начал рисовать. Затем годы славы и долгожданной свободы, взлета и признания.
Свидетели, знавшие Собески в эти годы, сменяли друг друга перед судом. Те, кто рассказывал о первой части его жизни, только глубже вгоняли гвоздь его виновности. Жестокий ребенок, опасный подросток, взрослый насильник…
Сыпались вопросы, Собески отвечал. Обвинители – генеральный прокурор и истец – ликовали. Все рассказанное, до малейшей детали, могло быть использовано против обвиняемого. Особенно то, что касалось последних лет перед ограблением в Опито-Нёф. Филипп Собески являл собой образ классического сексуального хищника, настоящего зверя, помешанного на сексе и крови, который рыскал вдоль французской границы со Швейцарией и с Италией, насилуя, грабя, нападая.
Все это наводило скуку. Единственным любопытным фактом было поведение мэтра Клаудии Мюллер, которая не пыталась ни защитить своего клиента, ни вести перекрестный допрос. Она не возражала против тщательного выписывания – и уточнения – портрета опасного психопата, не знающего угрызений совести.
– У защиты есть вопросы?
– Вопросов нет, господин председатель.
Корсо зачарованно наблюдал за ней. В ее чертах была дерзость красоты и природной притягательности. Адвокатская мантия служила строгой рамой для этой гармонии, выявляя ее совершенство, как жесткие каноны сонатной формы или правило золотого сечения помогают творить истинные шедевры. Клаудия была создана для мантии и отороченной мехом адвокатской нашивки на плече, для черного шелка и белой манишки, как некоторые японки – для кимоно.