Не так все просто, красотка.
– Итак, – продолжала она, останавливаясь прямо перед ним, – когда у вас нет ничего, вы поступаете так, будто у вас что-то есть, но, когда у вас что-то есть – вроде алиби подсудимого, – вы поступаете так, будто у вас ничего нет.
Корсо заметался в невидимом круге, где поневоле оказался.
– К чему вы клоните?
Она сделала шаг к нему:
– Я хочу показать суду, что в качестве дознавателя вы следуете своим инстинктам, а не объективным фактам. Вас всегда вела уверенность, что Собески виновен. На простом языке это называется «ты виноват, потому что мне твоя морда не нравится».
– Ну и что? – вырвалось у него. – Ведь расследование доказало его виновность…
– Я должна напомнить вам закон, майор. Филипп Собески считается невиновным, пока не вынесен приговор. Мы здесь именно для того, чтобы решить, виновен он или нет.
Корсо начал переминаться с ноги на ногу. У него появилось ощущение, что за этим проклятущим барьером он как в клетке.
– Наше расследование безупречно, – заявил он. – Оно основано на вещественных доказательствах, которые в условиях очевидности преступления вызвали обоснованные предположения о виновности Филиппа Собески.
Он отбарабанил это на одном дыхании, как напуганный ученик, который выкладывает вызубренный урок, не понимая ни слова.
Он ожидал нового залпа, но Клаудия Мюллер сказала лишь:
– Благодарю вас, майор.
Корсо открыл глаза: он невольно зажмурился, словно связанный приговоренный перед расстрельной командой. Но выстрелов не последовало. Его чудесным образом помиловали.
Однако в действительности зло свершилось: все поняли, что Корсо «принял решение» о виновности Собески задолго до того, как получил доказательства. И теперь мэтр Мюллер будет злорадствовать, придираясь к каждой мелочи и подкапываясь под каждый факт, свидетельствующий против художника.
Корсо невольно вспомнил процесс над американским футболистом О. Д. Симпсоном, обвиненным в убийстве бывшей жены и ее дружка. Достаточно было доказать, что ведущий расследование коп – расист, чтобы вызвать недоверие ко всем бесспорным уликам, собранным во время дознания. К счастью, сейчас дело до этого еще не дошло, но начало саботажу было положено.
В глубине души Стефан предчувствовал иное. Пока что Клаудия Мюллер хотела показать, что майор Корсо, руководствуясь своим «инстинктом», не продвинулся дальше услужливо предложенных ему очевидных фактов.
Та самая подстава, про которую весь год твердил Собески из глубины своей камеры.
Если адвокат не стала настаивать, то лишь потому, что у нее в запасе имелось нечто куда более весомое. Настоящий убийца.
«Можете не беспокоиться. Он будет там, с нами, в суде. Вам останется только задержать его в конце слушаний».
Остаток утреннего заседания был посвящен жертвам. О них рассказывали близкие, в основном стриптизерши. О порочных наклонностях Софи Серей и Элен Демора упомянули вскользь: в зале суда, как и на кладбище, уважение к мертвым запрещает распространяться об их недостатках.
После обеда наступил черед тяжелой артиллерии, свидетелей, вызванных обвинением: эксперты, ученые, представители службы криминального учета, историки искусства. Тут не было места ни тем, кто «видел собственными глазами», ни тем, кто «слышал собственными ушами». Только сами вещественные улики – «только», потому что и такими доказательствами всегда можно манипулировать…
Около половины четвертого поток истощился. Наступила очередь презентаций в Powerpoint, схем, химических анализов, математических формул, сравнительного искусствоведения и прочего занудства. Даже выступление Матье Верана, вызванного, чтобы рассказать о сибари, усыпило бы и страдающего бессонницей нарика под коксом. И однако, только пребывающие в полной отключке могли не понять, что мастерская Филиппа Собески, расположенная на улице Адриена Лесена, битком набита органическими следами, принадлежащими как Софи Серей и Элен Демора, так и другим неустановленным женщинам.
А значит, главная цель была достигнута.
Филипп Собески лишил жертв жизни в своем тайном логове, а потом переместил их тела туда, где они и были обнаружены летом 2016 года, хотя способ транспортировки до сих пор остается загадкой: использованная для этих целей машина не найдена, а Собески не умеет водить. Проехали.
Собески пытал своих жертв в течение многих часов, предварительно связав их же собственным нижним бельем и зажав голову в тисках. Он их уродовал и продолжал наблюдать, как они задыхаются в своих путах, пока они бились в судорогах боли. Эти последние детали парализовали присутствующих. Корсо наблюдал за присяжными и с некоторым злорадством радовался их ужасу – Собески получит пожизненное.
Потом пробил час свидетелей защиты.
Юнона Фонтрей явилась рассказать свою нехитрую историю. Председатель напомнил ей, что она приняла присягу. Студентка даже не ответила. Опустив голову и уставившись в одну точку, она упрямо держалась своей версии событий. Корсо физически чувствовал: студентка вот-вот убедит присяжных. Она казалась искренней и была куда хитрее, чем простая фанатка, влюбленная в своего ментора.
Коп внимательно в нее вгляделся. Она пришла в той же шляпе-колпаке по образцу двадцатых годов и имела вид шикарной хиппи, слегка сбивающий с толку. Но сейчас он угадывал еще что-то, не замеченное им в первый раз: она говорила правду, но не всю. Это была подправленная версия.
Корсо хотелось бы допросить ее еще раз, но он уже упустил свой шанс. Гражданские истцы и прокуратура тоже не отваживались. То ли не почувствовали червоточинки, то ли – что более вероятно – не хотели мучить молоденькую ученицу въедливыми вопросами. Все, что они получили бы в ответ, – разъяренная Юнона, которая еще крепче вцепилась бы в свою интерпретацию фактов. Одного раза достаточно, большое спасибо.
Клаудия Мюллер тоже не стала настаивать: маленькая мышка добилась нужного эффекта. На данный момент весь зал был уверен, что Собески провел ночь в своей мастерской со студенткой. Вещественные доказательства были основательны, но куда им тягаться с этим личиком, дрожащим голоском, человеческим присутствием.
Выход Дианы Ватель.
Совсем другая песня.
Красота богатых. Корсо всегда думал, что она надменна и сурова. Дама из дорогих кварталов, конечно же, великолепна, но недоступна. Она отталкивает вас своим совершенством, острыми углами, высокомерным безразличием. Диана Ватель была не такая: в каждом ее слове, в каждом жесте чувствовались мягкость и теплота. Когда она наклонялась к вам, то действительно уделяла все свое внимание, без тени презрительности или отстраненности. Все ее существо излучало сопереживание. Что до ее внешнего вида, то она казалась куда приятнее, чем ему помнилось по их первой встрече. Стрижка каре была не такой уж прямоугольной, скорее свободной и чуть скошенной. Слишком жесткие черты ее лица, выписанного черным карандашом и белым мелом, были слегка растушеваны, что делало их мягче, а тени – воздушнее… Даже ее поза была уроком жизни: выдержка перед лицом существования вообще и перед законом в частности. Самое меньшее, что можно сказать: огромный зал судебных заседаний не производил на эту женщину ни малейшего впечатления. Если Юнона противостояла суду, вцепившись в барьер, то Диана была сама непринужденность.
Отчитавшись о своей личности, возрасте – извините – и роде занятий – никаких, – она поклялась «говорить без ненависти и страха, всю правду и ничего, кроме правды», потом изложила свои показания. В ночь с пятницы 1 июля на субботу 2 июля она вместе с Собески в девять пошла ужинать в «Реле Плаза» на авеню Монтень, затем около одиннадцати часов они вернулись в ее дом на авеню Анри Мартена, где и вступили «в интимную связь». Художник покинул приют наслаждений на следующее утро около девяти часов, после плотного завтрака. Ха, вот она, жизнь богачей!
Если показания Юноны Фонтрей стали для обвинения камешком в башмаке (и колючим камешком), то свидетельство Дианы оказалось настоящей бомбой: все доказательства одним махом разлетелись в прах. Если поверить этой королеве Шестнадцатого округа, невозможно и дальше считать Собески убийцей дам из «Сквонка».
– Как вы объясните тот факт, что ваши показания полностью противоречат другим данным расследования? – спросил председатель Делаж.
– Я здесь не для того, чтобы объяснять, я пришла рассказать, что именно произошло в моей жизни, вот и все.
– Вы осознаете, что говорите под присягой?
– Я только что поклялась. И пока еще слишком молода, чтобы страдать альцгеймером.
Смех в зале.
Председатель раздраженно продолжил:
– Имеются многочисленные неопровержимые доказательства того, что Филипп Собески убил Элен Демора в ночь, которую, как вы утверждаете, он провел с вами. Что вы можете на это ответить?
Диана Ватель вздохнула, но не с возмущением, а с усталостью:
– Мне кажется, это ваша проблема, а не моя.
Делаж бросил взгляд на стенные часы: уже четыре. Для порядка он спросил:
– Каковы ваши отношения с обвиняемым?
– Мне кажется, это вполне очевидно.
– Я говорю о чувствах.
Диана Ватель улыбнулась – ее кротость становилась притягательной. Эта богатая дамочка умудрялась казаться близкой и соблазнительной, оставаясь при этом женщиной из «верхнего города».
– Мы испытывали…
Ее голос стал мечтательным. Впервые она повернулась к Собески. Сейчас он красовался в желтом спортивном костюме в стиле фильма «Убить Билла». В своем стеклянном боксе он выглядел крошечным и лишенным всякого выражения, как golden fish[73], заключенная в предназначенный для акулы аквариум.
– Мы испытывали, – продолжала она, – сильное взаимное влечение.
– Физическое или эмоциональное?
– Через тело нам дано достигнуть особой нежности. Можете называть это любовью.
Она произнесла это с ноткой снисходительности, как если бы вдруг обратилась к низшему миру, неспособному воспринять неоднозначность и глубину их отношений.