Клаудия Мюллер ничего не смогла противопоставить обвинительным речам Ружмона и Софи Злитан. Что бы она ни говорила, у присяжных в глазах стояли кровавые имена на картинах. Она еще раз упомянула обо всех алиби своего клиента, постаралась обвинить Корсо в предвзятости, сделала попытку переложить вину на Альфонсо Переса, чей труп до сих пор не идентифицировали, но все было впустую. Это как в кастинге: после выдающегося выступления остальные, несмотря на свои достоинства, выглядят бледно.
Присяжные совещались всего пару часов. Никто не мог объяснить, каким образом этот самозванец смог обзавестись подобными алиби, но перевесило стойкое впечатление от самой его личности: Собески выглядел как убийца, он уже убивал, а его подпольная мастерская слишком уж походила на убежище психопата, который ночами пытает девушек.
Что же до его картин…
Присяжные, судьи, публика, пресса – вся Франция целиком – испытали одинаковое отвращение и были единодушны. Этот безумный процесс, эта мерзкая морда, этот обманщик-провокатор – все всплыло на поверхность, как разлагающийся труп, когда Ружмон погрузил зал в темноту и выявил имена загадочных жертв, – вот как раз этого кровопийцу все и осудили.
Когда объявили приговор, Филипп Собески с воплями кинулся на стеклянные стены клетки, а Клаудия Мюллер осела в своем кресле. Корсо даже почти расстроился. Две мрачные личности, такие самоуверенные и чванливые – и вдруг разбитые и побежденные, – в этом был определенный пафос.
Его самого процесс вымотал. Он не слышал гула голосов, не видел лихорадочной суеты журналистов вокруг адвокатов и судей. Он вышел привычным путем, через вестибюль Арле. Он даже не стал искать Клаудию Мюллер – не знал, что ей сказать. Процесс пропустил их через такую лихорадку, через столько разных истин и миров…
Правосудие в очередной раз продемонстрировало свою суетность и относительность. Действительно ли Собески виновен? Корсо еще не успел сесть в машину, как его одолели сомнения. Кровавые подписи вроде бы окончательно изобличали обвиняемого, но в конечном счете они не ставили под сомнение остальные факты. Такие, как все алиби Собески, версия про подставу, возможная виновность Альфонсо Переса, который попутно пытался убить его самого…
Еще одно дело, которое, как бы оно ни выглядело, закончилось ничем, без единого убедительного доказательства. Он так включился в эту историю, что понадеялся хоть единственный раз на ясный и очевидный финал. И это без учета естественной склонности каждого действующего лица – обвиняемых, свидетелей, адвокатов, судей, присяжных – пустить по ветру малейшую очевидность, мудрствовать по любому поводу, оспаривать каждый факт кучей намеков…
Истины не существует, бывает только принятая на веру куча вранья…
Проезжая мимо больницы Кошен, он пожал плечами, сбросив с них все это дерьмо, и вернулся к истинному смыслу своей жизни: Тедди, которого нужно забрать из школы. Некоторым образом следовало отметить событие.
Ничего не объясняя, он отвел сына в его любимую пиццерию и ради такого случая даже пригласил Мисс Берет. Любоваться своим мальчиком, который веселился вовсю рядом с его эпизодической партнершей с большими сиськами и несложно устроенными мозгами, – вот что действительно успокаивало.
И все же весь вечер он поглядывал на мобильник. Зачем себе врать? Он ждал звонка Клаудии Мюллер.
Париж под солнцем очень неплох, но Париж под дождем – это нечто. Живые ручейки, блестящие тротуары, темное небо, которое превращает каждое здание в бледную, почти отсвечивающую глыбу с украшениями на фасаде, напоминающими линии жизни на ладони. Если вы укрылись в каком-нибудь кафе, вас охватывает чистое счастье от ощущения, что город облекает вас, помещая внутри себя, за стеклами, исстеганными дождем. В такие моменты Корсо казалось, что ему удалось уловить саму природу родного города – города влюбленных и подлецов, любовных свиданий и притонов, тайных заговоров и убийств из ревности.
В преддверии Рождества зрелище слегка теряло в качестве, прогибаясь под избытком украшений. А в сочетании с дождем цветная иллюминация начинала растекаться тошнотворной лакричной лужей. Ну и ладно, это был все тот же Париж, он змеился во все стороны, его шум гудел в ушах и согревал сердце…
6 декабря 2017 года Корсо в свою законную среду повел Тедди полюбоваться витринами больших магазинов на бульваре Осман – и пошло в жопу управление по наркотикам!
Он быстро понял, что ошибся: его сыну уже десять с половиной лет и он слишком вырос, чтобы восхищаться подобными красотами. Его больше притягивали всякие совершенно непонятные манги и японские мультики – стрелялки, монстры, сверхспособности, и пусть победит сильнейший. На самом деле настоящее зрелище ожидало самого Корсо: он любовался простодушным лицом сына, по которому, словно крошечные цветные прожилки радости, пробегали рождественские огоньки.
Его всегда мучило сходство Тедди с матерью. Мальчик унаследовал не только красоту болгарки, но и определенную манеру держаться, говорить, перекатывая слова на кончике языка. Постоянное отражение его худшего врага в существе, которое он любил больше всех на свете, непрерывно взвинчивало ему нервы. Однако, с тех пор как он добился совместной опеки над сыном, Стефан расслабился и начал привыкать к этому симбиозу. Он даже стал видеть в нем некое спасительное начало, которое оправдывало их жалкий альянс с Эмилией. Из их сексуальных игр, извращенных столкновений и утробной ненависти родилось нечто хорошее – и даже прекрасное: Тедди.
Мобильник вывел его из мечтательного состояния: Бомпар.
– Уже знаешь новость?
– Какую?
– Собески покончил с собой в лазарете Флёри.
Ни мыслей, ни чувств.
Только непроизвольный вопрос – вопрос копа:
– Как ему удалось?
– Он специально поранил себя, чтобы его отправили в лазарет. А там нашел удлинитель и повесился на потолочном светильнике. Я просто в себя прийти не могу: чтобы в наши дни можно было с такой легкостью удавиться в тюрьме типа Флёри.
Корсо машинально стиснул руку Тедди в своей и принялся выбираться из толпы.
– Заезжай за мной, – приказала Бомпар.
– Зачем?
– Поедем во Флёри. Маленькое ночное бдение у гроба.
– Не могу, я с Тедди.
– А ты смоги. Мы должны оказаться там первыми.
– А что такого срочного?
– Малыш, из-за этого самоубийства в прессе опять сыр-бор разгорится. Лучше уж воспользоваться тем, что мы на шаг впереди, и состряпать удобоваримую версию. Через несколько часов все будут в курсе. И можешь мне поверить: так или иначе, но с этой смертью мы еще нахлебаемся дерьма.
Мать одного из школьных приятелей Тедди была счастлива приютить его на вторую половину дня и накормить обедом: им предлагалась прогулка по Люксембургскому саду и перекус в блинной.
Отвезя сына, Корсо помчался на Бастионную улицу, дом 36, – по новому адресу судебной полиции в Семнадцатом округе. Он еще ни разу здесь не бывал, и когда увидел огромное небесно-голубое здание, словно построенное из конструктора лего, то странным образом подумал о башнях Айо своего отрочества. Он не жалел об уходе из следственной бригады, а теперь еще и радовался, что ему не придется каждый день таскаться в этот квартал, который по-прежнему оставался одной гигантской стройкой.
Бомпар села к нему в машину, проклиная «эти новые дерьмовые кабинеты» и грязь, загубившую ее туфли. Все это было лишь способом отвлечься: ни один из них не желал говорить о самоубийстве Собески. Копы предпочитают помалкивать, пока у них нет достоверных фактов.
Когда они ехали по окружной, Бомпар спросила:
– Ты знаешь, что Ахмед Зарауи вышел на свободу?
– Кто?
– Ахмед Зарауи. Главарь банды из квартала Пикассо.
В долю секунды, словно сработала вспышка, Корсо снова увидел, как ползет по вентиляционным ходам над мечетью, потом – как они скатываются на паркинг и он начинает палить по Мехди Зарауи, брату Ахмеда. Вообще-то, работая в управлении по наркотикам, он должен бы знать об освобождении такого деятеля.
– Ну и что? – просто спросил он.
– Тебе следовало бы поостеречься.
– Почему?
– Не прикидывайся мудаком, – отрезала Бомпар, не отрывая глаз от дороги. – Я положила на это дело с прибором, но сам прибор остался в том же месте, откуда рос.
При желании «крестная» Катрин могла изъясняться с редкой элегантностью.
– А мне по хрену, – бросил он, не меняя общей стилистики беседы.
– Вот тут ты не прав. Нет никого мстительней этих гребаных арабов. Ламбер уже обосрался.
Коп из наркоотдела, соучастник Корсо в той байде, имел все основания нервничать: официально именно он прикончил братишку главаря.
Автострада была уныла до слез – или до блевотины, зависит от настроения. Какой там Париж с его изяществом и сиянием – бетонный пейзаж, серой пустыней расстилавшийся до туманного горизонта. Несмотря на эту картину, Корсо был счастлив, что едет в исправительное заведение вместе с Катрин Бомпар. Маленькая семья отправляется на кладбище в День Всех Святых.
Стоило им выйти из машины, как на них обрушились потоки воды. Пока они бегом добирались до первой проходной, Бомпар решила высказать свое мнение о Собески:
– Это самоубийство закрывает дело. Больше нет сомнений в его виновности.
– Да что ты?
– У тебя есть другие соображения?
Они укрылись под навесом крыльца и позвонили, как Красная Шапочка у домика бабушки.
– Прямо обратные, – заявил Корсо. – Возможно, он покончил с собой, потому что не вынес несправедливости, жертвой которой стал.
– Он мог просто подать на апелляцию.
– У него не было сил ждать, он не мог провести еще несколько лет в тюрьме.
– Ты это серьезно?
Корсо не ответил. Дождь, всюду дождь. Словно вся печаль мира ополчилась на них и загнала в этот темный угол, чтобы вернее их там прикончить.
Наконец появились тюремщики. Документы, обыск, оружие сдать на хранение. Потом лабиринты дверей, коридоров, решеток. Корсо терпеть не мог тюрьмы. Он тут задыхался, как и все другие, но в отличие от остальных чувствовал, что здесь он дома. Он всегда подспудно ощущал свою принадлежность к тюремному миру. Он схлопотал бы как минимум десять лет за убийство Мамаши, если бы Бомпар его не прикрыла. И значительно больше, если бы так и остался по другую сторону баррикад.