ендентов.
– Мне однажды Николай Академович попался, – сказал, похохатывая, Мукась. – Батю у него, выходит, Академом звали. Вот что у людей раньше в головах было, чтоб детей так по-уродски называть?
Он сразу начал мне тыкать, и я ему тоже.
– Я и на кладбище работал – а ты как думаешь? – откровенничал он за чаем. – Тоже копал, ага… Но, правда, недолго. Заёбное это дело, особенно зимой. Пальцы от мороза трескаются. Бля, как вспомню!.. Однажды ветрило поднялся, пиздец! Вьюга просто. И прям над землей стелется, низкая такая. Я по грудь в земле стою, и всё мне прямо в морду. Я наутро глаза открыть не мог, так опухли! Снегом посекло, блять, как стеклом! И подумал – ну его нах, здоровье дороже!..
Уехал с отксеренными бумагами Балыбин. Потом курьер принёс бизнес-ланч. Бабёнка из соседнего офиса заглянула стрельнуть сигарету. Сказала, помахав брезгливой ладошкой перед носом:
– Фу, как в харчевне у вас!
А Мукась оскалисто пиарил свою пахучую еду:
– Танюх, хаш – это зе бест!.. Хаш – форева!..
Как только она ушла, я вернулся к начатому ранее разговору, очень насущному для меня:
– Так сколько их в итоге было, Глеб? Трое или четверо?..
– Кого – их? – Мукась всем своим коротким туловищем навис над столиком (в кинофильмах так наклоняются, когда занюхивают дорожку) и с неопрятной, шумной жадностью похлебал из плошки. – Прям шикарно оттягивает…
– Ну, “Скорбь”, – напомнил я. – Которые Балыбина избили.
Он поднял на меня взмокшее лицо с посвежевшими глазами, в которых, казалось, плавали желатиновые шарики жира – точно такие же, как в его остро пахнущем специями хаше:
– Вроде вчетвером подъехали, но водила в машине ждал. Трое было. Но отпиздили – это ладно. Погано другое. Они контору нашу унизили. Лыбу при хозяевах чуть ли не за ухо из квартиры вывели. А ты бы сам у него порасспросил.
– Да неудобно как-то…
Мукась зачерпнул и поднял со дна картошку, разваренные куски мяса:
– Хе, а он не рассказывал про больничку? Как на него ночью дед ёбнулся! Прикинь, лежишь ты весь в бинтах и гипсе, а на тебя падает голый дед! Встал, старый, поссать, и стало ему плохо! Лыба давай его поднимать. Мужики в палате попросыпались – все побитые, зашитые. Один, хохол-гастарбайтер, взял дедову трубу и стал звонить его дочери: “Пы-ыздуй, бля, курва, до отця!”
Я в “Аладдине” заказал чечевичный суп и шаурму. Завёрнутая в фольгу, она напоминала тёплый серебряный слиток.
– Или ты подссываешь заранее? – Мукась подмигнул потным глазом.
– Просто интересуюсь.
– Интере-ссу! – он засмеялся. – А правда, что ты всю охрану Иваныча в одиночку отпиздил?
– Не-а, – я взялся за ложку. – Брешут.
– Аркадий Зиновьевич говорил, что отпиздил! – Мукась погрозил пальцем.
– Так хуле спрашиваешь, если всё знаешь? – сказал я, вспомнив обидный словесный приёмчик бомбилы на “ниве”.
– А ты, типа, весь такой опасный и дерзкий пацанчик?
По тому, как у него заплясало в глазах, я понял, что Мукась обиделся.
Потом он отправился курить. Я слышал, в коридоре он окликнул кого-то из соседей:
– Виталик, а ты чё, руки обоссал?!
– В смысле?!
– Мимо идёшь и не здороваешься!
– Да здороваюсь я…
Вернувшись, Мукась решил по-своему отыграться на мне и между делом спросил с ехидцей, приобретал ли я когда-нибудь золотые украшения. Я ответил, что да, покупал для своей девушки.
Он бурно обрадовался:
– Считай, сам себя на бабло выебал! А где брал? У нас в ювелирке? У-у-у-у!.. – он издал презрительный скулёж. – К бабке не ходи – ни разу не золото!
– Не гони! – сказал я. – А что тогда?!
– Ну, хуй его знает… – он самодовольно выпятил сизую изнанку губы. – Сплав какой-то. В самом благоприятном случае – триста семьдесят пятая проба или позолоченное серебро, в худшем – томпак! – И добавил, приплясывая голосом: – Томпак-томпачок, ёпта! Или голдин!
– Что ещё за томпак?
– Томпачино! Томпачелло! – выдал он уже на итальянский лад. – Самый ходовой сплав в ювелирной индустрии. Девяносто процентов меди, десять цинка. А голдин – медь и алюминий. Просто это наш советский пережиток – вкладываться в золото. Оно, может, и неплохо, если б это реально золото было, а не дюраметалл, платинор, симилор – полно вариантов, и все на лохов!
– Я в магазине официальном брал, а не у цыган в переходе!
– Наивный ты паренёк! – Мукась сострадательно улыбнулся. – Ну, вот возьми свою цацку, что ты там прикупил, и загляни ради интереса хотя бы в наш ломбарджини внизу. И послушай, что тебе скажут! В том и засада, что нигде в продаже нет настоящего золота! Или турецкое, или израильское, или из Эмиратов. Перда, а не качество! Может, где-то в супер-пупер-мегадорогих бутиках продают нормальное золото – и то хер проверишь!
– А проба?
Он скорчил рожу:
– Я с корешами томпак из Турции возил все девяностые! У тёлки моей бывшей ювелирный бутик в Подольске был! Мы сами пробы эти ставили! Клейма ебашили за милую душу! Ты чё, маленький?! Сейчас ни в чём нельзя быть уверенным. Только если старые украшения. Коронки зубные советские – тоже золото, как и царские червонцы. А после Союза одно сплошное кидалово! Вот ты любую современную цепку возьми из самого пафосного московского магаза. Её если реально прочекать, минимум треть колец будут из сплава, отвечаю! Или даже половина! И проба будет не такая, что заявлена. Пробирная палата уже не работает, как при совке.
– И что же, проверить нельзя?
– А как? Йодом? Или магнитом? Так это до пизды! Что томпак не магнитится, что золото! Ну, только химический лабораторный анализ. А которые его делать будут, те и наебут, если их попросят! Даже старые монеты с подвохом! Слышал такое слово – “биллон”? Нет? Двести лет назад государства опрокидывать своих же граждан стали, при этом совершенно официально, по закону. Биллон – это когда в монете децил драгмета, а остальное лигатура…. – Он перешёл на интимный шёпот, оглядываясь: – В банковских хранилищах золота по факту уже нет. Дурачки до сих пор покупают его, но слиток-то никто на руки не выдаёт, а только галимую бумажку, что у тебя оно есть и где-то там хранится! Номинально! А ты понимаешь, что в половине слитков уже не золото?!
– А что? Свинец?
– Вольфрам! Он такой же по весу и на просвет. Надо конкретно слиток пополам пилить. Но кто этим заморачиваться будет? Вот тебе и золотой запас!.. – он торжествующе засмеялся. – Оттого экономика и гуляет! – и с довольным видом посмотрел на меня, покачивая непропорционально маленькой узкой ступнёй в чёрном ботинке.
– И ты до сих пор золотом торгуешь? – спросил я.
– Не-е!.. Только “мёртвым золотом”! – он радостно покряхтел. – А старым дюже ссыкотно стало. Там грохнуть реально могли…
Мне показалось, что с Балыбиным у Мукася была негласная конкуренция, хотя на словах он относился к нему хорошо:
– У нас с Лыбой профессиональный тандем! Добрый следователь и злой следователь!
При этом, когда я проронил что-то уважительное о Балыбине, Мукась завёлся:
– Да я пять лет в этом говне! А Лыба только третий год! – с раздражением выговаривал. От его дыхания по офису плыл холодный, как сквозняк, перегар, точно он накануне глодал ледяной алкоголь. – Сюсюкает много, а это здесь не нужно! Клиентуру давить надо, как пиво! – он кивнул на похмельную жестянку “Балтики”. – Лыба только дрочево разводит: соблюдение культуры похорон, веночки-цветочки, чтоб текст от родни обязательно на белой ленточке, от друзей на красной, от сослуживцев на чёрной.
Пили кофе, и он по новой пытался разговорить меня.
– Я вот тоже борцуху в Подольске знал! Ёбарь-рецидивист! У нас бар был – “Вишенка”. Так он всех официанток, администраторшу и директрису отчпокал! – Мукась смеялся, липко стучал ладонью по кулаку, изображая тот самый “чпокающий” звук. – А пацан молодой – прям как ты. Мы у него спрашиваем: Костик, ты как их всех на секс разводишь? Просвети, братишка!.. Или каждый раз, хе-хе, на болевой приём выходишь?! А напомни, Володя, ты чем занимался: дзюдо, самбо?
– Кикбоксинг. Три месяца в десятом классе…
– Да ты гонишь!
Но это была чистая правда. Секция находилась в соседней школе. Записался я туда на пару с Толиком Якушевым, но в итоге тренироваться среди чужих было невыносимо, нас постоянно задирали, и мы забросили тренировки.
Мукась не сдавался:
– Как сейчас в десантуре-то служится?
– Откуда мне знать. Я в стройбате служил.
– С братом уже помирились?
– А с чего ты решил, что мы ссорились?
– Слухи разные ходят…
– Глеб, слушай, а тебе не похуй?
– А чё такое?! – он скалил мелкие, как очищенные семечки, зубы. – Уже и спросить нельзя? Опасный и дерзкий?!
А потом Мукасю позвонили с симки-“маячка”. Нас ждал мертвец.
Улица Щорса затерялась среди обширного частного сектора, стоящего на отшибе Загорска, точно лес или болото. Добирались мы туда неожиданно долго. Сначала застряли возле рынка, потом, выехав на объездную трассу, угодили в неторопливый караван фур и плелись вместе с ним.
Жабраилов, подзуживаемый Мукасём: “Джихадыч, не тормозуй – сникерсуй!”, закусив жилистую губу, всё пытался выскочить из западни и поспешно нырял обратно – с противоположной стороны машины шли нескончаемым потоком.
После очередной такой попытки мы просто чудом успели втиснуться обратно в свой ряд. И буквально через секунду мимо по встречке пролетел, сигналя, точно матерясь, лязгающий грузовик.
– Бля, после такого сникерса и памперснуть не грех!.. – похихикал, ёжась, Мукась. – Ладно, Рустамчик, ну его нахуй, тише едешь – дальше будешь, – закончил он чуть смущённо и больше Жабраилова не подгонял.
На самом деле мы втроём нешуточно струхнули. Реально, будто сама смерть пронеслась мимо, грохоча, как железная бочка.
В кабине удушливо пахло парфюмерным “табаком” – Мукась перед выходом зачем-то обильно надушился туалетной водой из припасённого пузырька (как он сам определил: “Освежил будку”), чтобы от него не тянуло перегоревшим хмелем. И вдобавок куртка Жабраилова источала запах конского пота.