Входная дверь (серый стальной лист с приваренной ручкой-скобой) тоже была открыта. Я попал сперва в узкий полутёмный тамбур. По правую и левую стороны от пола до потолка поднимались дощатые полки, забитые трёхлитровыми банками с патиссонами и огурцами, похожими на заспиртованных крошечных уродцев (прям экспонаты питерской Кунсткамеры, куда мы с классом ездили на экскурсию в двухтысячном году). Банки были старые и обросли белым налётом, похожим на селитру. На бетонном полу вместо коврика валялась старая бабья тряпка – юбка или платье.
Пересохший мужской голос за дверью проскрипел:
– Джеська чёт разлаялась. Будто понимает, сердяга…
– Пришёл, может, кто-то? – спросили.
Экипировка в моём рукаве уже не казалась мне так великолепно припрятанной от посторонних глаз. Наоборот, я с отчаянием понял: первое, на что обратят внимание вражеские агенты, – мой неестественно прямой рукав. Была б дубинка чуть покороче! Но мне достался стандартный ментовской “Аргумент”. Рукоять как раз упиралась в подмышку, а полусогнутыми пальцами я удерживал и одновременно прятал кончик дубинки. В замешательстве я вытащил её, сунул было в штаны, прикрыл сверху бомбером. Сразу представил, как она посреди разговора по дурным комедийным законам проваливается в штанину. Я поспешно задвинул дубинку на полку между банок с закатанными, похожими на гомункулов патиссонами – пусть полежит. В крайнем случае обойдусь выкидным ножом… Подумал и жалостно улыбнулся себе – ну какой, к чёрту, нож?! Можно подумать, я буду кого-то резать…
– Джесси только Аньку-покойницу и признавала. Тоскует…
Я дважды бухнул в дверь и ввалился в прихожую, как запоздавший актёр на сцену.
Прошёл чуть вперёд по половику:
– Извиняюсь, не ваша “буханка” на улице? – спросил первое, что пришло в голову.
Слепила стеклянно-голая, без абажура, лампочка, висящая на чёрном проводе. Деревянный потолок в прихожей оказался очень низким. В двух местах его пересекали массивные балки из бруса. На ближней болтался чулок, набитый шелушистыми луковицами.
Треть прихожей занимала выбеленная печь с почерневшим квадратным устьем, в котором лежали стопкой газеты и ярко-жёлтый с красными ручками пакет “Billa”. Она сама была как дом, эта печь, с полками, окошками, дверцами, извилистым дымоходом. Самый верх печи, где предполагалась лежанка, был задёрнут цветастой шторкой. Из торца широко выступала плита, за приоткрытой заслонкой плясали нежно-синие языки. Грелся закоптелый чайник.
Смертью в доме, разумеется, не пахло, только близким земляным подполом и мышами.
Трое мужиков расположились за овальным столом, четвёртый сидел отдельно на табурете. Между окнами аккуратно помещался фанерный комод, заваленный ностальгической посудой в горох. А сверху на фоне обоев в цветочках, как в классических деревенских покоях, висел иконостас семейных фотографий.
Хрипатому хозяину было под шестьдесят. Беззлобная физиономия, точно слепленная из пяти картофелин, выглядела огорчённой и растерянной, он то и дело ерошил седые волосы, кряхтел и тяжело дышал. Поверх пёстрого свитера на нём была надета ватная безрукавка.
Мужик на табурете остался в верхней одежде и только расстегнул свой пуховик. Широкая грудная клетка и мощные покатые плечи встревожили меня, но на вопрос о “буханочке” он отозвался таким воловьим взглядом, что я с облегчением догадался – никакой это не хищник, а просто тягловая скотина. На распаренном брыластом лице даже усы напоминали пожухлый клочок кормовой травы, застрявший между губой и носом.
– Ваша “буханка” стоит?! – повторил я уже для серого пиджака и спортивной куртки.
Они синхронно повернулись – точно гиены, выудившие удивлённо-кровавые морды из терзаемой туши. И зыбкая надежда, что компания мне досталась смирная, тотчас улетучилась.
Они выглядели как сводные братья от разных отцов и одной некрасивой матери. Пиджак показал рябой, в глубоких оспинах, профиль, словно бы щёку ему исковыряли спичкой. Опытный, как у барыги, взгляд выжидающе замер на мне. Его напарник в куртке был худым и рыжим и с такими отчаянными, упёртыми глазами, что, глядя в них, я с ноющим бешенством понял – этот тоже просто так не отпустит свою добычу.
Лет семь назад мы как-то ехали вдвоём с Тупицыным. Вместе с нами на “ВДНХ” в вагон метро ввалилась подвыпившая орава – из тех, что потом возвращаются в область на пригородных электричках. Эти были настроены на добрый юмор, шли и у каждого читающего захлопывали книгу. При этом отчаянно хохотали. Тупицын загодя сам закрыл свой томик и фальшиво улыбнулся:
– Забыли мы, Владимир, кое-что сделать! Мама просила купить… – и мы выскочили на “Алексеевской” прежде, чем нас унизили. На улице Тупицын наобум выбрал магазин канцелярских принадлежностей, а потом повёл меня в кафе – пить кофеёк и делать вид, что ничего не произошло.
Эти двое были чем-то похожи на тех “книголюбов”, только постаревших.
– А в чём, собственно, дело? – спросил пиджак. Видимо, был за старшего.
– Там на улице “буханка” ваша, – сказал я сурово.
Рыжий повернулся всем туловищем. Дутые спортивные штаны заляпало грязью, как и синие, с белыми лычками, кроссовки. Он слегка наклонился, и кисти с воспалённо-битыми костяшками свесились с коленей.
– И чё с ней не так? – спросил с хамской ноткой.
– Помешала! – в тон ему ответил я.
– Кому?
– Ну, как кому… – переспросил я. И вдруг меня осенило. – Опоре ЛЭП!
Пусть пойдут проверять, что там с “буханкой”. Выйдут за калитку, Мукась закроется на засов – и всё! Через забор-то они уже вряд ли будут ломиться. И даже если выйдут хотя бы двое, тоже неплохо, потому что разбираться с тремя взрослыми мужиками – задача почти невыполнимая.
– Вот дела-дела? – говорливо удивился хозяин. – Вроде ж ни ветра, ни урагана, ни…
Я спросил здоровяка возле окошка:
– Вы водитель?
– Ну, я… – он, прокашлявшись, отозвался.
– Настоятельно рекомендую выйти к машине.
Пиджак буркнул:
– А по-нормальному нельзя объяснить? Обязательно надо вот так?.. – он вывел рукой какую-то нервно-вопросительную завитушку.
– Нормально я говорю! – сказал я. – Идите лучше машину свою освобождайте.
– Пойти, что ль, и мне посмотреть?.. – хозяин неуверенно привстал.
– А вы-то как раз сидите! – всё уверенней распоряжался я. – Вам снаружи делать нечего… – и он покорно плюхнулся на стул.
– Сергеич… – сказал подозрительно пиджак. – Глянь, чё там за хрень…
Водила поднялся с табурета. Ростом он оказался пониже меня, а вот весом килограммов на сорок тяжелее.
– Да вы чего?! – я почти возмутился. – Говорю же, одному там не справиться, втроём надо!
– Алё! Мамкин пряник! – полунасмешливо сказал рыжий. – Чё командуешь?!
Я собирался ответить ему порезче, но вовремя опомнился:
– Не командую вовсе, а говорю как есть.
Водила проследовал мимо. Пол заходил ходуном под его грузными шагами. Хлопнула входная дверь. Взвыла, словно её огрели плетью, собака.
– Просто там реально одному никак, мужики… – я удручённо развёл руками.
Рыжий поднялся. Поступь у него была лёгкая, расхлябанная. Проходя мимо, он сказал почти приветливо, так что совесть царапнула по душе:
– Рожа у тебя знакомая, зёма. Где-то виделись… – и вышел.
Снова грохнула дверь, залаяла сорванным басом Джесси. Я подождал чуть, давая Мукасю время на манёвр.
Разбойничьего опыта у меня не было. Я мучительно пытался вспомнить сцену из какого-нибудь фильма про бандитов с их правильными словами и поступками. Но вместо этого в левом ухе неряшливо и дробно, как чечётка, застучали слова похабной песенки, которую когда-то прилежно списывал в дембельский альбом дед Слюсаренко: “Па-па бе-гал по из-бе, по избе, бил ма-машу папи-зде, папе-зде, папе зде-лали ботинки…”
– Чего ещё? – спросил пиджак.
Я догадывался, почему мне так неловко. Он был почти вдвое старше меня. И я его обманул.
“Папе-зде, папе-зде!” – лихорадочно стучало сердце. Я заграбастал листы со стола. Откровенно улыбнулся (типа вот и настал час сбросить маску) и порвал пополам.
Хозяин трухляво охнул. Пиджак тоже опешил, изумлённо тараща глаза:
– Ты чё творишь, дурик?!
Четвертуя бумаги, я пояснил очумевшему хозяину:
– Вообще-то это мы к вам по вызову ехали. Мои соболезнования!.. Но эти вот кидалы обманом втёрлись к вам в доверие и…
– Ты кто, бля?! – пиджак грохнул ладонями в стол.
– Вы извините, что так вышло, – торопливо договаривал я хозяину. – Это аферисты!.. Они просто наживаются на вашем горе… Но мы всё исправим! Сейчас придёт человек, который предложит вам лучшие условия… Это жена ваша, простите, умерла? – спросил и мысленно отругал себя, что не выяснил у Мукася, кем покойница приходится хозяину. Вот Балыбин не позволил бы себе такой непрофессионализм.
– Сеструха моя, – пробормотал хозяин.
– Её доставят в наш… э-э… пантеон! Там к ней отнесутся с уважением и…
– Так увезли же, – оторопело пояснил хозяин. – На скорой ещё.
– Э! – Пиджак опомнился. – Чё творишь, пездюк?!
В своей позе он почему-то напоминал обнаглевшего пса, вставшего лапами на обеденный стол.
– За базаром следи! – приказал я. А к хозяину обратился подчёркнуто вежливо. – Ещё раз извините!.. Сестру вашу по-любому к нам в больницу привезут!..
Из смежной комнаты послышались босые шаги. Показалась всклокоченная тётка в халате и трениках:
– Не знаю, куды Анька паспорт свой запычкала!..
Лицо у неё было как у заспанного клоуна.
“Папе-зде, папе-зделали ботинки на высоком каблуке!” – я выдернул у пиджака из-под ладони последний лист. И тоже порвал надвое.
– Оп-па! – он вдруг хапнул меня за загривок – крепко, увесисто. Я бы успел увернуться, но не стал этого делать. Мне ведь не хватало повода, чтобы по-настоящему обозлиться на него.
“Бил-мамашу-папе-зде! Бил-ма-ма-шу-па-пе-зде!” – грохотало в висках.
Рядом вскрикнула баба-клоун:
– Ой-ни-нада-а-а-а!..
Я чуть потянулся назад. Пиджак, в свою очередь, надавил, словно собирался потыкать меня в бумажные клочки на столе: