И в этот же миг во рту у меня всё скисло, а ноги обмякли и сделались одновременно тяжёлыми и ватными, как бывает в кошмарном сне. Я узнал “унизительный катафалк” Никитиных помощников – Беленисова и Катрича. И можно было не сомневаться, по чью душу они приехали.
Из минивэна опять посигналили.
– Короче… – сказал я дрогнувшим голосом. – У меня, похоже, нарисовались неотложные дела.
– Нэльзя же!.. – удивился Жабраилов,
Я с отчаянием отмахнулся:
– Мукась выйдет, срочно поезжайте в офис. Меня не ждите…
К “унизительному катафалку” я заставил себя идти нетороп-ливо, вразвалочку. В нескольких метрах от машины замедлил шаг. Сунул руки в карманы. Остановился. Потоптался на месте, будто для меня было важно сбить налипший на подошвы снег.
Стёкла “фиата”, кроме лобового, были тонированными, поэтому я ожидал любого сюрприза – даже появления Никиты. Но открылась водительская дверь, и вылез Беленисов в расстёгнутом пуховике-милитари цвета сафари, под которым топорщились карманы разгрузочного жилета. Совсем не в тон пуховику смотрелись камуфлированные зелёным пикселем штаны и песочно-жёлтые берцы, точно просьба отыскать меня застала Беленисова посреди охоты.
Белобровый, остриженный под ёжик Беленисов пустоглазо улыбнулся, но я уже знал, что эта улыбка ничего не означает в его исполнении – ни радости, ни хитрости. Точно так же можно было бы сказать, что улыбается собака, крокодил или носорог на фотографии из какого-нибудь натуралистического журнала.
Беленисов протянул красную короткопалую ладонь, произнёс скрипуче:
– Давай сюда… – и я без лишних намёков понял, что это он не здоровается со мной.
Я вытащил револьвер и протянул ему.
С другой стороны вышел Катрич – грузный, квадратный. На нём был спортивный костюм цвета старой копирки, а поверх мешковатая куртка. Он обошёл машину, разглядывая стоптанные носы своих кроссовок, так что я увидел сперва его плешь, а потом уже лицо – равнодушное и непроницаемое, как у старого центуриона. Он с хрустом вывернул сплетённые в корзиночку пальцы, принял у Беленисова револьвер, осмотрел:
– Было б из-за чего шухер поднимать… – откинул и снова защёлкнул барабан.
– Газ? – поднял бесцветную бровь Беленисов.
– Вроде шумовые… – Катрич насмешливо покряхтел и вернул револьвер обратно. – Детский, понимаешь, сад…
Беленисов с жутковатым для его ленивого лица озорством оглянулся.
– Чего? – спросил Катрич.
– Шмаляну…
– Да поехали уже!
– Ща!.. – Беленисов поискал глазами место.
Под фонарём в лимонном пятне света валялись похожие на пемзу шматки хлебного мякиша, и пара бессонных голубей неторопливо толкалась там. Беленисов вытянул вниз руку. Из неё вдруг плюнуло огнём, грохотом. Выстрел, развернувшись вширь, как гигантский пастуший кнут, хлестанул через заледеневшую пустошь, покатился до трассы и вернулся обратно трескучим эхом. Один из голубей сорвался, упорхнул в сторону, а второй бешено заклубил по земле, взбивая оттопыренным крылом снежную пыль. Затем повалился на бок и не шевелился больше. Лапки у него были крошечные, малиновые, как у мыши.
– Заебись гахнуло! – резюмировал Катрич. – Поехали…
Скребущий, когтистый звук прозвучал рядом – точно весёлый барбос вычёсывал из-за уха блоху. На секунду я испытал иррациональный ужас: “Где же пёс?!” Но это тихонько, не размыкая рта, смеялся Беленисов.
На какой-то миг я размечтался, что они забыли про меня. Ведь могло же быть такое, что опасную парочку отрядили исключительно за полуигрушечным револьвером. Но Беленисов, сунув его в карман пуховика, сказал безнадёжно:
– Садись… – и указал на заднюю дверь.
Я решил, что принципиально не стану задавать никаких пугливых вопросов, куда и зачем мы едем. Раз вам надо – везите. Особое, мрачное удовольствие доставляла мысль, что я выполнил до конца охранный долг, увёл вместе с собой опасность, предоставив Мукасю возможность заполучить очередного покойника для “Элизиума”. О том, что после Беленисова и Катрича туда преспокойно может наведаться карательная команда, я старался не думать.
В салоне пахло какой-то пеной для бритья, и от этого запаха мутило. Незаметно включалась опасливая приметливость: я видел, что мы едем по трассе прочь от города, на коврике валяются рулон мешков на двести литров из прочного полиэтилена и складная сапёрная лопатка. Особо настораживало, что никто не пытается заговорить со мной, точно от меня остался один человеческий вес, но уже без смысла – я просто груз для “унизительного катафалка”.
Внешне мне удавалось сохранять ледяное спокойствие, но когда вдали зачернел мусорный перелесок и машина как бы заколебалась, не свернуть ли туда, живот непроизвольно подтянуло. И Катрич ещё, подозрительно осторожничая, шепнул Беленисову:
– Впереди гайцы ховаются, я пост видел… – И зачем-то оглянулся на меня, а Беленисов сбавил скорость.
Я как мог успокаивал себя, что нынче не девяностые. Ведь, по сути, я не сделал ничего непоправимого, не убил, не искалечил никого, только припугнул. Да и цена покойницкого вопроса была, в общем-то, смешная, максимум в тысячу баксов. За такое уже не закапывают…
Я на всякий случай представил себя стоящим по пояс в заиндевелой, с лиственным перегноем, почве, с сапёрной лопаткой – смотрю снизу вверх на дула бандитских пушек, а подступающая смерть сладковато пованивает пеной для бритья…
Беленисов и Катрич, говорившие до того о какой-то Свиркиной, вдруг захохотали, каждый на свой лад: Беленисов – всё тем же тихим собачьим смехом, а Катрич – громко, с удовольствием, как подвыпивший гость.
Но выглядело это так, словно они каким-то непостижимым образом подслушали мои мысли. Я подумал, что и лопатку, и мешки они тоже подложили нарочно – для атмосферы.
Поворот в лесок мы благополучно проехали, свернули на трассу, идущую вдоль железнодорожной насыпи.
Беленисов, как заевшая пластинка, по третьему разу спросил:
– Служил где? – и я, разом вспотев, сообразил, что это наконец-то заговорили со мной.
– В стройбате.
– А территориально?
Я зацепил полусонный взгляд Беленисова в стекле заднего вида:
– В Белгороде…
Он покивал на пейзаж за окном:
– А чё это за херь такая, которой склоны выкладывают, чтоб не оползали? На чешую похоже…
– Сетка для армирования. Я не помню точного названия. Геомат вроде.
– Ага… А мы вот с Дмитрием Олеговичем, – Беленисов покосился на Катрича, – в Бишкеке служили.
– Знаю, – сказал я, радуясь, что у нас завязывается беседа.
– Откуда? – весело удивился Катрич и даже сел вполоборота. Спортивный его костюм зашелестел подмышками.
– Никита как-то говорил.
– А он тебе рассказывал, как Геннадий Александрович, – я догадался, что это он про Беленисова, – бил из карабина байбаков? С какой дистанции. Не?.. Двести метров и никакой оптики! Только открытый прицел!
– А оптика лишняя, – вмешался Беленисов. – С ней целиться долго, а на всё про всё – секунды две – три. Или занырнёт под землю, пидор.
– Там в чём хитрость… – рассказывал Катрич. – Надо точняк в бо́шку ему захуярить. А она у байбака примерно такая… – он показал кулак, сухой и костистый. – Ты из эскаэса стрелял?
– Только в руках подержал. На присяге.
– Промежуточный патрон, он довольно мощный, – глаза Катрича вдруг сделались маслеными, как у садиста. – Тушку после подбираешь, а у него шкурка по хребту лопнула… Геннадий Александрович, а скажи по совести, ты с двухсот метров попадёшь ещё по маленькой башке?
– Уже вряд ли… – с притворным смирением сказал Беленисов. – Но на сто пятьдесят точно справлюсь! А вот ты и с пятидесяти промажешь, – он сочувственно хлопнул Катрича по плечу.
– Ну, я по другому специализируюсь. Зато из тэтэшника с двадцати пяти метров всю обойму в кружок кладу…
Я догадывался, зачем они разыгрывают этот спектакль устрашения.
– Сенсеи, – я сложил ладони почтительной лодочкой. – От вас никому не уйти.
Они переглянулись, и Беленисов продолжил с томной неохотой:
– Наши сначала подумали… Но потом всё же решили тебя, долбоёба, пожалеть.
– А кто решил? За что жалеть? – невинно спросил я. Хотя прекрасно понял, о чём он.
Мы подбирались к центру Загорска. Где-то неподалёку были вокзал и оптовый рынок. Я даже мельком признал улицу, по которой мы с Никитой шагали в “Ивушку”.
Катрич по-стариковски покачал головой:
– Я хуею с нашей молодёжи!
– Кто? – переспросил Беленисов. – Мултанчик. Ты ж его агентов сегодня зачикатилил.
– Я и не знал, что это комбинатовские! – с жаром возразил я. – Мне сказали – приезжая контора беспределит! А так бы я в жизни не тронул сотрудников Андрея Викторовича!
Катрич живо улыбнулся:
– Ты прям как грузин из анекдота…
– Чё за анекдот? – полюбопытствовал Беленисов. – Какой грузин?
– Судья спрашивает: “Падсудымый Ананишвили, зачэм вы изнасыловали дэсятилэтнэго Гоги Баранишвили?” – Катрич почмокал, изображая для пущего грузинского колорита сталинскую трубку. – А тот отвечает: “Шол по лэсу, сабырал грыбы, вдруг выжу – малчык!.. Думал – дыкый!” – Катрич одиноко засмеялся. Но и так было ясно, что анекдот он вспомнил не для увеселения.
Узкий взгляд Беленисова полоснул из зеркала, как сквозь щель амбразуры:
– По-хорошему, тебя ещё за подлянку с братом стоило бы наказать…
“Фиат” замедлил ход, фары высветили крупноячеистую рабицу, деревянный вагончик-недомерок с надписью “Гробус” и бывшее депо узкоколейки, похожее издали на мрачный викторианский особняк.
Во дворе находились пять или шесть легковых иномарок. В отдалении, как изгой, стояла облепленная мокрым снегом лобастая “буханочка” – катафалк или эвакуатор, только непонятно чей, комбината или шелконоговской “Мемориал-авто”. Рядом с “буханкой” было полно свободного места, но Беленисов пристроился рядом с чьим-то “мерсом”, для чего пришлось взгромоздиться двумя колёсами на высокий газон, так что “фиат” накренило, как лодку, севшую на мель.