Заглушил мотор. Угомонились радио и скребущие по стеклу дворники. Сделалось очень тихо.
– А здесь чего? – спросил я, указывая на депо.
– Разговор к тебе будет… – Беленисов потянулся и зевнул. – Типа последнее предупреждение.
– Чёрная метка! – добавил чеканным голосом Катрич.
– Да не вопрос! – я на самом деле очень приободрился, как только понял, что всё в итоге сводится к “вызову к директору”. – Поговорим. Я только за!
Беленисов распахнул дверь, и в салон хлынул холод. Катрич заворчал, что выбираться теперь неудобно, – его дверь не открывалась нормально, упираясь в соседствующий “мерс”:
– Отсюда только вытечь, блять, а не выйти! – но, однако ж, протиснулся.
Я же просто перебрался на другую половину сиденья и вылез с водительской стороны.
Внешний треснувший экранчик на моей многострадальной “моторолке” совсем затянуло каким-то техническим бельмом, и, чтобы посмотреть, который час, нужно было телефон открывать. Насущное время (а было около шести вечера), впрочем, никак не отразилось у меня в мыслях. Вместо этого подумалось, что с момента, как я заявился сюда просить Чернакова о работе, прошёл всего-то месяц.
Возле ворот производственного блока, с которых когда-то началась моя экскурсия по цехам “Гробуса”, одиноко топталась и курила женщина в серебристой курточке. На согнутом локте у неё, похожая на огромный амбарный замок, болталась сумка. Из-под опущенного капюшона выбились прядки волос. Порыв ветра, смахнувший снежное облако с крыши вагончика, опрокинул капюшон, и я узнал простенькое, всё в родинках, личико чернаковской швеи – “красавицы” Заремы.
Из тамбура показалась бочковатая фигура в долгополом бесформенном пуховике и вязаной шапочке. Женщина говорила по телефону, мешая русские слова с азиатской степью, – Илюса Илдаровна. Судя по всему, рабочий день в “Гробусе” закончился, пилорамы тоже не было слышно.
Швеи, переговариваясь, двинули к выходу. Когда поравнялись с нами, я воскликнул:
– Добрый вечер! Илюса Илдаровна, Зарема… – и отвесил каждой поклон.
Надеялся таким нехитрым образом продемонстрировать Беленисову и Катричу, что бывал здесь раньше и всех знаю.
– Здравствуйте… – дичась, ответила Зарема, а Илюса Илдаровна вообще ничего не сказала, а просто пучеглазо уставилась.
– Ольга Германовна у себя? Наша “три в одном”! – продолжил я галантно, надеясь, что не напутал с именем-отчеством чернаковской любовницы: секретарши, бухгалтера и секс-символа.
Но произвести впечатление не получилось. Катрич пресёк мою светскую игру:
– Молчал бы лучше, бабский угодник! – и бесцеремонно потянул за рукав, как нашкодившего правонарушителя.
Вкупе с грубоватым тоном это совершенно не тянуло на приятельскую шутку. Наоборот, было очевидно, что эти двое не мои добрые знакомые, а скорее конвоиры.
И швеи сразу всё поняли и больше не задерживались. Бледненькая Зарема, правда, разок на меня оглянулась, и я помахал ей на прощание.
Сразу за тамбуром начинался салон-магазин – проходной зальчик. Гробовое его пространство, когда-то ударившее меня в самую душу своим печальным масштабом (шутка ли, аж полтора десятка выставочных гробов в лучах подсветки), после гапоновского похоронного супермаркета показалось мне кустарным и жалким – словно бы после великолепия многоэтажного торгового центра я вдруг очутился в полуподвальных окраинных “Продуктах”. Сейчас в магазине было темно и виднелся лишь сатиновый борт ближнего экспоната на подставке – чёрная бюджетная колода.
Дальше по коридору был кабинет Ольги Германовны и ещё несколько подсобных комнат. Положив ладонь на перила лестницы, ведущей на второй этаж, я сказал:
– Мужики, вы поднимайтесь пока наверх, а мне бы поссать ещё… – и указал на дальнюю дверь.
На самом деле я не очень помнил, что именно за ней находится – туалет или подсобка, просто мне хотелось подчеркнуть, что я тут свой в доску, пускай и гробовую.
Катрич расплылся в щербатой, нуждающейся в реставрации улыбке:
– Ты ж, надеюсь, не собираешься от нас съебаться?
Я подумал, что у Катрича наверняка достаточно денег, чтобы подлатать рот, а он почему-то этого не делает, и заодно дал себе слово в ближайшее время заделать скол на переднем зубе.
– С чего это мне от своих бегать? – ответил я, будто удивившись. – Я и сам хочу поговорить! И как съебаться? По трубам? Там в сортире и окошка-то нет!
– Смотри, – шутливо погрозил Беленисов, – не усугубляй ситуацию, – и потопал наверх, а Катрич за ним. Покрытые ковролином ступени гудели железом под их грузными шагами.
Окошко в туалете, кстати, имелось – длинное и очень узкое. Через него можно было бы выбросить отрубленную руку, но никак не сбежать. Из невидимого динамика играла, переплетаясь с водой, музыка. Похоже, она не зависела от рабочего дня и звучала круглосуточно. На этот раз стильный женский голос грустил о розовом фламинго: “…дитя заката, розовый фламинго здесь танцевал когда-то… Может, в жизни прошлой – мне трудно вспомнить!..”
Слова, ритмы расплёскивались о белый кафель стен и фаянс унитаза, струились, точно волшебная поющая влага. В детстве я часто слышал эту песню. Помню, Тупицын вывез нас с матерью в Крым на свою биостанцию, и настырный фламинго выплясывал каждый вечер на ближней дискотеке. А потом, спустя пару лет, куда-то подевался из радио и телевизора.
Когда я стряхивал последние капли, пришла идея. А что, ес-ли захватить из подсобки бутыль для кулера? Понятно, что она, может, и не нужна в данный момент, но по-любому же пригодится и вообще как-то разрядит обстановку вокруг меня: “Я никакой не враг, я вам попить приволок…”
“Ты ведь видишь, мы с тобою не отбрасываем тени… Это царство привидений!..”
На этих словах песня резко оборвалась, словно я, спустив воду, смыл и её. Отчаянно пузырился бачок, словно втягивал газировку. От шипящей этой тишины стало тревожно – почти так же, как в первые минуты в “унизительном катафалке”.
Невнятно бормотали, бредили трубы на проточном языке. Я почти насильно, чтобы заглушить безмозглый испуг, подумал: интересно, а не специальная ли у них тут музыкальная подборка – по теме? “Царство привидений” показалось мне исключительно удачным определением для гробового производства.
Из подсобки я взял не одну, а сразу две бутыли – мне подумалось, что так моё появление будет выглядеть эффектнее. Отяжелевший почти на сорок литров, я поднимался по гулким ступеням. Я понимал, что конструкция предельно прочная, но всё равно создавалось ощущение, что лестница вот-вот провалится под моим весом.
На этаже было пусто. Странно, что туалет находился внизу, а пахло почему-то здесь, причём какой-то младенческой ссанинкой. Я помнил этот памперсный душок ещё по комнатке братца Прохора.
Дверь конференц-зала была настежь распахнута, и крикливые подвыпившие речи звучали в коридоре так же отчётливо, как если б я находился там, в невидимой компании.
Директора “Гробуса” я определил даже не по голосу, а по очередной скабрезной истории. “Неисправим!” – как говорила “три в одном” Ольга Германовна.
– …А тёлочка, между прочим, не хухры-мухры, а из подтанцовки Лады Дэнс!
– Пиздишь! – ухнул кто-то.
– А чё нет? – с весёлыми нотками оскорбился Чернаков. По блуждающему звуку я догадался, что он не сидит, а расхаживает. Наверное, с бутылкой – подливает.
– Нахуй ты ей сдался, Ладе Дэнс?!
– Да не самой Ладе! Ты б слушал внимательней! Я же говорю – с подтанцовки бабец! Помните старый клипак, где она под Мадонну косит? Леди ту найт, леди ту найт, девочка-ночь меня называй!.. Моя была та, которая справа! Блонда. Короче, весьма козырная тёлочка! Но пизда у неё… Не знаю, как сказать… С кислинкой! Ну, такая, как если кончиком языка батарейку потрогать…
– Началось, блять! – раздался негодующий возглас. Это, похоже, вмешался Шелконогов. – Серёга, ёб твою! Хуле ты позоришься?!
– Димон, а чё такого-то?! Ещё скажи, что бабе никогда не лизал!
– Я-то нет! А вот ты – да!
– А что такого? – спросил под общий хохот Чернаков. – Если по гамбургскому счёту, каждый мужик хоть раз за жизнь хоть одной бабе да отлизывал!
– Я вот, к примеру, ни одной, – пробасили из угла.
– Уверен? Даже когда рождался?! – язвительно уточнил Чернаков. – Касался же пизды всеми частями тела? Да? И ртом тоже!..
– Серёга, вот чё ты гонишь? Мать ещё сюда приплёл! Договоришься однажды!
– Типичная тюремная казуистика, вывернутая наоборот, – заметил кто-то.
– Валерий, не быкуй! – миролюбиво попросил знакомый дребезжащий тенорок. – А то ты Сергея первый день знаешь!
– Так с тёлкой что в итоге?! – требовательно постучали по столу. – С пиздой-батарейкой?
– Серёг! Какой-то ты слишком жизнелюбивый для гробовщика! – мне показалось, что это произнёс Пенушкин. – Тебе бы с твоим темпераментом лучше секс-шоп держать!
– А не вижу противоречия! – возразил Чернаков. – Вот я лет пять назад в “АиФ” интервью Германа Стерлигова читал. Так вот, сам Герман Стерлигов заявил…
– Что, когда он в детстве мультфильм “Маугли” смотрел, у него тоже на Багиру хуй вставал? – перебил бас.
Грохнуло хохотом. Я тоже заулыбался, потому что прозвучало это очень смешно. Но, не успев толком порадоваться, болезненно сжалось сердце. Тотчас вспомнилось, что в этой весёлой похоронной команде я теперь лишний…
– Не-ет! – пытался перекричать Чернаков. – Он сказал: “Нет ничего более жизнеутверждающего, чем гроб!” Но у Багиры реально был дико сексуальный голос! Только не в мультике, а на пластинке! Первая эрекция на Багиру!..
Брюзгливый тенорок Мултановского негромко обратился к кому-то:
– Где этот отморозок шляется? Сколько ссать можно?
– Поискать? – прозвучал шелестящий голос, очевидно, Катрич.
– Не надо…
– Андрюхе он основательно так по еблу насовал!.. – басовито заметили. – И Рыжему тоже.
– А Никите не насовал?! – съязвил Мултановский. – До сих пор отлежаться не может. И страдает по девке этой! Тьфу!.. Позор, блять!..