– Но это будет просто фигурой речи, – сказал я с неожиданной для меня самого грустью. – Ведь настоящие мертвецы ни с кем уже не говорят…
– Ну надо же! – голос Алины сочился ядом сарказма. Она чуть отодвинулась от меня. Глаза сверкнули темнотой. – Вот я дурочка, прикинь?! Несла тут чёрт-те что, а главного-то не учла. А ты меня подловил и срезал – прям как Никита!..
– Что ты! – я спохватился, досадуя. – Я же понимаю, что ты говорила о высоком. Человеческая жизнь коротка, и с точки зрения вечности мы все трупы в ближайшей перспективе.
– Нет уж, подожди, – Алина присела, набросив одеяло на плечи. – Ты вот часто видел мёртвых людей? Не кладбища, надгробия, а именно мертвецов?
– Не очень, – ответил и подумал, что моё скромное “не очень” – изрядный перебор. По-хорошему, видел-то всего два раза: белгородскую бабу Тосю да покойную родственницу командира части полковника Жаркова, для которой я долбил могилу.
– Ну, скольких? – настаивала Алина.
– Если честно, только двоих. Точнее, двух – это женщины были…
– Негусто, прямо скажем, – подытожила Алина. – А тебе не кажется, Володя, – продолжила язвительно, – что твой опыт общения с мёртвыми недостаточен, чтобы делать о них какие-либо выводы? Может, та покойница, – Алина хмыкнула, – просто не захотела с тобой говорить? Не думаешь об этом?..
– Ты иронизируешь?
– С чего ты решил? Я предельно серьёзна. Вообрази, каково мне? Лично я вот мертва, но однако ж говорю с тобой, ебусь третью ночь…
– Ладно… – я попытался её обнять.
– Нет, не ладно!.. – и двинула меня кулаком в живот. Удар был хоть и девичий, но ощутимый.
Я уже подумал, что Алина рассердилась, но она неожиданно улыбнулась. Сказала дружелюбно:
– Когда я была маленькой, мы жили впятером в одной квартире: мама, папа, дед с бабкой по маминой линии и прабабушка. Папа у меня офицер ракетных войск, мы в восемьдесят седьмом году переехали из Самарканда, где он служил раньше. Остановились в Загорске у материных родителей, потому что в Москву так просто было не попасть. Ночевала я в одной кровати с прабабушкой, потому что спальных мест было всего три – мы в спальне, а папа с мамой и дед с бабкой в гостиной. Так тесно жили. Всё ждали, когда же папе выдадут обещанную квартиру. А прабабушка уже тогда сильно болела – что-то с сосудами. Помню жутковатый момент. Мы всей семьёй телик смотрели, что-то юмористическое с Петросяном. А у прабабушки нога вдруг потекла. Очень много крови. Я рядом на полу сидела и первая увидела, но из-за темноты подумала, что это вода. Прабабушка даже не заметила, ей не было больно. Такой вот кровавый получился Петросян…
Это был первый раз, когда она заговорила со мной о своей семье, о детстве. Я бережно взял Алину за руку, чтоб показать, как ценю её нежданную откровенность, как благодарен за доверие.
– Однажды мы, как обычно, пошли спать. Ночью я проснулась. Мне было не страшно, а тревожно и одиноко. И очень зябко. Показалось, что прабабушка тоже не спит, и я попросила: “Бабуля, расскажи сказку”. Я ждала, как всегда, что-то детское: про зайчика и лисичку, гусей-лебедей, Буратино. Прабабушка сперва долго молчала, и я подумала, что она спит. Но она вдруг заговорила. И таких сказок я раньше не слышала… Про то, как в деревню на острове пробралась старуха Чума и убила всех жителей. Обманула доверчивого лодочника, а тот переправил её в деревню. Про городок, чьи жители давно мертвы, но каждую рождественскую ночь, повинуясь божьей воле, идут на молитву в заброшенную церковь, и там при свечах гнилой скелет в одеянии священника ведёт для них службу перед обветшалым алтарём. Заблудившийся студент случайно сунулся в церковь, думая там отогреться, и попал прямо на службу к мертвецам. И был бы студенту конец, но у него оказался с собой узелок с овсом, который он в испуге рассыпал. И скелет-священник и мертвецы-жители бросились пересчитывать зёрна, а студент, пользуясь этим, сбежал… Про девушку с мельницы, что понесла от хозяина-мельника и, чтоб скрыть позор, задушила своего младенца и утопила в запруде. После люди стали слышать по ночам тоскливый, невыносимый плач. Детоубийца не выдержала постоянного воя, подошла к запруде и прокричала: “Когда ж ты заткнёшься, чёртов ублюдок!”, и детский голос провыл в ответ: “Мать дала мне имя! Я – Ублюдок!”
– Ничего себе сказочки!.. – только и сказал я.
– А утром выяснилось, что прабабушка умерла. И, судя по заключению врачей, сердце у неё остановилось сразу за полночь. Я до утра пролежала с её трупом. Как ты понимаешь, списать на то, что мне это всё приснилось, можно, да только лет мне было всего пять. И прабабушка моя при жизни не увлекалась жутью с привкусом норвежского фольклора.
Мне сделалось грустно. Но не от самой истории, а от того, как гладко пересказала её Алина. Я понял, что она уже рассказывала о прабабушке Никите. А до того яростно отстаивала перед ним свою “мёртвость”.
– Чего приуныл? – ласково спросила Алина. – Или не веришь мне?
– Да я не против быть мёртвым, – я попытался улыбнуться. – Считай, что ты меня уже завербовала.
– Так не пойдёт, дружок! – Алина прыжком взгромоздилась на меня, глянула сверху вниз: – Как-то ты легко сдался!.. – Она чуть поёрзала, пристраиваясь. – Есть такой довольно-таки расхожий сюжет, и ты наверняка с ним сталкивался, когда герой не понимает, что умер. Прям по Сведенборгу, – и не рассчитывая на мои мизерные познания, сразу пояснила: – Христианский мистик и визионер, жил в восемнадцатом веке. Так вот, он полагал, что умерший первое время не осознаёт своего нового состояния. Ещё долгое время его окружают прежние картины миры, рутина старых комбинаций, связей, привычек. Помнишь фильм “Шестое чувство”? Там Брюс Уиллис играет детского психолога, который не понимает, что умер, и настойчиво опекает мальчика-аутиста… Володя, ну хватит!.. – она судорожно вздохнула, закусила губу – она так всегда делала, когда я вторгался в неё.
Потом Алина хныкала, стонала, всхлипывала, перемежая это каким-то смеющимся, конфузливым “Ах!”, точно ей было неловко за свои шумные любовные причитания. А они завораживали меня куда больше, чем признания о мёртвой старухе, говорящей с правнучкой на загробном языке народного поверья.
– Никита звонил, оказывается, – Алина озабоченно тыкала в кнопки телефона. – Аж два пропущенных… Похуй, – отмахнулась, – скажу, что не слышала, спала… – она стояла возле приоткрытой балконной двери и курила.
– Говорил, когда возвращается? – спросил я равнодушным тоном.
– Вроде в субботу… Сегодня у нас что?
– В принципе, уже два часа как четверг.
– Между прочим, Шервиц Никите на тебя жаловался. Ты в курсе? Что-то ты там разбил.
– Ага, “льдинку”… Ну, то есть плиту уронил. Думал, сам до стола её дотащу, вроде она не очень тяжёлая, а форма из рук выскользнула. А на полу ещё железяка валялась, уголок крепёжный… Испортил, в общем, плиту.
– Это я виновата, – произнесла Алина с весёлым раскаянием, – затрахала тебя. Ослаб мальчишечка.
– Ничего не ослаб! – запротестовал я. – А Шервиц – гондон! И ябеда. Я же сказал ему, что сам Никите отчитаюсь.
– Вот и возьми себе на заметку. Никита его только для виду козлит, а на деле там полная гармония и взаимопонимание. Так что лишнего при нём не болтай, Никита сразу обо всём будет знать.
– Ты вчера рассказывала про Брюса Уиллиса, а я тоже вспомнил похожий фильм! – бодро сказал я, чтобы не длить разговор о Никите. – Назывался “Лестница Джейкоба”. Я его смотрел году так в двухтысячном по кабельному каналу. Сначала думал, ужасы, а оказалось – психологический триллер. Но интересный. Бывший ветеран войны во Вьетнаме по имени Джейкоб после ранения возвращается домой. Раньше у него была жена и дети, а сейчас он почему-то ушёл из семьи, живёт с любовницей. Но вокруг него творится чертовщина, демоны всякие дёрганые мерещатся, неизвестные преследуют на машине. И реальность такая вокруг него… – поискал слово поточнее, – зыбкая! Он даже не понимает, кто ему снится: любовница или жена, будто из одного кошмара в другой просыпается…
– Тс-с! – яростно шикнула Алина. – Опять звонит!..
Я тут же замолчал. Через несколько секунд Алина проныла в телефон полусонно:
– Никит, ну, в чём дело?.. Я спала уже… Что удивительно?.. Половина первого!.. Да… Всё хорошо… Соскучилась… Как?.. Безумно, блять! Ты пьяный, что ли?! Смотри мне!.. Да… Люблю…
Она положила телефон на подоконник:
– И что там, говоришь, в фильме было?
– Сейчас… – я перевёл дух, потревоженный вопиющей обыденностью женского коварства. Притворство ничего ей не стоило. Она делала это так же легко, как закуривала сигарету… – Джейкоб этот встречается с бывшими сослуживцами и узнаёт, что у них похожие проблемы с психикой. Они безуспешно пытаются разобраться. Но в самом конце фильма химик-хиппи сам находит Джейкоба и рассказывает тому, что над батальоном, в котором служил Джейкоб, был поставлен эксперимент, им давали препарат “Лестница”, повышающий агрессию, и они сами друг друга перебили…
– А в чём ты похожесть углядел?
– В итоге выяснилось, что Джейкоб этот ни из какого Вьетнама не возвращался. Это он умирал на операционном столе после ранения, и вся его жизнь после войны ему привиделась.
– Сюжет не оригинальный. Был аналогичный ход у писателя Амброза Бирса. Повешенный принял свою агонию за историю чудесного спасения. И у Александра Грина – человек думал, что спасся после кораблекрушения, но на самом деле утонул…
Она вернулась на диван, накинула на ноги одеяло, оставив снаружи только узкие, изящные ступни. Я потянулся к ним – они были ледяными, как деревяшки, пролежавшие ночь на балконе.
– Разумеется, – она снисходительно кивнула, – верно говорить не “Я живу”, а “Я умираю”, как мучитель собак физиолог Павлов. Логично предположить, что наше существование – чистая энтропия, энергия агонии. Философ Мартин Хайдеггер, – Алина провела пальцем по стариковскому профилю на татуированной медали, – называл такой формат экзистирования “аутентичным дазайном”.