– Это хочешь?! Нет?! А это?! – надсадно перекрикивал я “Персонал Джизус” в перепеве Мэнсона.
Себе я не взял ничего, сказал, что не голоден. Через полчаса принесли заказ: посудину с салатом “Цезарь” и полулитровый стакан, набитый льдом и мятной требухой. Потом стейк и ещё бокал с двумя торчащими трубочками, красиво украшенный апельсиновой долькой.
Я с наслаждением смотрел, как Алина ест, пьёт, как рыщет жадными глазами по лицам. Угостился с её вилки выловленной из “Цезаря” сладкой половинкой черри, ржаным, чуть размякшим от соуса сухариком и похожей на эмбрион креветкой.
Я отлучился всего на несколько минут в туалет, а когда вернулся, вокруг нашего столика увивался модного вида субъект с липкой луковкой пегих, зачёсанных наверх волос и двумя пробитыми мочками. Я подошёл вплотную и услышал кричащие слова Алины:
– Да какая разница, как меня зовут!.. Главное, что тебя звать Всеволод!..
Я похлопал крашеного по плечу. Увидев меня, он отхлынул всем туловищем, растворился в кислотном туманце стробоскопической зелени и марганца. Алину почему-то развеселило его паническое бегство. Она беззвучно смеялась, и её зубы, сияюще-белые, казались мне отлитыми из ртути.
Около трёх часов ночи мы вышли из клубного подвала. Тени на бледном снегу были не чёрными, а синими, точно вырезанными из копирки. Старый пятиэтажный переулок выглядел бы иллюстрацией к дореволюционному роману, если б не грузовой рефрижератор возле украшенной лепниной арки.
Нам повстречался высокий, шаткий мулат, вдребезги пьяный. На нём были осеннее грязное пальтецо, спортивные штаны и домашние тапочки. На голове косо сидела меховая шапка, скисшая, мокрая. Обстоятельно, по-московски акая, мулат доложил:
– Магазин называется “24 часа”! Я пришёл, а там закрыто! Ну не бляди?.. – и поплёлся дальше, торя шаркающую лыжню.
– Как по-русски-то шпарит, – удивлённо сказал я Алине.
– А что? Это ж его родной язык. Привет от Олимпиады-восемьдесят. Опустившийся бастард африканского физкультурника… – Алина полезла в сумочку за сигаретами, долго в ней рылась. – Чёрт, на столике пачку забыла… Володя, спасибо за вечер и ужин. Ты добрый, щедрый. Вообще охуенный…
Я с отвращением ощутил во рту кислый вакуум, потому что заранее знал следующую фразу.
– Но надо сворачиваться, – Алина размеренно говорила, будто заколачивала мне в грудь гвоздь. – Понимаешь? До добра не доведёт…
– Понимаю…
– Я и сама не рада, что всё это затеяла. Поверь, ничего хорошего не будет, если он нас застукает, – усмехнулась, поправила воротник моего бомбера. – Тебя вот до смерти застукает… Я-то мёртвая, мне терять нечего, а ты пока ещё живой.
– Не хочу, чтоб заканчивалось, – выговорил я, едва ворочая внезапно онемевший, точно от наркоза, язык.
– Всё когда-то заканчивается… Прошу, не гляди как умирающий Кинг-Конг! Вот сейчас мы сядем в машину и я тебе сделаю искусственное дыхание, – она коснулась рукой моей ширинки, – вот тут. И тебе сразу станет легче… Хорошо?..
Сделала. А потом мы поехали обратно в Загорск.
Никита появился в мастерской в субботу после обеда, как раз когда на мрачном своём “фиате” прикатили Белинисов и Катрич – Никитины помощники, бог знает по какому делу.
Шервиц вернулся в цех и сказал, что приехал Никита. Я снял запылённую спецовку, накинул бомбер и вышел на воздух. Посреди двора увидел заляпанный грязью Никитин джип и две чёрных дуги на свежем снежке, чуть припудрившем асфальт. Неподалёку оставил похожие следы “фиат” Беленисова.
У брата под нижними веками замшево темнели провалы. На шее красовалась полоска пластыря. Если бы я верил в нечисть, то решил бы, что Никитой поживился вампир – так скверно он выглядел.
– Ну, как Курск? – спросил я с вежливым равнодушием.
Мне уже не нужно было играть, притворяться. Последняя бессонная ночь высосала остатки сил. Я чувствовал себя полностью опустошённым, разве что в груди ныла какая-то фантомная трещина.
– Нормально, – он ответил. – Малость подзаебался, конечно. А ты чего зелёный такой и поцарапанный, братик? – Никита ласково потрепал меня по макушке, приобнял. – Синячищи под глазами. Я-то ладно, неделю бухал как проклятый, а ты же непьющий вроде… Э-э-э… – вдруг потянул он с радостным удивлением. – Шкуру, что ли, нашёл? Признавайся!
– В смысле – шкуру?
– Ну, тёлку, бабу…
– Да ну, – я нахмурился. – Какая баба? Просто бессонница.
– Знаю я вашу бессонницу! – натужно развеселился Никита. – Только про технику безопасности не забывай, гондоны, там, гигиена всякая. Зараза кругом! Даже если просто дал за щёку, не поленись, побрызгай на залупу хлоргексидинчик, чтоб бактерий не осталось. В аптеке купи, он копейки стоит, хлоргексидин… Понял? И не смущайся, ёпт, я ж за тебя отвечаю, как старший брат… Ладно, что у нас по камушкам?
– Десять вертикалок и горизонталка-семейник… Тебе не холодно, Никит, может, внутрь зайдёшь?
– Не, – он отказался, – я всё равно поеду скоро. С пацанами перетру и домой.
– И ещё я накосячил, – я вспомнил, – разбил одну плиту.
– Да и хуй с ней, – Никита цепко проследил за Шервицем, катящим тележку с груженым поддоном к “фиату” Беленисова. Потом посмотрел на меня: – Короче, тему новую нашёл. Небольшую, но бабло можно поднять… Дорожные кенотафы делать будем.
– Что это?
– Замечал, на обочинах стоят небольшие памятнички? Где произошла авария… Да сто процентов видел! Они на любой трассе.
Я припомнил:
– Точно. Кресты или тумбы с табличкой… Я раньше всегда удивлялся: неужели там хоронят?
– Не, хоронить нельзя. Потому памятник и называется “кенотаф”. Я тоже этого слова раньше не знал, Алина объяснила. Переводится как “пустая могила”. Суть в том, что гибнет народу много, а родственники хотят на месте смерти близкого человека поставить опознавательный знак. А это очередная, как ты понимаешь, ниша…
– Сергеич! – зычным армейским голосом крикнул Беленисов, захлопывая багажник “фиата”. – Мы поедем тогда!..
– Щас! Пять минут подождите! – отозвался Никита. Потом сказал мне: – Вот у меня список, – и протянул сложенный вчетверо лист. – На семнадцать позиций. То, что надо сделать за неделю, дополнительно к остальным заказам. По полтора-два косарика уйдёт. Я тут привёз формы…
Он сходил к джипу и вытащил четыре формы – чуть поменьше кладбищенских.
– Дай их Шервицу вместе с листочком, там всё указано… А вот эта, кстати, – он выхватил у меня одну из форм, – на комсомольский значок похожа!.. А-а-а, ты ж не помнишь комсомола! Не застал… Вечером что делаешь? Заходи на ужин, Алинка что-нибудь сготовит. Она умеет, когда хочет…
– Ага, благодарю за приглашение, – сказал я. – По обстоятельствам.
– Ладно, – Никита улыбнулся, – намёк понял.
– Тебе выручку за неделю сейчас отдать?
– Потом заберу…
– Пойду тогда, – сказал я, потом набрался решимости и добавил: – Алине привет передай.
– Передам… – он лукаво прищурился. – Я тебе скажу, Володька. Иногда полезно бабу ненадолго одну оставить. Чтоб соскучилась. Они же в повседневной жизни забывают, кто ебёт и кормит. Я вот утром вернулся – не женщина, а сексуальная феерия! И так, и сяк, и ногу на косяк!.. – Никита глухо рассмеялся.
От самодовольных Никитиных слов внутри у меня всё затрещало от боли. Но я заставил себя улыбнуться.
– Забыл! – воскликнул Никита, полез в карман бушлата и вытащил небольшой свёрток. – Держи. Подарок…
Свёрток был очень лёгким, я разорвал упаковку и достал узкий металлический футляр для очков – такой же, как у Никиты.
– Это для часов твоих. Ну, или сам решишь, для чего, – и заторопился: – Давай, братик, до встречи. Правда, приходи вечером…
– Постараюсь, спасибо. – Я положил футляр в карман и пошагал в цех.
На ужин к Никите я не пошёл, решив, что появление в доме брата было бы циничным бесстыдством. Я не переставая корил себя за паскудство, в бессчётный раз клялся, что доработаю в мастерской декабрь, а за следующий месяц денег брать не буду, уеду в Рыбнинск, где мне и место. Устроюсь куда-нибудь, поступлю на заочный…
Чуть поразмыслив, позвонил матери и после минутного обмена формальностями в лоб спросил, насколько реально, чтобы Тупицын помог мне поступить в свой инженерно-экономический институт. Мать сказала, что уточнит, но думает, что платный формат самый гарантированный, и было бы замечательно, если б я заранее подыскал постоянную работу для будущей оплаты своей учёбы, потому что у неё денег нет.
В общем, не успев даже сбежать из Загорска, я воротился обратно под заботливое Никитино крыло. Наутро я порешил, что уезжать, в общем-то, не обязательно, поскольку точка уже поставлена. И самое время поискать подходящую, как выразился Никита, “шкуру”, чтобы не терзаться мыслями об утраченной Алине.
В моём продуктовом магазинчике я уже вторую неделю ловил взгляды молоденькой продавщицы по имени Инга, пышной и ладной, с выбеленными кудряшками. Мне она понравилась своей уютной пухлостью, личиком, не лишённым некоторой кукольности, но только не в “барби-стайл”, а в целомудренном советском воплощении, когда дебелая кукла распахивает во всю синь шарнирные глаза и, опрокидываясь на спину, издаёт тягучее коровье “М-ма-а”.
Решившись, я зашёл в магазин, купил у Инги развесного печенья и там же возле кассы угостил её. Она заулыбалась, стала отнекиваться, мол, куда мучное, и так полнеет. Я с неожиданной для меня самого развязностью пошутил, что лучше качаться на волнах, чем биться о скалы. Инга, кажется, не поняла шутки, наморщила детский лобик. Я взялся пояснять, что это такой завуалированный комплимент полненьким телесам. Тут по радио Пугачёва затянула про “Жизнь невозможно повернуть назад”. И всё вместе – я, говорящий пошлятину с печеньицем в руке, Алла Пугачёва, ямочки на пухлых щеках Инги, – всё это показалось мне таким абсурдным и постыдным, что я сбежал из магазина, так и не пригласив продавщицу в кино, как собирался.
От тоски по Алине я почти не спал. В мастерской совершил очере