– Это как раз мелочи. А суть в том, что экспертиза реально в блокаде, как город-герой Ленинград.
– Но это ж, наверное, противозаконно? Больница государственная.
– Верно. Но участок, где построили “Элизиум”, в аренде или даже в собственности. Раньше, может, и был самострой, как Мултанчик надеется, но сейчас точно всё по закону. Иначе Гапон бы не залупился. По идее, он обязан обеспечивать доступ к прочим больничным объектам, но только по идее…
– Никак по-другому не подступиться?
– Со стороны не зайти: заборы, охрана. На машине, во всяком случае, не проехать. Разве руками тащить. В данный момент на въезде уже три мултановских труповозки с грузом на борту и две “буханки” Шелконогова. Хорошо ещё, что зима и мороз. А что летом было бы? Какой запашок от трупов?
– И чё делать?
– Херовая ситуация. Времени негусто, по-любому сегодня к ночи нужно проложить к моргу дорогу жизни, то есть дорогу смерти! – Никита усмехнулся. – Завтра у комбината как минимум пять похорон. И у Шелконогова в доставке четыре покойника! А на утро появятся новые пассажиры, будут этих подпирать…
В кармане Никитиного бушлата еле слышный, будто обложенный ватой, зазвонил мобильник.
– Ну, в крайнем случае можно ведь заплатить? Разок.
– Не, Володька, тогда выходит остросюжетный фильм “Раз – не пидарас-2”. Низ-зя!.. – похохатывая, Никита полез за тарахтящим телефоном. – Да, Серёг!.. – в голосе брата ещё играли переливы смеха. – В курсе… Чего весёлый?.. А хуле грустить?.. Чё?! А не нужно было Мултанчику нагибать Гапона с местами на кладбище! Вот и нарвался на алаверды… Часа через полтора-два подъеду… Давай!..
Никита уронил мобильник в карман:
– Чернаков звонил.
– “Гробус”?
– Он самый. Говорит, Мултанчик сильно переживает, и у Шелконогова нервы скоро сдадут, он с водилами на штурм пойдёт. Не дай бог мусорня подтянется, дело выйдет на административный уровень…
Я не услышал повторного звонка, но Никита, тихо матерясь, выхватил телефон из кармана, глянул на высветившийся номер:
– О, граф Мултановский, – поднёс к уху: – Доброго!.. – прокричал. – Да, Андрей Викторович!.. Слышно тебя плохо!.. Вот я только про “Гапон – пидарас” понял! А что такое “публичный сервитут” – мне не ведомо… А-а… Ну, так бы и говорили, я ж не юрист, а просто скромный участник похоронной отрасли… Не раньше чем через полтора часа, Андрей Викторович… Да, подтяну всех пацанов, кого смогу… Смешное слово, – сказал уже мне Никита. – Сервитут, блять… Проститут… Пришли, братик…
Он указал на круглогодичный павильон, втиснувшийся между особнячками, – когда-то белый, а теперь просто обшарпанный, с шиферной крышей, широкими окнами-витринами и зелёным неоновым курсивом “Ивушка”, в котором перегорела половина трубок.
– Кухня тут, конечно, не очень, – сразу предупредил Никита, – чисто ностальгическая, советская. Но в целом съедобно. Что хорошо – от главного не отвлекаешься…
– Это от чего? – я поинтересовался. – Главного?
– Ну, у каждого своё… – ответил Никита. – Поиска смысла жизни. Или смысла смерти. Еда – это ведь удовольствие, которое уводит, расслабляет. А здесь вкусовое удовольствие сведено к минимуму.
Я внимательно посмотрел на Никиту, не понимая, шутит он или серьёзно.
– Но зато меню копеечное, – он продолжал. – И, главное, атмосфера особенная. Тут зависают весьма занимательные экспонаты. Андеграунд преступного мира. Не в законе, конечно, но по-своему весьма авторитетные в Загорске личности. Только специально не пялься на них, они это не любят…
– Кто они?
Никита задумался, потом ответил:
– Честно говоря, не знаю. Я, когда первый раз их увидел, решил, что какие-то ебаньки. “Юродивые” – возможно, более подходящее слово. Да сам увидишь… Самый… э-э-э… яркий – Лёша Крикун. Он действительно покричать любит…
Я решил, что Никита разыгрывает меня.
– Никит, – сказал, – я так понял, возле больницы люди ждут. Может, лучше туда поедем?
– Сейчас никак нельзя. Время неблагоприятное. Я ж объяснял тебе.
– Му… ху… – я постарался вспомнить трудное слово: – Мухурта эта?
– Раху-кала, – подтвердил Никита. – Часы биологические с собой?
– Ага.
В моём бомбере имелся внутренний карман загадочной формы – узкий, длинный, как пришитый чехол. Прочный футляр, подаренный Никитой, помещался там просто идеально.
– В общем, пересидим в “Ивушке”, – сказал Никита. – Бережёного бог бережёт. Да и я не решил окончательно, стоит ли привлекать тебя к нашим разборкам…
В этот момент отворилась дверь павильона. Вышла, пятясь, баба в фартуке. Сивую голову украшал белый накрахмаленный венчик. В руках у неё были швабра и ведро, из которого выглядывал мокрый угол ветоши.
– Доброго вечера, Антонина Захаровна, – поздоровался Никита. – Как у вас там? В полном составе? – и приятельски погладил бабу по плечу.
Та обратила к нам розовое, будто распаренное, лицо:
– Ой, не говори… Офонарели уже… – Она нахмурилась, затем вытащила из ведра и распластала на пороге тряпку: – Правила знаешь, так что вытирай ноги… А привёл кого?
– Брата младшего…
Баба с непередаваемым сочувствием оглядела меня, вздохнула:
– И не надоест же вам…
Никита нарочито старательно пошаркал подошвами, потянул на себя вторую дверь тамбура.
– Учкуду-у-ук!.. – протяжно донеслось из зала. – Три-и колодца-а!.. Защити!.. Защити!.. Нас от со-о-онца-а!.. – тянули квартетом восточные голоса. Дверь закрылась, приглушив песню. Я чуть потоптался на сырой тряпке и двинулся за Никитой.
Снаружи павильон не показался мне большим, но изнутри выглядел неожиданно просторным. Скромное убранство, как в обычной столовой: пол, покрытый линолеумом, десяток столов на тонких стальных ножках, жёсткие стулья; свет тусклый, с пляшущими тенями на потолке и стенах, словно не лампы горели, а факелы.
Все столы были свободны, лишь в дальнем, хуже всего освещённом углу гуляла компания из пяти человек. Рассмотреть лица или одежду не представлялось возможным – всё скрадывала широкая, как завеса, тень. Наше появление, однако, привлекло их внимание, один даже поднял руку и проорал вместо приветствия одновременно с солистом звучащего ВИА:
– Учкуду-у-ук!.. – хрипловато и совсем мимо мелодии.
Никита выбрал дальний столик, повесил бушлат на стул, а сам уселся спиной к окошку, завешенному серой от старости гардиной. Я расположился напротив, отразившись четвертью лица в полупрозрачной черноте стекла.
Рядом с подставкой для солонки и перечницы лежали два одинаковых меню – простенькие, как театральная программка, отпечатанные на фиолетовом картоне.
– Что будешь? – спросил Никита. – Тут всё одинаково невкусно, так что бери любое и не ошибёшься. Гуляш, кстати, нормальный, есть можно. И люля ничего бывает, с пюре. И солянка…
– Чаю возьму, – сказал я.
К нашему столу ковыляла старуха, вдобавок чуть горбатенькая. Поверх синего, похожего на рясу платья на ней был кружевной передничек официантки. Крахмальный венец крепился кокетливой заколкой к седым волосам, скрученным на затылке жиденькой гулькой. Мне сделалось ужасно неловко, что нас собирается обслуживать настолько пожилой человек. Перевёл взгляд на её руки и оторопел. Не меньше преклонного возраста меня озадачил маникюр – вульгарно-красный, никак не вяжущийся с жёлтыми артритными пальцами, похожими на высохшие стручки фасоли, с морщинистой кожей рук и синюшными венами.
Старуха посмотрела сперва на Никиту, потом на меня, и я заметил, что один глаз у неё открыт больше другого. Рот был запавшим, почти провалившимся, отчего сильно выступали вперёд скулы, нос и костлявый подбородок. Тонкие, с синцой, губы сложились в улыбку.
– Меня зовут Елена. Вы готовы сделать заказ? – дребезжаще спросила.
Никиту совершенно не удивил вид нашей официантки. Он сказал, водя пальцем по меню:
– Одну солянку, салат “Осенний”, гуляш, стакан чаю… Точно ничего не будешь, Володька? Ну, как знаешь… Водки грамм триста… Компоту графинчик. И сырничков ещё. Пока всё.
Старуха нацарапала карандашиком пометки, сунула блокнотик в карман фартука и ушла, чуть подволакивая ногу.
– А водку зачем? – спросил я. – Ты ж за рулём!
– Да я и не буду пить, – сказал Никита. – Это для тебя.
– Так и я не хочу.
– Ну, чисто символически, всего рюмку… Ты лучше ответь мне, Володька, как брату… – Никита крепко расставил на столе локти и побуравил меня взглядом следователя. – Ты к Алине как относишься?
Во рту от волнения скисла слюна. Чувствуя, что стремительно краснею, я сказал:
– Хорошо отношусь…
– Она тебе нравится! – Никита откинулся на спинку стула и засмеялся. – Я ж вижу!
Удовлетворившись моим смятением, сказал:
– Не парься, Володька, я ведь не сержусь. Алинка – девка красивая, видная… – он снова привалился к столу. – Просто совета у тебя хочу спросить. Вдруг тебе со стороны виднее?
Старуха звякнула о стол рюмками, поставила графинчик с водкой, два гранёных стакана, кувшин с компотом, тарелку с нарезанными четвертинками хлеба.
Я подумал, что без водки мне уже не расслабиться, а трезвым я буду только позорно пламенеть ушами и вызывать лишние подозрения.
По-хозяйски налил Никите компоту, а себе плеснул в стакан добрую половину графинчика, чтоб подействовало сразу и наверняка.
Показалось, что обманулся и вместо водки хватанул кипятку – так ожгло горло. Встретился глазами с Никитой.
– Ты Алинку видел, общался… Скажи, как она тебе?
– В смысле?
– Ну… Она нормальная? – будто переступая через приличия, выговорил Никита. – По твоим ощущениям?
– Вроде да, – сказал я. – Нормальная. С характером, конечно. Но это же другое…
– Короче. – Никита налёг животом на стол, чтоб быть ближе ко мне, и перешёл на таинственный шёпот: – Вот она, к примеру, считает себя мёртвой. Это как?
Я опять почувствовал, что краснею. Вылил в стакан вторую половинку графинчика, выпил, отломил кусок чёрствого хлеба и прожевал бесчувственным ртом. Уточнил: