Я смотрел в их косые физиономии, похожие на недобрые шаржи, на скалящуюся рваную губу Лёши Крикуна, гнусаво кулдычащего надо мной, прихлопывающего в ладоши: “Ай, мощща, ай, мощщища!..” – и понимал, что меня вовлекли в какой-то омерзительный розыгрыш. И Никита, зная, что так будет, сознательно привёл меня сюда.
Давненько я не испытывал такого кипящего бешенства. Резко отодвинул стул, встал и начал яростно:
– Это что сейчас было?! – и сразу осёкся. Звучал не мой обычный голос, а кукольный надорванный фальцет, точно я надышался гелия.
Бродяги дружно засмеялись, а Лёша Крикун ликующе заулюлюкал, как индеец из фильма. При этом он не переставал выбивать своими разбитыми башмаками какую-то бесноватую чечётку.
Я положил на стол очки и с разворота двинул Лёше в лицо. Точнее, метил боковым в челюсть, но в этот момент Лёшу будто скрючило от смеха, и моя рука вхолостую пронеслась над его лохматым затылком, а я просто крутанулся вокруг своей оси и едва не упал. Вестибулярные мои возможности, видимо, пострадали от разрушительного крика.
– Раз! – проорал Лёша. – Ебошь, паренёк, не жалей! – приплясывая, предупредил. – Но Крикуна три раза бьют! А больше нельзя!.. Не по пра-а-авилам!..
Взбешённый глумливым хохотом бродяг, я нанёс прямой удар, от которого Лёша не увернулся даже, а просто отвернулся, и мой кулак пролетел мимо цели.
– Два!.. – хором вскричала четвёрка.
– Ой, я не могу смотреть на это! – уборщица всплеснула руками. – Хватит над парнем измываться!..
– Не канючь, Захаровна! – строго возразил кудлатый. – Дай Лёше чуть поиздеваться. Он же последний скобарь-крикун!..
– Это я издеваюся?! – патетично, на весь зал, вскричал Лёша. Он уселся на стул и как умел изобразил своей искалеченной мимикой смирение. – Бей Лёшика, парень, – сказал неожиданно плаксиво. – Отводи душу…
Я подошёл к нему вплотную, каким-то чутьём понимая, что он действительно больше не станет увёртываться.
Лёша, как по кнопкам гармони, пробежал быстрыми пальцами по увечному своему лицу, причитая:
– Ни одной косточки живой не осталось! Ни единого целого местечка!.. Подставляю морду, как Христос!.. – судорожно сморгнул, и по щекам его покатились слёзы.
Я догадался, почему у Лёши искалеченное лицо, – Крикуна били те, кого он не сумел разжалобить. Я для острастки пошире размахнулся и щёлкнул Лёшу по лбу. Он комично взметнул руками, с громким воплем опрокинулся на спину вместе со стулом, будто мой щелчок повалил его.
На полу он свернулся калачиком и дважды проскулил:
– Больно! Больно! – спрятав лицо в ладонях.
Я решил, что Лёша перебарщивает со скоморошничеством, но, когда он на миг отнял руки, увидел, что у него нос и подбородок залиты кровью.
Над Крикуном склонились двое – бровастый и тот, что с лилипутским лицом, – подняли его и поволокли к своему столу.
В колонках нежно заиграли гитара и синтезатор, полилось задумчивое мычание. Печальный тенор пропел: “Лишь только подснежник распустится в срок… Лишь только приблизятся первые грозы… На белых стволах появляется сок… То плачут берёзы, то плачут берёзы…”
Я увидел, как уборщица Антонина Захаровна махнула в досаде рукой и удалилась, а чуть погодя вернулась с тряпкой – замыть на линолеуме кровавые кляксы, оставшиеся после Лёши. Старушка Лена вынесла и поставила перед Никитой тарелку с сырниками.
Шушукались, не расходясь, официантки возле барной стойки. В левом, казалось, бесповоротно оглохшем ухе занудливый радиошум неожиданно сменился вкрадчивым женским шепотком:
– В испанском языке существует два глагола со значением “быть”, “являться” – это ser и estar. Первый характеризуется продолжительностью длиной в жизнь или просто большой промежуток времени. Например, soy Natasha. Я есть Наташа, ею родилась и умру. А второй описывает переходные, временные состояния…
Я ни на миг не сомневался, что переживаю слуховую галлюцинацию, и при этом готов был поклясться, что действительно слышу одну из официанток.
– Забавно, что именно со вторым, “временным” глаголом употребляются выражения estar casado – быть женатым, и estar muerte – быть мёртвым…
– Сурово ты Лёшика приложил, – с насмешливым укором сказал мне кудлатый. Я вдруг обратил внимание, что у него очень белые зубы.
– Да не бил я его! – разозлился я. – Вы же видели!
– Почём знать? – улыбнулся кудлатый. – Может, у тебя какой секрет есть. Удар тайный… Ладно, пацанчик, считай, прописали мы тебя в нашей ебанутой хате!
Бродяга в школьной форме погрозил мне пальцем:
– Сам знаешь, где косячишь! Пизда что банановая кожура: поскользнуться на ней в два счёта!.. – и засмеялся – молодо, счастливо. – Знал бы ты, сколько народу убилось на пизде! Хлоп затылком, и хана!..
В какой-то момент мне показалось, что это никакие не взрослые люди, а просто загримированные старшеклассники, весёлые, грубоватые двоечники из какого-то абсурдного драмкружка.
– Ты просто пойми: они все умерли, – вдруг проникновенно сказал кудлатый. И грустно поморгал красными, будто ошпаренными, веками.
– Кто? – я не понял.
– Люди, которые жили до нас. Все до одного… – и выжидательно смотрел на меня.
– И что делать? – спросил я первое, что пришло в голову.
– Надо попытаться не умереть…
– И как это сделать?
– Тренировки. Каждый день укреплять жизнь!..
Тут обоим бродягам, видимо, надоело кривляться, изображая серьёзность. Они прыснули, развернулись и побрели прочь в свой дальний закут. Представление, если это было оно, закончилось.
Я сел за стол, неторопливо водрузил на нос очки. Я чувствовал, что кристально трезв, будто и не было трёхсот граммов. Шумовое беспокойство в ухе практически улеглось, лишь изредка что-то постукивало в перепонке, будто по эмалированному дну вода перекатывала с места на место камушек. Следовало признать, что Лёшин крик лучше всякой поликлиники прочистил заложенное ухо.
Никита выложил на стол тысячную купюру и сказал деловито:
– Поехали, Володька, наши заждались!..
Очевидно, он больше не сомневался в моей пригодности.
Мы направлялись к Первой городской больнице.
Досада моя на Никиту почти улеглась: подумаешь, сначала тестировали тишиной, потом испытали криком – значит, так надо…
– Никита, – начал я. – Ведь это же были не бандиты, а клоуны какие-то опустившиеся. Ну не бывает таких уголовников.
– Да какая разница, кто они… – с хмурым видом отвечал Никита. – Клоуны, скоморохи, шуты… Ты по-любому себя достойно показал. Сам же слышал… – в голосе его прозвучали едва различимые нотки зависти. – Но ты ведь понимаешь почему? Я ж тебе по-родственному помог, дал всё-таки подсказочку. Так что, – он увесисто ткнул меня кулаком в плечо, – особо не зазнавайся…
– А тебя тоже криком проверяли? – спросил я чуть погодя.
Никита помолчал, потом словно бы нехотя признался:
– Было дело…
– И как?
– Нормально… Хотя психанул, конечно. Лёшика приложил, не сдержался… Ой, да там такой цирк случался. И со стула падали, сознание теряли, и пердели, и визжали, как бабы… Знаешь, – брат странно глянул на меня, – с тобой они ведь поговорили после, что-то осмысленное сказали. Совет вроде дали…
– Тебе ничего не сказали?
– Сказали… Но какую-то хуйню бессмысленную.
– А что именно?
– Блять… Поёт Агутин, что умер Путин! – Никита фыркнул и рассмеялся. – Ни на какую жопу не натянешь. Вот что имели в виду? Почему Путин?
– Рифма?
– Ну, может. Типа, сказал Кукушкин, что умер Пушкин!..
Я для приличия похихикал вместе с Никитой, втайне радуясь, что брат не стал вдаваться в суть напутствия о “банановой пизде”.
Мы проехали мимо центрального входа Первой городской, обогнули по периметру больничный массив и свернули на небольшую улицу с глухими кирпичными стенами нежилых построек. Улица была бы просто тихой и чуть угрюмой, если бы не избыток машин возле служебно-технического выезда.
Стояли две “буханочки” с размашистым “Мемориал-авто” по борту и три катафалка от комбината с надписями “Городская ритуальная служба”. Поодаль полыхали фарами легковушки – пять или шесть. Возле ворот ску́чились десятка два человек – перевозчики по одну сторону шлагбаума и больничная охрана по другую.
Никита присвистнул. Но поразило его отнюдь не столпотворение транспорта и людей:
– Ого, бля! – он повёл взглядом. – Этого добра не было ещё неделю назад! Ни будки, ни ворот. Когда успели?.. И забор новый поставили. Раньше только рабица была…
Никита проехал мимо толпы, остановился в тени, подальше от фонаря, возле складской стены. Только мы вышли, в стоящем неподалёку “мерседесе” открылась водительская дверь. Оттуда вылез Мултановский. Под распахнутым пальто виднелся с иголочки костюм, щёгольский галстук, точно Андрею Викторовичу пришлось сорваться с ответственного приёма. Ветер трепал седой суворовский хохолок.
– Как обстановка, Андрей Викторович? – бодро спросил Никита. – Взятие Измаила?!
Желтоватое лицо Мултановского перекосило от злости:
– Бардак ёбаный!.. Я с утра в Москве по делам. И звонок от Лялькина. Пришлось всё бросить, лететь сюда, как в жопу раненному!.. Приветствую, Володя, – запоздало поздоровался и со мной. – Только пальцы не ломай!
Я осторожно пожал вялую, прохладную кисть Мултановского.
– Валерка тут? – Никита поискал Сёмина глазами в толпе возле шлагбаума. – Не вижу что-то его…
– Там он, с Шелконоговым и Чернаковым, – Мултановский чуть понизил голос. – Один, без подмоги. Как и Чернаков… Спасибо, хоть твои миротворцы приехали…
– Беля с Катричем? – покивал Никита. – А где они?
– Кружат по окрестностям, разведывают. Надо было сразу через прокуратуру рулить. Столько времени потеряли…
– Нелишне попытаться уладить по закону, – одобрил Никита. – Вопрос у Кончукова решается?
– Ну его нахуй! – энергично замахал руками Мултановский. – Он на неделю затянет… У нас завтра пять похорон! Напрямую к Чуканову. Поэтому пока никаких действий не предпринимаем, ждём официальное письмо.