Фельдшер обработал перекисью моё лицо (в итоге оказалось, что рассечена только бровь, а на подбородке просто глубокая ссадина, которая уже перестала кровоточить) и быстро наложил швы.
Я поздравил фельдшера и доктора с наступающими и оставил на инструментальном столике пятисотрублёвую купюру.
Думал, Санёк ушёл, а он терпеливо дожидался меня в коридоре – давился смехом. Оказывается, бичеватый кавалер снова вернулся. Даже уйти далеко не успел, поскользнулся посреди больничного двора на бахиле и приложился головой о какую-то ледяную кочку.
– Так что, мыло-мочало, начинай сначала! – сказал Санёк. Опухший полукруг свежего шва вокруг глазницы топорщился ниточками, похожими на насекомьи усы. – Запиши мой телефончик, браток, мало ли чё…
Мы обменялись номерами и простились. Я позвонил Алине, сказал, что у меня всё в порядке – кроме одного нюанса, который я хочу прояснить.
– Буду через пятнадцать минут, – ответила она.
Я ждал Алину у заснеженного крыльца, вертел нервную самокрутку из справки, в которой написали, что мне оказали врачебную помощь и провели рентгенографию костей носа и челюстей в двух проекциях.
Позёмка подогнала под ноги полупрозрачный голубой пузырь. Я поднял его. Это была брошенная бахила. Разжал пальцы, и ветер закружил её. Невесомая, она напоминала улепётывающего по аллее кроху-призрака. Я не спускал с бахилы глаз, пока она не скрылась за кустами. Оглянулся на дорогу и увидел красную “мазду”.
Алина успела переодеться. Ни юбки, ни чулок – обычные джинсы. Вместо сапожек – потёртые кроссовки на липучках. Лицо уставшее, хмурое.
– И что же тебя интересует? – сухо поинтересовалась. – Поведай.
– Сейчас…
Она повезла меня на Сортировочную. Сквозь трещину в стекле посвистывало холодом – тонкой, острой, как бритва, ледяной струйкой.
Я собрался с духом:
– Скажи, только честно…
Алина еле заметно улыбнулась:
– Когда говорят: “Скажи честно!” – понимаешь, что сейчас придётся врать!
– Мне нужна правда. Как ты определила, где чей футляр?
– Вот оно что… – в голосе Алины прозвучало искреннее удивление. – А я, признаться, ожидала, что ты начнёшь выпытывать, не ездила ли я к Никите. А ты опять заладил про часы. Ну, как определила… Догадалась!
– Как?
– Секрет фирмы!
– Это не ответ.
– Просекла на уровне интуиции.
Я видел, что она начинает злиться, но это меня только раззадорило:
– То есть ты не была до конца уверена, что разбиваешь футляр именно с Никитиными часами?
– Мне кажется, ты выбрал не самый удачный момент для ебли мозга!
– Всё ясно, – мрачно отозвался я.
Какое-то время мы ехали молча. Потом Алина проговорила:
– Я не хочу вдаваться в подробности вашего семейного маразма с часами. Это не моё дело, каждый сходит с ума, как ему заблагорассудится. Я просто видела, что Никита забьёт тебя до полусмерти. И что хорошего? Один будет инвалидом, другого снова посадят. Вас нужно было остановить любым способом. Я решила разбить первый подвернувшийся футляр…
– Ты не понимаешь, что натворила! – с отчаянием воскликнул я.
Она глубоко затянулась, выдохнула:
– Почему же? Я как минимум спасла тебя, а Никиту раз и навсегда избавила от нелепой и обременительной зависимости. Ты так не считаешь? Это же какой-то навязчивый бред с этими часами!
– Они были с ним почти сорок лет! Как второе “Я”!
– Ну, поставь, блять, кенотаф на месте гибели Никитиных часов, если тебе станет легче! – И продолжила более вкрадчивым тоном: – Володя, я сама обожаю игры мифологического мышления, но не стоит перегибать палку. Я всё прекрасно поняла про ваше биологическое время. Но поверь, если бы хоть на миг допустила, что сломанные часы могут реально повредить кому-то из вас, то я бы лучше вызвала мусоров.
Мне горько подумалось, что идея с кенотафом не такая уж и бредовая. На том чёртовом пустыре их могло бы находиться уже четыре…
Алина во двор не заезжала. Остановилась на углу дома, перед поворотом.
– Нитки такие убогие… – прикоснулась к моей брови. – Очень болит?
– Не-а… Челюсть только ноет.
– А когда швы снимут?
– Сказали подойти через неделю… – Я взялся за ручку двери. Спросил наудачу: – Может, зайдёшь ненадолго?
– Не сегодня, – ответила.
Я сообразил, что она побаивается Никиты – вдруг он опомнился и теперь подстерегает нас возле подъезда.
– Вдруг это тебя утешит, милый, – сказала. – Если бы я по случайности раскокала твои часы, то всё равно была бы сейчас с тобой, а не с ним!
Она приблизилась и поцеловала – без губ, одним языком. Его влажный и твёрдый кончик показался мне крошечной змеиной головкой, примеривающейся, куда бы побольнее ужалить.
Дома я достал из морозилки пару заледеневших пельменей и обложил ими переносицу, чтобы обеспечить рекомендуемый холод. Лицо довольно быстро закоченело, ноющая боль унялась, и я благополучно вырубился.
Посреди ночи закончилось действие таблеток (или же это я неудачно повернулся, пока спал, и растревожил кости). Я лишний раз поблагодарил фельдшера, который перед моим уходом сунул мне целую конвалюту баралгина, запил очередную порцию лекарства чаем и снова провалился в чёрную бесчувственную дыру. Утром я обнаружил под подушкой растаявшие, мягкие, как опухоль, пельмени, которые вернул в морозилку.
Весь день я провёл дома. Выскочил разве что в аптеку и магазин. Инга, обычно кокетничающая со мной, смотрела с осуждением, словно я оправдал её худшие подозрения – чудаковатый, драчливый и, вероятно, пьющий. Былая заинтересованность в её взгляде окончательно перегорела. Я и сам догадывался, что видок у меня соответствующий: синюшное, в отёках, лицо, красные глаза.
С пробуждения я пребывал в нервическом состоянии. На полном серьёзе ждал вестей о гибели Никиты. Был готов к любому варианту – от автомобильной аварии до инсульта. Понятно же, что у потустороннего для таких изысканных случаев имелся внушительный арсенал средств и возможностей.
Какая-то рациональная часть меня была на стороне Алины и клятвенно заверяла, что Никита с потерей часов переживает только психологическую травму. Я то и дело порывался позвонить ему, тянулся к телефону и отступался – всё равно не знал, что говорить. Было бы логично извиняться и каяться, да только нуждался ли Никита в его нынешнем состоянии в моих никчёмных, заплетающихся словах?
Я ждал отцовского звонка и грозного библейского окрика: “Каин, где брат твой, Авель?” Но напрасно в страхе косился я на мобильник – никто не звонил мне. Отцовское сердце не вздрогнуло от предчувствия непоправимой беды, что стряслась с его первенцем.
Лишь к вечеру тилибомкнуло смс, при мелодичных позывных которого кровь разом отхлынула от головы. Но это написала мать – спрашивала, поеду ли я на праздники в Рыбнинск? Я ответил, что если и соберусь, то только на старый Новый год.
Действительно, не мог же я бросить Алину наедине с нашими проблемами. И определённо не следовало появляться в Рыбнинске с битой рожей. Пришлось бы что-то врать бабушке, отцу. А ещё, не дай бог, всплыла бы вся чудовищная история с Никитой.
Оставалось просто терпеть и ждать. В любом случае в течение двух недель прояснится, что с братом, на каком свете я сам. Да и синяки за это время тоже поблёкнут, сойдут…
Вечером я позвонил Алине. Повод имелся – спросил, что купить для праздничного стола. Она смешалась, промямлила, что ничего особого покупать не надо – всё на мой выбор.
Но я не был особенно удивлён, когда наутро Алина сообщила, что Новый год мы, к сожалению, встретим порознь. Ей, дескать, пришлось во всём признаться родителям, и теперь необходимо её присутствие за семейным столом.
– Прости, что не приглашаю тебя, – добавила виновато. – Просто это будет дурно выглядеть…
Я подумал, что речь идёт не об этике, а, скорее, о моём внешнем виде. Впрочем, я и сам не был готов к знакомству с Алининой семьёй.
– Может, тогда просто забежишь на пару часиков? – непринуждённо попросил я. – А потом уже к своим?
– Я побаиваюсь, – призналась. – Мне кажется, что Никита крутится где-то рядом. Не хотелось бы, если честно, второй серии…
– Давай тогда где-нибудь в городе, на нейтральной территории.
– Милый, – произнесла уже категоричнее, – не обижайся и потерпи, мне нужно прийти в себя. Если ты думаешь, что всё это было для меня пустяком, то ошибаешься. Дай пару дней…
Это был худший Новый год в моей жизни. Засветло я спустился выбросить пакет с мусором. Возле баков увидел сваленные шалашиком еловые лапы – кто-то прихорашивал ёлку и выбросил лишнее. Я выбрал ветку попышнее, принёс домой и поставил в бутылку ядовито-синего стекла. Из нескольких завалявшихся карамелек в серебристых обёртках при помощи ниток сделал подвесные игрушки. Я понимал, что Алина не придёт, но всё равно метнулся в гастроном за игристым “Асти Мартини” и красной икрой.
В течение дня придумывал себе мелкие хозяйственные задания: подметал, мыл посуду, затеял ненужную постирушку, используя вместо таза раковину умывальника. Пока откисали намыленные носки, разглядывал своё отражение в зеркале. В аптеке мне посоветовали от синяков гель бадяги. Я мазался им по шесть раз на дню, и одутловатое лицо с полузакрытым глазом лоснилось, как у монгола.
Ещё не стемнело, как на улице и во дворе засвистели фейерверки, начали грохать петарды. По телевизору одна за другой мелькали традиционные новогодние киноленты: в обнимку с банным веником летел в Ленинград пьяненький Лукашин, девочка из саней пела взрослым голосом про “Трёх белых коней”, большеглазая Настенька сюсюкала с похожим на Гэндальфа снежнобородым Морозко…
Мне было очень тоскливо. Я чувствовал себя одновременно и виноватым, и обманутым.
Копию Бёклина, которую Никита приготовил Алине в подарок, я держал за креслом. Упаковка всё равно была вскрыта, и я, повинуясь какому-то импульсу, вытащил картину. Этот похожий на выгнивший зуб остров идеально отражал моё состояние. В торжественно-белой фигуре виделся брат, уплывающий в забвение – туда, где он уже никогда не будет собой, а лишь истаивающим воспоминанием о себе…