– Баксов?
– Шутишь? Рублей, конечно. Но тоже сумма.
– Так у нас те же яйца, только с гранитом, – покивал я.
– А знаешь, почему всё так? Потому что с начала двухтысячных куража в стране нет! – Чернаков забавлялся с пневмопистолетом, изображая не то киллера, не то гангстера. – Я так и сказал на камеру, когда энтэвэшники снимали: “В стране убили кураж!” Бизнес уничтожают, деловым людям не дают продохнуть. Не хочется ничего ни производить, ни покупать. Вот я же помню, какой бум был в начале девяностых. Кипело и бурлило! Приезжали клиенты, заказывали экспериментальные вещи. Одному чудику, язычнику или старообрядцу, я так и не понял, кто он, гроб из цельного ствола долбили. Я спросил: “Для кого?”, а он такой: “Себе! На дачу отвезу, буду в нём спать”. Мол, в таком гробу снятся пророческие сны, откровения приходят. Очень интересный был мужичок. Плетёные заказывали гробы. И расписные мы тоже делали, и с египетским орнаментом. Однажды вообще шар попросили в виде глобуса! Не поверишь – меня самого так пропёрло, что я даже переименовался и взял этот “гробус” фирменным логотипом!..
Чернаков тараторил, а я примерял мастерскую. Мне здесь, в принципе, нравилось. Я постарался представить себя на пилораме или помощником в столярном цеху. Картина была очень умиротворяющей.
– Хорошо у тебя здесь, – начал я издалека.
– Вот не в обиду тебе и Никитосу, – повернулся Чернаков, – камень – мёртвое вещество. А дерево, как ни крути, живое! Недаром же говорят: “Древо жизни”. Библейский материал. Древо познания добра и зла. Человек же раньше постоянно в дереве обитал. Родился – положили маленького в колыбель. Потом жил, спал в избе, ездил в телеге, плавал в лодке, носил лапти – и заметь, всё вышеперечисленное имеет форму гроба, ну, кроме избы. А потом умирал, и клали его в домовину!.. Гроб – это дом по сути.
– А скажи, Серёга… – я стеснительно приступил к делу. – У меня к тебе такой вопрос. Чисто теоретически мог бы ты взять меня к себе?..
Снова раздался железный рассыпчатый стрекот. Потом из окна транспортёра донёсся далёкий женский голос, произносящий нараспев:
– Рюша убористая чёрная, рюша убористая белая, бант, рюша-резинка, рюша белая с кружевом, рюша парча-золото, тесьма двухцветная с золотом, тесьма с кистью и тесьма плоская, колокольчик, три сантиметра ширина…
Чернаков приложил палец к губам, и я послушно умолк.
– Рюша – кристалон, покрывало – гипюр, покрывало – гипюр набивное, комплект шёлк – наволочка, покрывало, наволочка православная – хэбэ, наволочка православная – шёлк. Покрывало и наволочка православные – шёлк с золотом…
– Пошли, девчонок навестим, – сказал Чернаков.
Мы прошли вперёд по коридору.
– Тут столярка, где, собственно, собирают коробки, – Чернаков коротко заглянул в тёмное помещение. – Хит продаж – универсальный четырёхгранный гроб, так называемая колода, на втором месте – европейский шестигранный…
– Зарема, голубушка, я так ничего не услышу! – донеслось из проёма в стене. – Я что-то пропустила, Илюса Илдаровна?
– Нэ-эт, – протяжно ответили.
– По дозаказу тафта полиэстеровая белая, пятьдесят метров. Креп-сатин алый – пятьдесят метров, лиловый – пятьдесят метров…
Мне показалось, что я уже слышал эти певучие интонации в телефоне, когда звонил в “Гробус” по городскому номеру.
Чернаков постучал костяшками по гулкой перегородке, потом шагнул внутрь:
– А кто у нас такой рассеянный документацию теряет?!
“Цех” представлял собой квадратное помещение с тремя электрическими швейными машинами и большим гладильным столом. Пахло разогретым утюгом. Вдоль смежной с обойным цехом стены высился стеллаж с тканями: синими, лиловыми, красными. Несколько полок занимали белые стёганые матрасики с бортами – видимо, те самые “постели”, о которых говорил Чернаков. Агрегат, чем-то похожий на ткацкий станок, был заряжен рулоном с белой тканью – по её бледному, скользкому холоду я признал материал для пышной подкладки гроба.
Кроме нас в помещении находились три женщины: дородная, за тридцать, брюнетка в деловом костюме: приталенный чёрный жакет, белая блузка, узкая строгая юбка, каблуки, – и две швеи в одинаковых синих халатах, с косынками на головах.
Швея, что постарше, полная, восточного вида женщина, медленно изучила пыльный А4 и протянула его обратно Чернакову:
– Нэ нашэ…
– Тогда, может, вы обронили, Ольга Германовна? – Чернаков одарил брюнетку липучим взглядом. Стало ясно, кто первой принимает на себя эротический натиск гендиректора “Гробуса”.
– Это, Сергей Евгеньевич, дозаказ по фурнитуре на декабрь, – устало сказала брюнетка. – Неактуальная бумажка…
Чернаков махнул рукой, показывая, что вопрос исчерпан. Указал на меня:
– Дамы, позвольте представить. Наш коллега, звать Володей. Это – Ольга Германовна, – брюнетка вежливо улыбнулась, – Илюса Илдаровна… – пожилая швея чуть шевельнула веками. – И красавица Зарема. Девушка на выданье, так что имей, Володька, в виду…
От этих слов всем стало неловко, потому что худенькая Зарема совсем не тянула на красавицу. Простенькое лицо было густо усыпано мелкими родинками. Она, впрочем, порозовела от смущения, спрятала ступни в шлёпках, заправила под косынку русую прядку. Отвернулась к машине и выбила дробную очередь.
– Ну, не будем мешать, – галантно сказал Чернаков и сунул затоптанный листок в карман пиджака.
Вслед за Ольгой Германовной мы вышли из швейного цеха. Она цокала каблуками чуть впереди, покачивала тяжёлыми бёдрами. За ней тянулся приторно-сладкий запах. Чернаков хищно глазел на полноватые ноги Ольги Германовны в колготках с золотистой искрой. Сказал нарочито громко:
– Секретарь, бухгалтер и секс-символ. Три в одном, как говорится!.. – подмигнул мне.
Я на всякий случай показал ему большой палец – Ольга Германовна и правда была эффектной, хотя я не особо жаловал такой ведьмачий типаж с крупным, как у пиковой дамы, носом, глазами навыкате и мясистым ртом.
Она оглянулась, поправила пальцами аккуратную гульку на затылке и томно сказала шефу:
– Неисправим… – а Чернаков довольно захихикал.
Мне вспомнился чудаковатый проводник в поезде, которым я ехал из Москвы в Рыбнинск три месяца назад. Близорукий, в толстенных очках, с усами и бакенбардами, как у породистого швейцара, он примерно в той же манере нахваливал титан, когда кто-нибудь из пассажиров обращался за чаем: “Гениальное изобретение! Вот уж поистине три в одном! И утилизирует мусор, и греет, и поит!”
– Оль, что за рюши ты с Илюсой обсуждала? – спросил Чернаков. – Юбочки из плюша! С венками что решили?
– Зарема и Газиля будут делать…
– Есть уже прайс-лист? О, отлично, давай сюда…
Чернаков остановился, забормотал:
– Венок малый, высота пятьдесят пять, сто семьдесят рэ… Венок-ромбик, высота семьдесят, сто девяносто рэ… Венок-ёлочка, высота шестьдесят пять, двести тридцать рэ, сердце среднее, триста сорок рэ, венок-колесо, пирамида… Венок фантазия малая, полукорзина малая, полукорзина треугольник, корзина корона витая… Ну ладно. Что ожидаем по прибыли?
– Тысяч семьдесят!.. – сказала Ольга Германовна, уворачиваясь от бесстыдной руки Чернакова, норовившей ухватить туго обтянутую юбкой ягодицу. Я сделал вид, что ничего не заметил.
Коридор из гипсокартона неожиданно закончился, и начались вышелушенные кирпичные стены, металлические опоры, уходящие под крышу, – мы вышли к задворкам “империи”. Стало прохладней, пол вместо бетонного сделался земляным. У стены чернели две поленницы из дочерна закопчённых древних шпал. Метрах в десяти виднелись ворота, ведущие на задний двор. Они чуть дребезжали от соседства с пилорамой.
– А знаешь, какая фамилия у Илюсы? – обратился ко мне Чернаков. – Власова! Я, между нами говоря, чурок на работу брать не хотел, кешмек-бешмек этот. Увидел в документах “Власова И.И.”. Подумал, Ирина какая-нибудь Игоревна. А она Илюса Илдаровна…
– Серёжа, – с мягкой укоризной сказала Ольга Германовна, – чем тебе Илюса не угодила? Кто ещё будет так корячиться за семь тысяч в месяц.
– Да я ничего, доволен, – Чернаков в шутку поднял руки, как бы капитулируя перед очевидным фактом. – Вот тут, – сказал мне, – сделаем ещё один цех под венки, корзинки. Чтоб нишу с товаром занять.
Царапнула неприятная догадка – ведь если профессиональная швея получает всего семь тысяч, то на какую же сумму могу рассчитывать я, работая в “Гробусе”?
В кармане у Чернакова зазвонил телефон. Он громко, чтобы перекричать пилораму, ответил:
– Да, Димон, идём! А Мултанчик уже приехал? – после чего отправил Ольгу Германовну в конференц-зал. Та понятливо кивнула и скрылась за белой, почти сливающейся со стеной дверью, что вела в офисную половину депо.
Чернаков спрятал телефон, затем повернулся ко мне:
– Вот, Володька, моё хозяйство. Так и живём.
Я из вежливости попросил:
– А гробы, что по десять косарей баксов, покажешь? Американские.
– Не, – Чернаков тяжко вздохнул. – Распродал давно по бросовой цене. А в “Вудстоке” Кирзу похоронили. Если помнишь, кто такой.
– Помню, – сказал я. – Наша крыша – Керзаченко Гриша.
– Никитос с ним корешился. В общем, так обстоятельства сложились, что я просто отдал братве “Вудсток”. В уважуху. Кирза, типа, за наши интересы боролся.
Мне показалось, что наступило если не благоприятное, то уместное время для разговора по душам.
– Серёга, такой вопрос… – начал я по второму разу. – Ты мог бы выручить меня с работой?
Чернаков сделал внимательное лицо:
– В смысле выручить?
– Ну, взять к себе в мастерскую. Хотя бы на время.
– Что случилось-то? – он подошёл поближе. – Ну, колись!..
В его голосе мне почудилась доверительность. А может, я просто тешил себя надеждой, что именно Чернаков в силу своей природы неудержимого бабника найдёт хоть какие-то оправдания моему проступку.
– Короче, я больше не могу работать на Никиту.
– А что такое? – глаза Чернакова смеялись.
– Конфликт у нас. Неразрешимый…