– Подумаешь! – он хмыкнул. – Сегодня посрались, завтра помирились. Бабло, Володька, оно такое. Даже близких людей разводит.
– Не из-за бабла, – я решился. – Просто Алина… Она теперь со мной.
– Алина? – переспросил Чернаков. – Это какая? Тёлочка его, что ли?
– Да. И она ушла от Никиты ко мне, – сказал я с отвращением к произнесённым словам. Они были неправильные, пошлые, но по крайней мере быстро объясняли суть. Вдаваться же в подробности не хотелось.
Лицо у Чернакова сделалось растерянным и недоверчивым. Он зачем-то оглянулся по сторонам, а потом спросил с вымученной улыбкой:
– А нахуя?!
Пониманием и сочувствием даже не пахло. Была, пожалуй, лишь оторопь.
– Я и сам не хотел, – я попытался оправдаться. – Этого не должно было случиться. Не знаю, как мы спалились. Из-за этого был махач дикий…
– Бля… – тоскливо промямлил Чернаков. Выдал ненатуральный смешок: – Х-хе… История. Ты хоть врубаешься, чё натворил?
– Да, – сказал я. – Врубаюсь.
– Капец. Так же не делается… – смущённо продолжал Чернаков. – Как тебя угораздило? Баб до жопы, бери любую. Зачем именно эту нужно было трогать?
– Люблю её.
В его взгляде наконец промелькнуло нечто похожее на сочувствие:
– Не моё, конечно, дело. Но от меня ты чего ждёшь?
– Работа нужна.
– А я тут каким боком?
– Ну, просто, – я смутился. – Мы же знакомы.
– Заебись логика. И куда тебя брать? Кем? Ты ж не столяр? Не олигарх, ёпт, чтоб на швейной машинке строчить. Я ж не против, ты не обижайся, реально некуда тебя взять.
– А на пилораму?
– Да ты чё? – Чернаков поморщился, будто услышал несусветную чушь. – Я им даже зарплату не начисляю, они сами себе зарабатывают, шабашат, а я только предоставляю возможность… – Помолчал, вздохнул. – Ладно, Володька. Пойдём к пацанам. Поговори с Мултановским, возможно, у него для тебя что-то найдётся. Хотя не знаю… Никто не станет заедаться с Никитой. Наши его очень респектуют, а ты по всем понятиям накосячил. Мой тебе совет – бери бабу эту в охапку и мотай из города побыстрей…
Беспечное “как ни в чём не бывало” не получалось, хотя Чернаков отчаянно старался шутить и вообще делал вид, что ничего особенного не произошло.
– Есть сумчатые куницы австралийские. Год зверьки живут спокойно, а потом у них наступает период размножения. Самец подходит к самочке и ждёт, чтоб она задрала лапку – такой знак согласия. Тогда он на неё кидается и дрючит без продыху часов двенадцать! Самка обычно не выживает, потому что он ей шею перекусывает, пока держит за холку. Поебётся, значит, и бегом искать новую партнёршу – тестостерон-то зашкаливает! Находит он другую и точно так же ждёт условного сигнала. Но у этой второй самочки шансов выжить уже побольше…
– А если не поднимет лапку? – спросил я. – Типа, не захочет?
– Куда денется?! Самец её просто загрызёт нахуй! – Чернаков засмеялся. – После гона самцы поголовно погибают от сексуального переутомления, прикинь! Вот такие крутые пацанчики у этих австралийских куниц!..
Нам обоим было неловко и невесело. Чернаков вспомнил загадочную Машу, которая так выручила нас, показав окольную дорогу к судмедэкспертизе.
– Вот с ней чего не замутил? – сокрушался Чернаков.
Мы шли по коридору офисной половины.
– Глазищи огромные. Губёшки – ух!.. – Чернаков почмокал. – Я ещё сказал ей: “Девушка, вы согласны, что жизнь – это кинематограф, а смерть – фотография?” Изящно, согласись, подкатил. А она отвечает: “Согласитесь, что Кнут Гамсун – вдох, а Густав Майринк – выдох!” Я говорю: “А кто это?” Она: “Вот как узнаете, тогда и поговорим”. Типа, интеллигентно отшила…
– Удивительно, что ты имена запомнил!
– Ну, взял на заметку. Оказалось, писатели. Мало ли – вдруг опять судьба сведёт, а я уже в курсе. Хорошая, видать, девка, образованная, начитанная. Вот чёрт тебя попутал с этой Алиной! – закончил Чернаков раздосадованно.
Открыл массивную дверь с полоской чёрного стекла посредине:
– На минутку заглянем?
Кабинет был небольшим, с единственным окном, вмонтированным в скошенную крышу. Тяжёлый Т-образный стол сверкал зеркальной каштановой полировкой. Его украшали подставка для ручек и шутливый сувенир – вращающаяся табличка, отражающая состояние шефа: “в духе”, “не в духе”. По бокам, точно лакеи, стояли навытяжку два кресла в зелёных бархатных мундирах. На застеклённых полках шкафа валялись книги с позолоченными корешками. Несколько выбивались из академического стиля кожаный чёрный диванчик и маленький холодильник. На стене, где у лояльных чиновников обычно красуется портрет президента, висел плакат с растопыренным Фредди Меркьюри во фраке и подписью “Who Wants To Live Forever”.
– Как по мне, – Чернаков с дьявольской проницательностью истолковал мой взгляд, – политики – самые большие пидорасы! – Достал из холодильника пару пластиковых бутылок с пивом, свёрток в промасленной бумаге и склянку с красной икрой.
Там же нашлась початая “Столичная”. Чернаков вытащил и её. Показал мне вопросительно: мол, буду ли? Я пить не хотел, но кивнул. Чернаков прошёл к шкафу. В его коротких пальцах звякнули небольшие стаканчики. Он расторопно налил грамм по сто. Мы чокнулись и выпили.
– По-мужски, Володька, я тебя понимаю, – сказал внезапно захмелевшим голосом Чернаков. – А вот по-человечески, извини, нет!.. – и вернул склянки в шкаф. Пока я раздумывал над ускользающим смыслом фразы, он повернулся, сжимая две книги.
– На, – протянул их мне широким пьяным жестом. – Дарю!
Я глянул на обложки: Александр Дюма, романы “Графиня де Монсоро” и “Три мушкетёра”, аляповатые подарочные издания с тиснением и позолотой.
– Да не надо, – я с сомнением посмотрел на д’Артаньяна, больше похожего на опереточного цыгана, чем на гасконца. – Зачем они мне?
– Книга – лучший подарок. Бери, бери, прочтёшь на досуге. Это сейчас можно достать всё что угодно, а в моём детстве приключения были дефицит, – лицо его приняло мечтательное выражение. – Я, между нами говоря, весь седьмой класс на Дюма дрочил. Миледи, Констанция, потом Луиза Лавальер, Генриэтта Английская…
Мне захотелось побыстрей положить книги на стол и сполоснуть после них руки. Но Чернаков бросил предаваться воспоминаниям:
– Ладно, пойдём к нашим. Поможешь донести?
Я взял две заледенелые пивные кегли:
– Серёг, – сказал просительно. – Ты, наверное, ничего не говори Мултановскому и Димону. Ну, про всю эту хрень со мной и Никитой…
– Да, не стоит их расстраивать, – согласился Чернаков, подхватил икру и бумажный, в кляксах жира, брикет.
Уже в коридоре я заметил, что как-то благополучно позабыл книги на столе. Чернаков вроде не обратил внимания, что я пренебрёг его дарами.
Конференц-зал оказался просторной комнатой с длинным столом и расставленными вокруг него лёгкими креслами. На одном расслабленно вытянулся Мултановский. Ботинки он скинул, выставив напоказ мосластые ступни в серых носках. Пиджак висел на спинке соседнего кресла. Галстук завернулся наискосок, воротник рубашки расстёгнулся, отчего вид у Андрея Викторовича был расхристанный. Напротив сидел Шелконогов. Фиолетовая в обтяжку водолазка подчёркивала сухую боксёрскую мускулатуру.
На столе покрывалось испариной полное льда ведёрко, из которого торчало тонкое горлышко “Маруси”. Вокруг водки, как планеты солнечной системы, сгрудились одинакового калибра бумажные тарелки с закуской – колбасой, салом, рыбой цвета собачьего языка. Отдельно высились два одинаковых двухлитровых тетрапака с апельсиновым соком, похожие на трагический макет Всемирного торгового центра, стояла бутылка виски с чёрной траурной этикеткой – “Black Label” и блюдце с дольками лимона.
Мултановский повернул к нам хохлатую голову:
– Сергей, Володя! Вас только за смертью посылать!
Чернаков засмеялся:
– А никто нас и не посылал! Неувязочка, Андрей Викторович. Мы сами задержались.
– Как жизнь молодая? – ласково произнёс Мултановский, здороваясь. Высвободил ладонь, встряхнул. – Тёлочкам сиськи тоже так тискаешь? Сбегут ведь! Дима, придави громкость и поищи что-то другое, – повернулся к Шелконогову. Тот подошёл к музыкальному центру на приземистой с колёсиками тумбе. – Чего там у Никиты произошло? – Мултановский послал мне тёплый отеческий взгляд: – Игнорит братан твой, понимаешь, наше весёлое общество уже вторую неделю… Дима! – снова обратился к Шелконогову, – набери Никиту ещё раз…
– Не отвечает он, – Шелконогов крутил ручку настройки.
Из динамика донёсся бойкий эстрадный распев:
– Дорожное радио-о-о! – потом душевно затренькала гитара и хрипловатый голос проникновенно спросил: – Отчего так в России берёзы шумят?..
– Потому что уверены, что не посадят! – отозвался Чернаков.
Мултановский не сводил с меня пытливых глаз. Отмолчаться не получилось.
– Понятия не имею, Андрей Викторович, – признался я и добавил, поражаясь собственному цинизму: – Я ж не сторож ему…
– Даже не шути так, – мягко попенял Мултановский. Показал на кресло: – Присаживайся, Володька, рады тебя видеть.
– Ладно, мужики, – Чернаков по-хозяйски потёр руки, – давайте накатим за прошедшее Рождество. Икорка свежайшая!
– И где ты, Сергей, такую расфасовку берёшь? – Мултановский дальнозорко покрутил банку. – Сколько в ней, пол-литра?
– Поменьше. Но икра – херня, – сказал польщённый Чернаков. – Мне сестроёб мой, – дождался соответствующей гримасы Шелконогова, – в смысле, шурин, ветчины передал. Это что-то! – он развернул шелестящую бумагу.
Показался мясной, с сальными прожилками, шмат. Чернаков щёлкнул и заорудовал складным ножом. Вкусно запахло копчёным.
Сделав умильное лицо, Чернаков втянул воздух шумными ноздрями:
– Пися пахнет заебися, заебися пахнет пися!..
Шелконогов, уже потянувшийся было, резко отдёрнул руку и заругался:
– Блять! Вот честно, Серёга, жри сам!
– Да ладно тебе, – улыбнулся его реакции Мултановский. – Дима, чего нервный такой? Сто лет его знаешь и не привык?