Но раньше, чем мне ответили, Пенушкин сам вышел из-за перегородки, делившей павильон на две части.
Заведующий, ставший в “Шубуде” мишенью для скабрёзных выходок Гапона, запомнился мне распаренным и вялым. С конопатыми плечами, пылающей от унижения плешью.
В одежде и при исполнении Пенушкин смотрелся много солиднее. Среднего роста, плотного сложения, с трудовой ладонью, которую он протянул не раньше, чем уточнил с грубоватой пристальностью:
– А ты кто?
– Владимир. Ну, младший брат Никиты. Вчера же созванивались.
– Точно, теперь вспомнил.
В обычной жизни Пенушкин выглядел отнюдь не таким лохом петровичем, как карикатурно рисовала мне память, а вполне себе похоронным денди – в чёрной дублёнке, джинсах, остроносых, с блеском, туфлях, как у итальянского мафиози. В руке держал норковую кепку. Левую кисть украшали два самоварных перстня: на безымянном – печатка, на мизинце – с камнем.
Я смутился, потому что в телефоне преспокойно тыкал ему и называл Женей.
– А я тебе для чего нужен-то? – спросил нетерпеливо Пенушкин. – Подойдёшь к Тамаре, накатаешь заявление, я после подпишу. И трудовую ей оставишь.
– Да я только что был там! – отвечал я с досадой. – У них неразбериха какая-то. Позвонишь?.. – застеснялся тыкать, осёкся. – Позвонить, может?
– Ладно, – Пенушкин надел свою роскошную кепку. – Зайдём, мне всё равно печать нужно взять.
Пенушкин всю дорогу с кем-то препирался по телефону, а я думал, что это какой-то анекдот: уже в четвёртый раз мотаюсь туда-сюда по одному и тому же маршруту мимо композитора Борткова.
Работяги, из-за которых мне пришлось побегать, посыпали охровым, цвета глины, песком очищенную дорожку на входе, а охранник с гремучей своей лопатой перебрался к крыльцу административного барака и чистил ступени.
Пухленькая Тамара, увидев Пенушкина, не то чтоб подобрела, но сменила неприветливую мину на выжидающую.
– Юра, – Пенушкин с ходу обратился к “старшине”. – Вот он с вами работать будет, – показал кивком на меня. – Объясни, пожалуйста, человеку, что и как, чтоб не было непоняток… Володя, – неожиданно озадачился, – а ты Кротышев, как Никита, или у тебя другая фамилия?
– Кротышев! – ответил я.
– Ну и хорошо, – Пенушкин пошарил в кармане дублёнки, выудил на пальце связку ключей. – Бывай, – и протянул дребезжащую железом ладонь.
– А когда приступать можно?
– Да хоть сегодня, думаю, – Пенушкин посмотрел на Юру. – Да?..
Тот развёл руками – типа ему всё равно, как пожелает начальство.
– Тамара? – обратился Пенушкин.
– Трудовая есть у него? – кисло спросила Тамара. Пенушкин вопросительно глянул на меня.
– Завтра принесу, – пообещал я. Хотя трудовой у меня не было.
– Вот пусть тогда завтра и заявление пишет, – отрезала Тамара.
Под конец я не отказал себе в тщеславном триумфе, сказав Пенушкину вслед:
– Спасибо, Жень!..
Но произвести впечатление не получилось. Тамара, поджав губы, уже скрылась в своём кабинете. А “старшина” молчал и смотрел с презрительным равнодушием.
У него были очень густые волосы, плотный каракуль, только русый, и я подумал, что если б не короткая его стрижка, то “старшина” был бы кудрявым и совсем не таким суровым с виду.
– Владимир, – первым сказал я. Протянул руку.
Монотонно гудел электросчётчик, трещала под потолком лампа.
– Юрий, – он неспешно отозвался.
Ладони у нас оказались схожи – с выдубленной желтоватой кожей. Хватка у “старшины” была стальная, а я за пару минувших месяцев почти отучил себя ломать кости при пожатии.
– Так сегодня можно приступать? – спросил я.
– Как хочешь, – сказал он полунасмешливо. – А Никита – брат твой, так получается?
– Точно, – кивнул я. – Брат.
– Ну, так хоть понятно, чё к чему… Пошли! – и первым двинулся к выходу.
В тамбуре он задержался возле доски, ознакомился и после злобно сдёрнул какое-то убористое уведомление, так что остался висеть треугольный пришпиленный кнопкой клочок.
За это время я успел дважды прочесть декабрьский приказ на соседнем листке:
Решением директора Муниципального унитарного предприятия ритуально-обрядовых услуг г. Загорска в штатном расписании рабочих предприятия в целях оптимизации штатной структуры сокращены следующие единицы должности:
администратора кладбища – 1 ед.
смотрителя кладбища – 1 ед.
водитель а/м ГАЗ-САЗ – 1 ед.
землекоп – 2 ед.
озеленитель – 2 ед.
рабочий по благоустройству – 1 ед.
Ступеньки уже очистили от наледи – грязно-белые, похожие на извёстку кучки лежали возле крыльца. Охранник с лопатой теперь тщательно скрёб дорожку от крыльца к аллее. Увидев нас, оторвался от работы.
– Кому не спится в ночь глухую? – произнёс Юра, сбегая по ступенькам. – Собаке, сторожу и…
– Хую! – мужик приветливо засмеялся.
Утро уже окончательно посветлело до серой однородной хмари, которую язык не поворачивался назвать дневным светом. Над деревьями за плотной пеленой облаков, как катаракта, белело холодное солнце.
Мы молча проследовали через захламлённый дворик с воротами хозяйственного въезда. Там стояли трактор с гидравлическим отвалом – до боли знакомый Т-40, уныло-синий, пахнущий мазутом – и прицеп, а рядом батарея мусорных баков, доверху заполненных ёлочными ветками – все в каких-то лентах, блёстках. Я абсурдно подумал о выброшенных раньше положенного срока новогодних ёлках, и только потом до меня дошло, что это венки с могил.
Возле баков крутилась стая собак, разномастных, низкорослых дворняг: рыжих, серых, пегих. При виде Юры они униженно опустили головы, припали к снегу в подобострастном собачьем реверансе и замотали хвостами.
– Знаю брата твоего… – сказал Юра, не оглядываясь. – Серьёзный мужик.
– Да, он такой, – вяло поддержал я. Продолжать о Никите мне не хотелось, и я поспешил спросить: – Слушай, а сколько тут в среднем по деньгам получается?
– Не ко мне вопрос, – сухо ответил Юра.
– А к кому?
Он шевельнул плечом:
– К бухгалтерии.
– Ну, хоть примерно?
– По зимнему прейскуранту рытьё могилы под гроб и захоронение умершего на вновь отведённом земельном участке стоит две тысячи двести рублей…
Душераздирающе хрустнуло. Звук был резкий, костяной, от которого моё сердце ухнуло куда-то вниз. Это Юра наступил на пустую пластиковую бутылку, уже кем-то сплющенную.
– Захоронение в родственную могилу – три тысячи четыреста. С драпировкой могилы тканью и оформлением лапником – четыре тысячи. Летом – половина зимнего ценника. То есть конкретно здесь у копарей денег мало крутится. Это тебе не Москва. Всё официально и через контору.
Мне не хотелось, чтоб Юра подумал, что я какой-то корыстный:
– Да я просто спросил…
– Ну, я тебе и отвечаю. Для общей картины. Я ж понимаю, что ты не с улицы сюда пришёл, – Юра щепетильно подбирал слова. – У брата твоего свой интерес. Сюда последнее время часто наведываются… Деловые люди…
До меня наконец дошло, о чём полунамёками брюзжит бригадир копарей.
Для него всё выглядело более чем определённо. Уволили своих, набирают чужих. Юра определённо принимал меня за эмиссара очередной коммерческой структуры, тянущей свои загребущие лапы к кладбищу и небольшим доходам честных кладбищенских тружеников.
– Да нет же! – воскликнул я поспешно. – Я сам по себе!
– Вот ка-ак… – недоверчиво потянул Юра. Накинул слетевший капюшон, достал из кармана сигареты.
– А чем зимний прейскурант отличается от летнего? – спросил я.
– Ценой, чем ещё? Зимой-то копать сложнее.
– Много вообще похорон случается? Ну, в день сколько?
– Когда как. Сегодня пять. На завтра вроде четыре – надо ещё в лист-заказ глянуть. А в прошлом году на четырнадцатое января, как щас помню, было шестнадцать похорон. И мороз под минус тридцать. Так что ночью ударно копали всем дружным коллективом. Охранник, водила, администратор, смотрители, рабочие по благоустройству, продавец из магаза. Даже Пенушкин, и тот копал. Говорю ж – все до единого, кроме Малышки-Центнер, Тамарочки нашей…
– Малышка-Центнер! – я улыбнулся.
– К чему я всё это рассказываю, – канцелярским тоном продолжал Юра. – Тут никакой халявы, а тяжкий труд. В бытовке валяется циркуляр, можешь ради любопытства ознакомиться, сколько полагается на рытьё могилы в зимних условиях – чё-то около восьми часов. А по факту срок всегда один, и он называется “вовремя”! И никаких оправданий, что земля не такая или спину вдруг прихватило. И выглядеть тоже должно нормально, чтоб не стыдно было туда человека положить.
– Понятное дело!
– Зашибись, что понятно. Могила – это метр в ширину и два с лихуем, – он отмерил указательный палец, – в длину. Глубина по нормам СНиПа составляет полтора метра от поверхности земли до крышки гроба. Ты примерно представляешь, о каком объёме земли идёт речь?
– Где-то четыре кубометра, – сказал я. – Чуть меньше… Я вообще-то два года с лопатой. И даже могилу на крещенские морозы копал. Так что всё я отлично представляю.
Юра, подкуривая, поднял на меня заинтересованные глаза:
– И когда ж ты всё успел?
– В королевских войсках. Слыхал про такие?
– Слыхал… – от зажатой сигареты речь его стала совсем жёсткой, точно сквозь зубы. – И где служил?
– В Белгороде, – я назвал часть. – В октябре вот дембельнулся, – и добавил на всякий случай: – Сержантом…
– А у меня срочка была девяностый – девяносто второй. Посёлок Азарово, под Калугой. И тоже стройбат. Как оно сейчас служится?
– Обычно, – сказал я.
Юра чуть посмаковал дым:
– Слышал, шинелек в армии нет больше…
– Ага, бушлаты. Считается, удобнее стало, но я не знаю, сравнивать не с чем.
– В кирзачах до сих пор бегают?
– И кирзачи есть, и “крокодильчики”. Но берцы, они ж неудобные, которые уставные. Как инвалидные ботинки. У меня были такие.