– Понятно, – хмуро бросил я. – А ты, стало быть, привык.
– Это не привычка, – сказал он, посапывая сигаретой. – Если задержишься здесь на годик, поймёшь, о чём я. Вот дядя Жора всех подряд жалеет, потому и пьёт. А я просто работаю… Как закончишь, иди в бытовку отогреваться. Дорогу найдёшь, заблудиться здесь сложно. А топорик себе оставлю, не против? У тебя вон своя гильотина имеется.
Юра в две быстрых затяжки докурил, потушил окурок, но бросил его не в ближний сугроб, а прям в тачку.
– Тут не мусорим, – пояснил.
Я дождался, когда его спина, превратившаяся за беспорядочным строем времянок в мелькающие синие лоскуты, скроется, исчезнет.
Я стоял посреди зимней пустоши. Где-то очень далеко, за километр от меня, катила фура с серебристой, как дирижабль, цистерной. Высоко над ней сквозь серое марево туч белым пятном проступало солнце.
Мной овладело мрачное умиление: “А ведь, пожалуй, я сейчас на границе живого и мёртвого”. По сердцу растеклась тревожная истома. Я перевёл взгляд на запорошённый овражек. Стены его поросли какой-то свалявшейся шерстью, а сам он напоминал разорённую могилу.
Никакой границы не было и в помине – кладбище уже давно проникло в эти не засеянные трупами гектары, заполнило их своей медленной отравой. Ничего не существовало, кроме бледных снегов и костлявой флотилии могил.
– Это всё уже случалось со мной, – прошептал я. Накатившая умиротворённость смахивала на дежавю. Впрочем, я всегда рылся – в себе, в людях, в земле…
Вспомнил Алинины слова, что кладбище – место, а не пространство. Вздохнул, замирая: “А вдруг всё-таки пространство? Внизу, под землёй, или чуть повыше крестов и могильных плит?”
С поля остужающе дохнуло одиноким простором. Я достал мобильник и глянул на часы – четверть одиннадцатого. Следовало приниматься за работу.
Подошёл к натянутой бечёвке. С силой вогнал лопату. Она воткнулась на четверть штыка. Хороша “маша”!..
Я быстро взрыхлил периметр могилы. Земля на глубину штыка была чёрствой, с ледком, а дальше становилась по-песчаному податливой.
“До пяти управлюсь”, – приказал я себе. И закончил могилу досрочно, к четырём.
В целом я остался доволен первым рабочим днём. Никакого бетона времён войны не попалось, только обычные скользкие булыжники, похожие на маленькие деформированные черепа. Я сложил их потом щегольской пирамидкой.
Два метра вглубь я не копал, решив, что с избытком хватит и уровня моего лба. Но чтоб Юра не подумал, что я лентяй, взамен соорудил над могилой аккуратный бруствер.
Весь мой рабочий день я прислушивался к кладбищу. Почему-то казалось, что непременно должны слышаться звуки траурного марша Шопена – духовая какофония с лязгом литавр, как в кинофильмах. Но оркестры не звучали. Наоборот, было очень тихо, разве иногда драли горло зычные воро́ны.
Я прикладывался к безмолвию и левым, помрачённым ухом на предмет чего-то странного, потустороннего, но ничего не услышал, кроме белого шума природы – ветра, снега. Если кладбище и было частью великого смертного Океана, то в этот день там царил штиль. Разлёгшись на своих двенадцати гектарах, оно забылось в величественном загробном сне. Я подумал ещё: “Интересно, каково на кладбище, когда его штормит? Выходит ли из берегов, докуда простираются его земляные волны…”
Я вернулся в бытовку. До сумерек было далеко, хотя в сером небе, похожем на заезженный каток, уже прорезался месяц.
В подсобке я в отдельный угол сгрудил инструмент: три лопаты, лом и кайло. Прихватил черенки проволокой – моё! Затем переоделся, заварил в кружке отдающий опилками “липтон” и сел ждать, когда закончатся все запланированные на сегодня погребальные церемонии.
К пяти часам стемнело. Подтянулись копари. Сурена среди них не было, зато присоединились двое благоустроителей – те, что повстречались мне утром возле входа. Звали их Саша и Игорь. Они помимо уборки и прочих подсобных работ ещё и копали.
Вообще, как я понял, все сотрудники кладбища, кроме Малышки-Центнер и Пенушкина, выполняли по-нескольку служебных функций. Юра был смотрителем, дядя Жора – сторожем, Сурен чинил автотехнику, Витя вместе с “благоустроителями” устанавливал времянки.
С похорон копари пришли строгими и даже какими-то красивыми, что поразило меня. Но, отогревшись, подурнели. Я ждал расспросов, но Юра без прежней ироничной хитрецы во взгляде, нормально сказал, чтобы я завтра приходил к девяти, потому что мне запас по времени явно не нужен. Оказалось, час тому назад он подослал на мой участок Витю с инспекцией – проверить, как я справляюсь. Должно быть, ожидал, что тот застанет меня без сил, по пояс в стылой яме. Однако, вернувшись, Витя сказал, что новенький-то сделал не могилку, а “лялечку”! Юра сам сходил удостовериться и тоже не нашёл к чему придраться.
– Умеешь, – сказал Юра. – Стройбат форева! – черканул подпись в листе-заказе, означающую, что он принял мою работу, затем показал, где я должен расписаться.
Я задал ему ещё пару вопросов про оформление наряда, краем уха слушая бормотание дяди Жоры. Как иные беззлобно ругаются, так он негромко нахваливал:
– Володя хороший, Володя умелый…
Вечером сразу после работы я поехал в Гостиный двор и в рядах подыскал себе рабочие ботинки – простецкого фасона, зато удобные и тёплые, из грубоватой пупырчатой кожи. Стоили они сущую ерунду. В павильончике с тематическим названием “Легионер” взял чёрные бундесовские штаны, в пару к моим парадным (и единственным), цвета хаки. У бабки-старьёвщицы удачно сторговал китайский термос чудесного малинового цвета. Точно такой же близнец в нежных розочках был у нас дома в Рыбнинске. Придя к себе на Сортировочную, я несколько раз ошпарил колбу кипятком. Перевернув термос вверх дном, проверил, не протекает ли вода из-под распаренной натуральной пробки. Оставленный на ночь кипяток к утру сделался тёплой водой, то есть старенький термос с честью выдержал испытания.
На следующее утро я пришёл к половине девятого, чтоб вписать себя в лист-заказ. Но Юра оказался ранней пташкой, опередил, сократив меня до обидного “Кротыша”. У самого Юры фамилия была Журавлёв, и в таблице помещалось печально-красивое “Жура”. Дядя Жора звался Чумичёвым, но Юра записывал его не “Чумой”, как напрашивалось, а “д. Жора”. Сурен Азгорян остался “Суриком”. Витя носил длиннющую поповскую фамилию – Великолуцкий, но идеально ужимался до “Велика”. При этом я понимал, что в Юриных сокращениях нет подвоха или же попытки наградить кличкой. В быту все копари обращались друг к другу по именам.
Были ещё двое, которые подрабатывали в бригаде: Костя Бондарь, выполняющий также попеременно функции столяра и сварщика, и Антон Харченко – сотрудник похоронной конторы.
Костя Бондарь, невысокий, очень плотный, с маленькими чумазыми ладонями, оказался балагуром. Сыпал без перебоя присказками: “Не держит скотч, и сварка хуй поможет”, “Жизнь – говно, но мы – с лопатой!” Помню, он ещё забавно подколол желавшего улизнуть от дел Витю:
– Эй, Витёк, тебя ебать, а ты утёк!..
А вот Антон Харченко произвёл на меня странное впечатление. В первое утро, когда я лихорадочно искал Пенушкина, мы не успели познакомиться. Потом пересеклись в администрации – когда я признался Малышке-Центнер, что трудовой книжки у меня нет. В итоге порешили, что обойдёмся без неё.
Я напомнил ему, что мы виделись в “магазине”, а Антон поправил, сказав, что правильно говорить “демонстрационно-торговый зал”, как будто название имело значение. И вроде из вежливости спросил, как мне работается на кладбище.
За минувшие дни я ударно выкопал пять могил и благополучно устранился от их закапывания. Хоть Юра грозился, что это моя прямая обязанность, по факту никто из копарей не настаивал на моём участии в похоронах. Не потому, что меня жалели или оберегали. Имелась вполне коммерческая выгода. Те, кто опускал гроб и засыпал потом могилу, получали чаевые от родственников – около тысячи рублей, а работа сама по себе не считалась тяжёлой, за исключением лицезрения чужого горя.
Я сказал Антону:
– Нормально, привыкаю.
Он покивал:
– Стрессовая работёнка. Каждый божий день плачущие люди, смерть.
На том разговор бы и кончился, если бы не едва уловимые нотки превосходства в его голосе, которые меня зацепили.
– А где ты на кладбище смерть-то нашёл? – спросил я.
Вообще-то я не собирался умничать. Мне бы в голову не пришло ляпнуть такое при Юре, дяде Жоре, Сурене или Вите. Копари никогда не пускались в философские беседы о скоротечности жизни, тщете, мирской суете. Если и обсуждали похороны, то без эмоциональных подробностей. Не крестились почём зря, не поминали всуе Бога, смерть, воскресение и воздаяние. Дядя Жора ещё в первый день сказал мне: “За кладбищенские хлопоты грехи отпускаются”, – но это больше напоминало товарищеское похлопывание по плечу, тюремную присказку: “Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому”. Словом, самые обычные трудяги с предельно ослабленной религиозностью и при этом совершенно не склонные к мистике.
Говорили копари между собой на заурядные житейские темы. Любопытства не проявляли, в душу не лезли. Дядя Жора, светлый до юродивости, задал мне единственный вопрос про Рыбнинск: добрые ли там люди? Бегающего от армии Витю интересовало, каково нынче служить. Сурен ничего не спрашивал. Трогательно путая слова, сам рассказал, как неизвестные учинили пожар на какой-то могилке и ему пришлось покупать краску и грунтовку, чтоб сделать, как он выразился, “космический ремонт” (косметический). Сварщик Костя Бондарь был, что говорится, простой, как угол дома (его же, Костина, присказка). Ничем выдающимся не отличались благоустроители Саша и Игорь – просто зарабатывали деньги, кормили семьи. Бригадир Юра казался человеком очень неглупым и даже ушлым, но за ним всё равно не чувствовалось сложности.
А вот Антон Харченко был, что говорится, “с двойным дном”. Выглядел как и положено сотруднику магазина, продавцу-кон