Он в очередной раз захохотал, глаза его превратились в такие лукавые щёлочки, что я внезапно понял – последние пару минут меня бессовестно разыгрывают.
Сделалось досадно. Во-первых, что я выставил себя каким-то развесистым лопушком. А во-вторых, потому что рассказ Антона меня увлёк.
– Складно лапшишь! – я отозвался хмурым смешком. – А обгоревшие кошачьи тушки покачиваются на перекладинах крестов?
– Котов тоже жгут, – кивнул Антон, не почуяв ехидства. – Собак, ворон, крыс, летучих мышей. Чего-чего, а всяких дуриков, которые начитались колдовского самиздата, у нас хватает. А ведь могли бы и догадаться, что кот вообще-то для тёмных сил зверушка самая что ни на есть родная. А вот петух, это да – птица божия. Когда кричит, нечисть разлетается. Его приносить в жертву бесоугодно. Или голубя, который символизирует святой дух. Или овечку, агнца, но это накладно…
– Ну хватит уже байки из склепа зачитывать!.. – бросил я устало. – Шутка затянулась.
– А я ни разу не шутил, если ты ещё не понял…
– Ладно ещё “трагики”, – продолжал я возмущаться. – Иначе с чего бы Юра о них вспоминал. Но вот только про сатанистов твоих, колдунов и смертознатов он и словом не обмолвился! Получается, бригадир копарей и не в курсе такого беспредела?
– А ты не думаешь, что он просто не всё тебе говорит? Это ж закрытая информация.
– Тогда хуле мне её рассказывать, если она такая закрытая? – спросил я издевательски. – Случайно проболтался? Выдал секрет?
– На всякий случай. Вдруг ты хитришь со мной? – Антон продолжал улыбаться. – А я ведь всё равно потом узнаю… Кстати, не смертознаты, а смертоведы. Или смертолюбы. Они, в отличие от других, порчи не наводят и ритуалы не устраивают. Предпочитают практиками духовными заниматься. Но тоже разные встречаются, всех мастей. Отморозки ихние называют себя кромешниками. Бесоёбят по полной, землю жрут, дрочат по ночам возле могилок, типа совокупляются с развоплощёнными сущностями. Но есть и интеллектуалы, так называемые “Посвящённые смерти”. Вот они, – подчеркнул, – как и ты, считают, что на кладбище смерти нет, только по-другому это формулируют. Что кладбище – это геопатогенная зона с концентрацией примитивных некроэнергий разложения, не имеющих никакого отношения к истинной природе смерти. Они на кладбище практикуют ужас, чтоб прозреть и что-то там отринуть. Я поэтому и заинтересовался, не из этой ли ты, часом, компании…
– Значит, принял меня за одного из этих ебаньков?
– Просто общую картину тебе рисую, – невозмутимо сказал Антон. – И мне в принципе пофиг, как мистически настроенные граждане называют и понимают кладбище: место силы, геопатогенная зона или портал. Каждый сходит с ума, как ему нравится. Одни чудики бегают и разбрасывают по могилам печеньки, а другие это всё подбирают – такой вот круговорот хавки. Но мы никому не препятствуем гробить себя!.. – он засмеялся. – Лишь бы после убирали за собой и костров не жгли. Вон недавно какие-то мудаки на активной могиле развели огонь. Сурен прибирался потом, памятник от копоти очищал, оградку заново красил. Было ж такое?
– Ну, было…
Мы уже минут десять стояли возле памятника композитору Бортко.
– Заболтались! – Антон спохватился, глянул на часы. – Послушай, раз ты и правда не по этим делам, то забудь всё, что сейчас услышал. А то завёл, понимаешь, шарманку, что смерти нет на кладбище. Я и подумал…
Придя наутро в бытовку, я напрямик обратился к Юре:
– С Антоном пообщался… – выдержал паузу для интриги. – Он такое, блять, понарассказал!..
Юра оторвался от заполнения листа-заказа:
– Антошка у нас… э-э… – оскалился. – Известный фантазёр!
Витя, шумно тянущий чай из кружки, заулыбался распаренным лицом.
– И сатанисты на кладбище ошиваются, – продолжал я, – колдуны, ведьмы всякие. Порчи наводят, чуть ли не чёрные мессы устраивают!
Звучало так, будто я ябедничаю. Сам не знаю, чего хотелось больше: разоблачений или, наоборот, подтверждений, что слова Антона хоть наполовину являются правдой.
– Ну, живёт человек в своём мире. Тебе жалко, что ли? – спросил Юра.
– Нихуя себе в своём мире! – воскликнул я.
– Он прикольно иногда зачитывает, – вступился за Антона Витя. – Что даты жизни и смерти – это код человеческой души. Как инвентарный номер. ИНН в смерти.
С топчана подал голос дядя Жора:
– Но ведь так и есть… В переносном, конечно, смысле.
– Вить, – спросил я, – вот ты лично видел на похоронах колдунов? Которые что-то в гроб подкладывают?
– Я видел, – отозвался Юра. – Только не колдунов. От стресса у людей мозги набекрень едут. Бывает, жена сама просит, чтоб мужа с обручальным кольцом похоронили. Фотографии кладут, волосы на память срезают. Лишь посочувствовать можно.
– Антоха образованный, – продолжал Витя. – Он мне показывал могилу на шестом участке. Там выцарапали с обратной стороны закорючки. Сказал, что это заклинание на языке мёртвых, и даже перевёл. Но не полностью, чтоб не подействовало.
Я опешил:
– То есть вас вообще не удивляет, что человек такое гонит?
– Володенька, – кротко хлопая глазами, сказал дядя Жора. – Наша служба и опасна, и трудна. На кладбище мы видим очень много людского горя. Это непросто. И каждый справляется как может. Кто-то выпивает, кто-то превращается в циника, как врачи в морге. А у него такая психологическая защита…
Несмотря на скисший перегар, сопутствующий словам дяди Жоры, звучали они здраво и очень человечно.
– Кстати, – заметил Юра, – на хоздворе возле мусора всегда кто-то ошивается. Подбирают старые времянки.
– Вить, – сказал я. – А покажешь памятник, на котором заклинание написано?
– Если вспомню где…
На том разговор и закончился.
Могила оказалась детской. Мы спугнули белку – ярко-рыжую, словно выкрашенную хной. Она смешно поскакала по снегу между оградками к ближнему дереву и в три рывка добралась до самой верхушки.
Витя проводил зверька удивлённым лицом.
– Вот что она здесь делает?
– Песенки поёт и орешки всё грызёт, – предположил я.
– Орехи? – засомневался Витя. – Тут и шишек-то нет.
– Это ж из Пушкина. А орешки непростые. В них коронки золотые…
Витя вежливо хохотнул:
– Не, белка не станет жрать черепа… – А потом добавил: – У каждого свой талант. Вот я так не могу сочинить…
На чёрной “дверце” под портретом трогательной курносой девочки с косичками и бантами стояло имя: “Лилианочка Шульгина”. Она умерла в пять лет, но была моей одногодкой.
Оставив тачку с лопатами на дорожке, я подошёл вплотную к оградке. Между трубами, из которых оградка была сварена, поблёскивали мелкие сосульки, похожие на прозрачные клычки.
Отворил калитку. На снегу возле цветника виднелись замёрзшие следы подошв. На гранитной подставке леденел пластмассовый тюльпан.
Взгляд мёртвой мягко ударил в душу. Царапнуло тоской и жалостью, словно вспомнилось расставание или обида.
– Как думаешь? – спросил я у Вити. – Антон – сатанист?
– Не, они чёрное носят, блэк-метал слушают, – Витя постучал пальцем по белой пластмассовой капле, торчащей из его хрящеватого уха. Второй наушник просто болтался поверх воротника, что-то мушино бормотал, неприятно похожий на выпавший протез барабанной перепонки. – Антоха одевается цивильно и выглядит как чухан-рокабилл. И в юридическом учится на заочном.
– Так юрфак – самое логово для сатанистов, – кисло пошутил я. – Будущие адвокаты дьявола… А ты чё слушаешь?
– Хип-хоп. Бодренькое такое, пацанское.
– А где заклинание?
– С обратной стороны вроде.
Я обошёл памятник. Оглядел сверху чёрную полированную глубину гранита, похожую на нефтяной омут.
– Снизу, – сказал Витя, закуривая.
У меня была версия происхождения таинственных знаков. Я предположил, что на плиту нанесли поминальный текст, а потом по какой-то причине стёрли полировкой – вроде истории, приключившейся с дедушкиным памятником. Размытые нечитаемые контуры – чем не язык мёртвых?
Я присел на корточки и увидел. Но только не обещанный текст на загробном языке, а выцарапанную картинку: двойной круг и пентакль в нём. Точки пересечения пентакля и кругов были подписаны какими-то закорючками.
Морда внутри пентакля, которую я принял сначала за традиционную козлиную, на поверку оказывалась кроличьей. Обвисшие рога, помещённые в боковые лучи пентакля, определённо были оробевшими ушами кролика. Или же передо мной была безрогая разновидность длинноухого безбородого козла.
– Антоха говорит, – сказал Витя, – на кладбище нельзя и курить.
– Почему нельзя?
– Прицепиться может какая-нибудь сущность, на табачок запасть… Ну что? Увидел? – Витя облокотился на оградку.
Изображение было тонким, как паутина. Его, видимо, нанесли иголкой или ещё чем-то очень острым. И, пожалуй, сделали это давненько, потому что царапины были несвежими, зарубцевавшимися.
– А чего ещё нельзя? – спросил я.
– Деньги считать.
– Почему?
– Достаток уйдёт.
– Ладно. А где, собственно, заклинание на языке мёртвых? – спросил я, борясь с искушением потрогать рисунок. Меня удерживали только контекст нашего с Витей разговора и давешние предупреждения Антона о “колдовском яде”.
– А ты на что сейчас смотришь?
– На кролика, – пояснил я.
– Какого ещё кролика?
– А вот этого! – я потыкал в рисунок. – Не видишь разве?
Витя навалился на оградку, чтоб получше разглядеть плиту. У него так безвольно и заманчиво отвис подбородок, что мучительно хотелось отпустить саечку.
– По ходу, не та могила, – сказал наконец Витя. – Попутал.
Я не стал говорить ему, что эта “ошибка” произвела на меня куда большее впечатление.
С того случая я начал пристальней относиться к кладбищу и вскоре убедился, что Антон если и выдумывал, то опирался в фантазиях на вполне конкретные приметы тайной активности.
Должно быть, у заядлых грибников зрение сортирует подножный камуфляж исключительно на предмет вожделенных шляпок. Я тоже стал подмечать вещи, на которые раньше не обратил бы внимания: вот торец бетонной плиты залит чем-то густым, липким, а к подтёку пристало несколько трепещущих птичьих пушинок; верёвка с чередой узелков привязана к перекладине чугунного креста; похожая