“Memorial photography of the 19th century” (оказавшийся реальной книгой мёртвых).
В углу рядом с видеомагнитофоном Samsung лежали две запылившихся картонных коробки. Я приоткрыл из любопытства одну и увидел трогательно подписанные от руки кассеты: “Тарковский «Зеркало»”, “Люк Бессон «Леон», «Пятый эл-т»”, смешную фабрично-пиратскую “Матрицу” с Нео на обложке. Мне почему-то стало очень жаль эти отправленные в отставку кассеты и явно рабочий “самсунг”. У меня дома в Рыбнинске тоже оставались видеокассеты, которыми я не пользовался, но мне и в голову не пришло куда-то убирать их – они так и оставались на полке, вперемешку с книгами…
Я почему-то думал, что переезжаю в центр. Улица Ворошилова действительно начиналась сразу от вокзала, но тянулась через весь Загорск, почти до окраины. Алинин дом оказался в хвосте улицы. Если раньше мне до кладбища было относительно рукой подать, то теперь дорога занимала минут сорок, и будильник пришлось переставить с восьми утра на семь. Но это показалось мне ничтожным неудобством, я привык вставать рано (точнее, ещё не успел полностью отвыкнуть от армейских подъёмов).
Я управлялся с делами на пару часов раньше Алины, по пути домой набирал в супермаркете продуктов для ужина. Пока на плите булькал простенький гарнир – картошка в мундире или гречка, бродил по квартире с отвёрткой, укрепляя всё, что плохо держится: дверные ручки, розетки, подвесные крючки, шкафчики. Потом брал “Мистику Третьего рейха” и листал до прихода Алины.
В Рыбнинске у меня тоже была моя личная библиотечка, благодаря которой я всё детство считал себя начитанным парнем: девять томов энциклопедии “Всё обо всём”, народные сказки, английская поэзия в переводе Маршака, Конан Дойль “Этюд в багровых тонах” с рассказами, двухтомник Пушкина, трилогия про Незнайку и Кун “Легенды и мифы Древней Греции”. Уже в Москве добрейший Тупицын пополнил моё собрание “Властелином колец”, рассказами По и Лавкрафта. Настоятельно подсовывал того же Кастанеду, романы Стругацких и Лема – словом, образовывал как умел. А ещё безнадёжно старался привить хороший музыкальный вкус, умоляя оценить “Стену” “Пинк Флойда”, “Жёлтую подводную лодку”, “Иисуса – суперзвезду” и прочее рок-старьё.
В один из счастливых вечеров я, отложив книгу, позвонил матери. В первую очередь – сообщить, что у меня новый этап в жизни – серьёзные отношения. Моя избранница чрезвычайно красива и умна, мы живём вместе, я администратор в перспективной сфере услуг: “Мам, потом расскажу, какой именно”, – и всё идёт просто замечательно.
В общем-то, мне больше не перед кем было похвастать. Отец и бабушка уж точно не одобрили бы мои новости. Мать же нюансов не знала, посмеиваясь, приговаривала, что рада за меня:
– Прям такая красотка? Ну, приезжайте в гости, милости просим! Поглядим на твою невесту!
– Да мы не женимся ещё.
– Почему? Я только за!
Подогретый эмоциями, я вдруг выпалил то, что давно хотел сказать:
– Помнишь, когда-то давно, когда вы с отцом только разъ-ехались, ты говорила, что Тупицын – классный мужик и всё такое.
– Ну-ну, помню, – пропела мать. – И чего?
– Ничего. Просто хочу тебе сказать, что он действительно очень хороший человек. И всегда был таким.
Мать часто задышала, вымолвила спустя паузу:
– Спасибо, Вовка.. – По её голосу я понял, что она очень растрогана.
В тот вечер я был счастлив. Я и сам почти поверил, что у меня всё замечательно, “мёртвая” красавица-невеста, сложная, хорошо оплачиваемая работа…
В первый вечер на Ворошилова я по-хозяйски грубо овладел Алиной в коридоре. Рывком развернул её, нагнул, так что она брызнула ладонями в стену, чтобы не упасть, – распластала бледные тонкие пальцы с красным маникюром.
После она призналась, что ей было очень хорошо, хотя на следующий вечер с порога огрела меня таким ледяным взглядом, что я попятился, оставив на этом все попытки поиграть в “хозяина”.
Алина возвращалась обычно после семи вечера. Открывалась входная дверь. Щёлкал выключатель в прихожей. Чаще всего я слышал досадливое:
– Ну, блять! Володя! Опять наследил!.. – шуршали постеленные газеты, хотя беречь от слякоти пол было нелепо – паркет был затёртым, цвета мусорного картона.
Я, как расторопный гардеробщик, принимал у Алины шубку или курточку, под которой бывал строгий брючный костюм. Поднятый воротник рубашки скрывал татуировку с ножницами и пунктиром отреза, ту, что пониже шейного позвонка.
Алина плюхалась на кожаный пуф с мрачной присказкой:
– Устала Алла… – замирала на минуту, потом по-барски протягивала ноги, чтобы я помог ей разуться.
Прислужив с обувью, я мчался на кухню и совал в микроволновку мороженый полуфабрикат. Через некоторое время Алина заходила ко мне, присаживалась подымить. Или же, минуя кухонный разговор, включала в телевизоре какой-нибудь музыкальный канал. По MTV в это время как раз начинались “Симпсоны” или “Футурама”, которые Алина умела смотреть так, будто меня нет и в помине.
Я сервировал ужин (допустим, шницель с гречкой и консервированным горошком), подносил ей тарелку и тоже смотрел Симпсонов. Затем Алина включала комп и надолго зависала в “Одноклассниках” или “Живом Журнале”. Лениво проглядывала ленту, иногда зачитывала вслух смешное:
– Разве можно сравнить апофеоз американского бездушия, заключённый во фразе: “This is your problem”, с сердечным русским: “Да ты заебал ныть!”
Потом отвечала или сочиняла собственный пост под “HIM”, “Сепультуру” или Милен Фармер – в зависимости от настроения. Посторонний шум ей мешал.
Я однажды на кухне включил негромко “Сплин” вперемешку с “Агатой” и услышал ворчливое из гостиной:
– Володя, как можно слушать эту хуету?!
О работе в УВБ Алина не распространялась. Все мои заботливые “Как дела?” сбрасывала лаконичным:
– Никак. Лучше о себе расскажи. Что сегодня новенького на нашем кладбончике? Каким макабром порадуешь? Петушиные головы? Собачьи кишки для Гекаты?
В один из дней я, выручая занемогшего Сурена, взвалил на себя две могилы и провозился с землёй до восьми вечера. Когда пришёл, Алина уже сидела перед теликом и смотрела кино по “Ностальгии”. На чёрно-белом экране женским баском пел нарядный, в ниточку бровями, трансвестит с лебединым боа на плечах. Я заулыбался, потому что вспомнил, как мне показалось, эту голливудскую комедию про попавших в мафиозный замес приятелей – саксофониста и контрабасиста:
– “В джазе только девушки!” – узнал я радостно. – Прикольный! – И продолжил фальцетом на два голоса: – Меня зовут Джозефина… А меня Дафна!..
Алина захохотала со злой старушечьей мимикой:
– Володенька, какой же ты очаровательный пенёк! Это, к твоему сведению, Марлен Дитрих!
Но обидным был даже не смех. Он длился недолго – Алина довольно быстро утратила интерес к моему конфузу. Просто днями ранее она грозилась продемонстрировать своё кулинарное мастерство, томатный крем-суп – коронное блюдо! Я ехал домой в предвкушении семейного ужина, но не было ни супа, ни магазинных полуфабрикатов. Даже обычного бутерброда. И она не собиралась ничего готовить. Отсмеявшись надо мной, снова уткнулась в телевизор, а я в который раз почувствовал себя пустым местом.
В любом случае, мне стало понятно, почему Никита так часто срывался на ругань. Его простая мужицкая натура явно не выдерживала эту необъяснимую отчуждённость и холодность в характере Алины. И пока я жил на Ворошилова, то частенько вспоминал шутливую материну присказку, когда ей что-то не нравилось: “Как я сюда попал и где мои вещи?”
Очередной опыт личного присутствия на похоронах оказался намного тяжелее первого, когда хоронили чиновника. В тот раз было много народу, и мне удалось спрятаться за чужими спинами – потеряться в толпе…
А новые похороны оказались крошечными. От вопиющей малолюдности всё проходило намного интимнее и ближе – невыносимые, впритык, точно под микроскопом, похороны!
Пожилая мать провожала немолодого сына. У гроба не было ни вдовы, ни детей. Я потом узнал, что жили они вдвоём – два родных человека.
Женщине с виду перевалило за шестьдесят. Невысокая, щуплая. В чёрном, ниже колен, пальтеце с латунными пуговицами, из-под которого торчали худые лодыжки в серых рейтузах и ботиночки. Голову обрамлял дымчатый платок, через который просвечивали седые, подколотые шпильками прядки. Звали женщину Лидия Андреевна – так к ней обращался полушёпотом её седовласый спутник, наверное, сосед по дому, помогавший с похоронами, а рядом топтались его озябшая, с отёкшими щеками жена (может, не жена, а соседка), ещё какой-то мужик, рявкающий время от времени кашлем. Я почему-то решил, что это “коллега с работы”. Похороны томили его, было видно, что покойный не являлся ему ни другом, ни товарищем и он пришёл исполнить формальность.
Седой деликатно стоял позади, придерживал мать за плечи, буквально переставлял с места на место, суфлируя на ухо, что делать:
– Лидия Андреевна, подойдите сюда… Лидия Андреевна, попрощайтесь с Тимофеем… – распоряжался полным участия шёпотом.
Она послушно ходила неверными, приставными шажками. Правая рука с мятым платочком прикрывала рот. Не плакала, просто смотрела во все перепуганные глаза. Лицо у неё было совсем бескровным.
Могилу копал я. Сделал хорошо, аккуратно, но, как на беду, оттуда потягивало какой-то отхожей глиной. Слава богу, открытый участок продувал колючий ветер и сносил прочь унизительный запах.
Сам покойный лежал в великоватом, будто на вырост, гробу. Лицо у него было страдальческое, восковое, с осунувшимся, пересохшим носом. Из-за высокой подушки он уткнулся подбородком в узел синего галстука, словно провинившийся. Топорщились лацканы пиджака, но расправить их уже не представлялось возможным – тело изначально косо положили в гроб. Пожелтевшие кисти рук с голубоватыми ногтями сложили на животе, словно при жизни там находился источник боли. Прядь с проседью, как приклеенная, трепетала надо лбом. Веки были не до конца сомкнуты, под короткими ресницами с пересохшей кожей белёсовели щели, рот тоже