– Володя, как же так? За что? А почему?..
Я отвечал с напускной беспечностью:
– Да всё нормально! Я и договаривался на месяц!
Дядя Жора принял у меня полторы тысячи, поскольку сам вызвался мотнуться в киоск за выпивкой, – отметить мою отвальную.
Я не торопясь выпил чаю, мы поболтали с Юрой о политике, поглядывая в бормочущий новостями телевизор. Я предложил в подарок цветастый термос. Хотел и ботинки, но Юра отказался: – Не нужны – выбрось по-тихому где-нибудь, а тут не оставляй своего личного…
– Почему? Вдруг пригодится кому-то?
– Вот и я про то, – уклончиво сказал Юра и со значением посмотрел. Я сразу подумал про Антона и его истории о порчах.
На торце шкафа с прошлой недели появился календарь с умильным поросёнком, сложившим над плетнём розовенькие копытца. Я пригляделся к январю и подумал, что с момента моей ссоры с Никитой прошло всего-то меньше месяца – а казалось, пролетела маленькая зимняя жизнь, грустная и нервная…
Вскоре вернулись с участков Сурен и Витя. Сурен, в линялых байковых трениках, лёгкой курточке и вязаной шапке, с сизыми от щетины щеками, выглядел совсем как бомж. Устало присел на топчан, тараща выпуклые, чайного цвета глаза.
Витя переоделся и холил перед маленьким, в пятнах, зеркалом слипшиеся волоски, раскладывал их на лбу зубчиками, а Бондарь (повстречал у выхода дядю Жору и примчался на отвальную) нашёптывал ему о своих любовных похождениях.
– Всё успел, – тихо смеялся, – и в рот, и в шмоньку, и на пузо настрелять!..
В глубине души я радовался, что кладбище для меня закончилось. Подумалось даже, что неплохо бы на прощание заглянуть в контору к Антону с торжествующим “Выкуси!” – дескать, не оправдались прогнозы всяких “товарищей”…
Потом вспомнил, что Алина хотела поглядеть на загадочного козло-кролика. Проще всего было сфотографировать рисунок на телефон. Единственное – “моторолка” снимала нормально только при хорошем освещении.
Я одолжил у Юры лист бумаги, а вернувшийся с водкой и едой дядя Жора услужливо подточил кухонным ножиком облезлый карандашик. Расставил на столе алкоголь, сок, какую-то запаянную в целлофан мясную закуску. Кротко выслушал ремарку Юры:
– Дядь Жора, у тебя хавчик как с другой планеты! Я даже такой водки не знаю! Что ещё за “Хлебная”?
– Нормальная водка, – сказал дядя Жора сухо. – Пили, и никто не умер…
Я не хотел допоздна зависать в бытовке, поэтому махом опрокинул в себя сивушный стакан и стал прощаться.
– Всё? – уточнил Бондарь, когда я поднялся из-за стола. – Значит, не придёшь больше?
– Не знаю, – сказал я. – А нужно?
– В гости прыходы, – подал голос Сурен, и все заулыбались.
Витя вдруг подхватился:
– Мужики, я тогда его лопату прикольную себе заберу!
– Вованыч, мне лучше отдай… – смеясь, попросил Бондарь. – Я волшебное слово знаю. Поллю-у-уция!..
Скребнуло, что я ещё вроде не ушёл, а парни уже так беззастенчиво дербанят моё имущество. Хотя я и сам не понял, с чего решил, что “маша” уволенных озеленителей принадлежит мне, и вообще, почему я должен огорчаться – не всё ли мне равно, кто будет без меня ей копать…
– Не, такая корова нужна самому! – ответил.
Наплывали моросящие снегом мглистые сумерки. Я спешил к могиле Лилианочки Шульгиной на седьмой участок. Фонарика у меня не было, но я прихватил коробок спичек.
Поджигая сразу пучок из пяти или шести спичек, сделал пару-тройку снимков пентакля. Все предсказуемо получились нечёткими и тёмными. Тогда я накрыл изображение листом бумаги и начал заштриховывать карандашом. С каждым размашистым движением грифеля на бумаге свинцово проступали контуры кроличьей морды.
Стемнело. Время, которое за минувшие кладбищенские недели перестало быть тягучим, снова будто остекленело. В воздухе колебалась сладковатая вонь от сгоревших спичек. Пахло ещё чем-то непроявленным, тревожным.
Вдруг возникло ощущение, что кто-то стоит за моей спиной, наблюдает, как я шуршу карандашом. Я оглянулся, но ничего такого не увидел – тропинка, оградки. На миг вспомнился давний ночной поход на поселковое кладбище, старый памятничек безвестного Мартынова, сгоревшая спичка в моих пальцах, ожог и тычок невидимого в грудь…
Зашумел ветер, и в следующую секунду я чуть не подскочил с воплем, потому что моего оголённого затылка коснулись лёгкие костлявые пальцы!
Перевёл дыхание. Это с ветки рябины слетела гроздь высохших дочерна ягод и упала мне за шиворот. Обычно я набрасывал капюшон, а после водки вышел и не почувствовал холода.
Мне сделалось неловко за свою реакцию, я даже покряхтел нарочитым смешком на невидимую публику. А сам подумал, что не отказался бы сейчас от присутствия “маши” – всё-таки с ней было спокойнее: мощный штык, пожалуй, раскроил бы череп, сломал хребет любой нечисти…
Я сложил листок вчетверо и чуть ли не трусцой поспешил к выходу. И не очень удивился, когда на центральной аллее возле проходной увидел сутулую фигуру дяди Жоры. В своем вязаном опавшем колпаке он был похож на спившегося диснеевского гнома. В руке держал лопату, штык которой был обёрнут газетой и дополнительно пакетом. По полированному жёлтому блеску короткого черенка я признал мою “машу”.
– У скрипача Паганини была скрипка работы мастера Гварнери, – задушевно, как радиодиктор, произнёс дядя Жора. – Когда великий мастер смычка скончался, скрипку назвали его вдовой. – И закончил нормальным голосом: – Бери, пригодится.
– Да не нужно, дядь Жор, – проговорил я обрадованным шёпотом. – Хотя… Возьму!
В добрых пьяненьких глазах старого копаря завлажнели слёзы:
– Ты славный человек, Володя. Неспокойно у меня на сердце за тебя. Будь осторожней… – сказал и похлюпал прочь подволакивающей походкой.
Я, осмысляя важность момента, окинул взглядом сперва кладбище целиком, потом мраморную плиту, профиль композитора Борткова, бронзовую арфу, напоминающую подкову, цветочный ларёк “Элизиума”, торговый навес с памятниками, освещённую фонарём будку на проходной – прощайте, больше сюда не вернусь!..
Маршрутки долго не было, и я, повинуясь какой-то сиюминутной ностальгии, двинул пешей дорогой, которой ещё совсем недавно возвращался на Сортировочную, – через промзону, мимо километрового забора, свалки, железнодорожных перегонов с чёрными от мазута вагонными тележками, ржавыми колёсными парами, похожими на великанские гантели. Раньше мне бывало не по себе, когда я брёл этой безлюдной стороной. С увесистой “машей” на плече было куда спокойней. Возле очередной помойки я раскрутил и выбросил подальше пакет с ботинками. В обычной жизни я бы их всё равно не носил.
Мне вдруг подумалось, что ключ от старой квартиры у меня остался, а я давно собирался заскочить туда за книжками. Я зашёл во двор, поискал свои окна. Они были темны: кухонное и комнатное. Значит, обещанная родственница или не появлялась вообще, или же вышла куда-то. На всякий случай я позвонил Алине, предупредив, что собираюсь нагрянуть в бывшее жильё.
– Уже свалила, – успокоила Алина. – Цветы заодно польёшь, ладно? И почтовый ящик глянь…
В квартире концентрированно пахло застоявшимся теплом и хламом – привычный, только помноженный на десять, запах. Я открыл окна, чтобы выветрить прогретую стариковскую затхлость. Напоил кустики алоэ. Обернул газетами и засунул на антресоли лопату – поверх старых жестянок с давно высохшей краской, тощих рулонов с обоями.
Нашёл на прибранной кухне возле батареи фирменный пакет с верёвочными ручками, оставшийся после покупок родственницы, сложил туда учебник и словарь… И, к своему удивлению, понял, что мне совсем не хочется уходить. От старенькой однушки веяло уютом и “домом”. У Алины я чувствовал себя надоевшим татарином.
На скрипучей, петляющей между фонарями и домами дорожке я неожиданно повстречал продавщицу Ингу из нашего продуктового. Кивнул ей. Мой несостоявшийся эрзац Алины выглядел чрезвычайно довольным. Белые её кудряшки теперь были выпрямлены и свисали ровными нарощенными прядями. Глаза были накрашены, как у куклы, а губы лоснились от блеска. Её цепкой пятернёй прижимал к себе парень – худой и щеголеватый, весь отороченный мехом – капюшон, воротник, манжеты, подол. На узком лице его, несмотря на темень, сидели тёмные очки с “бензиновыми” стёклами. Он ещё двигал длинным подбородком, будто что-то жевал.
Мне стало смешно от того, что Инга одарила меня таким высокомерным прищуром, – наверное, чтобы я в полной мере ощутил, какую блестящую партию в её лице упустил.
Окраинный вечер выглядел точно полярная ночь – с северным сиянием новых двадцатичетырёхэтажек. Рядом со мной ожидали маршрутку моложавая мама и её маленький, лет четырёх, сын. Она в джинсах и шубке, на волосах пуховый платок. Говорила:
– Звезда, звезда, я космос, надень шапку, как слышно, приём?! – посылала нелепые позывные. – Звезда, звезда, я космос, надень шапку, приём!..
А непослушный сынок крутил пропеллером ушанку из овчины, и ветер порошил снежинками его лёгкие русые волосы. Я с удовольствием заметил, что на нём валеночки и вообще он одет как ребёнок из советского ретро – клетчатое пальтецо, синий шарф.
Приехала маршрутка с зелёными огоньками в окнах. Это светились лампочки новогодней гирлянды, украшающей салон изнутри. Я сел на свободное кресло, пристроив в ногах пакет с книжками. Удивительно, но покинутое кладбище передавало мне прощальный привет: приставленный к задним дверям, стоял венок – точнее, овальный еловый каркас без украшений и лент, похожий на надувную лодчонку.
Этот нелепый венок, впрочем, спровоцировал неприятную мысль – а с чего дядя Жора взял и “просватал” за меня кладбищенскую лопату? И вообще, не тайный ли это намёк от высших сил и могильной ноосферы?
Я вдруг заметил, что водитель у нас однорукий. На месте правой свисал заправленный в карман тужурки пустой рукав. Держался он, однако, с лихостью. Когда захлопнулась дверь, воскликнул задористо:
– Ну чё, народ?! Вы едете или я везу?! – при этом так резко дёрнул с места маршрутку, что еловый нолик от рывка встал на ребро и покатился было по салону.