Капустин, улыбаясь, приблизил ко мне лицо, и я тотчас разглядел тёмный силуэт его резцов, словно бы вымазанных сажей:
– Зато у вас, Аркадий Зиновьевич, голливудская улыбка, – похвалил он шефа.
– Ещё бы! Столько бабла на импланты эти ебучие угрохать! Иномарка, бляха, во рту! Иваныч! – повернулся Гапон. – У тебя есть, случаем, гипотеза, почему тут зубы пропадают?
– Понятия не имею, – ответил Иваныч, мельком показывая чёрную пустоту рта. Чего, видимо, и добивался Гапон.
– Ага-а! – загоготал. – Наёбка – друг чекиста! Видел, Володька, успел?
– Аркадий, тебе сколько лет? – негодовал Иваныч. – Детский сад…
Гапон проказливо рассмеялся:
– Сорок пять, Андрей Иванович. Да ладно тебе! Офицер – всегда ребёнок, разве что хер вырос и пистолет настоящий…
“Беззубый коридор” оставил тягостное впечатление. Я всё не мог отделаться от ощущения, что видел не цирковой трюк, а именно чудо, но только злое и нечистое, попутно лишившее меня какой-то важной внутренней опоры. И ещё я смутно чувствовал себя покорённым – не Гапону, разумеется, а ситуации вообще, может, тому, что называют судьбой. От этого мне сделалось особенно тревожно.
– Здание, как ты уже догадался, историческое, – показывал под костяной стук трости Гапон. – Есть старая секционная, там дореволюционные столы сохранились. В натуре, хоррор можно снимать! Будет возможность, комнату-музей открою…
– Так здесь только морг, – уточнил я, – или ещё патологоанатомическое отделение?
– Ну Воло-о-одя, – ласково укорил Гапон, – отделение и есть морг, а ещё лаборатории, архив. Конкретно трупохранилище у нас типа общее с СМО, хотя по уму должно быть два: судебно-медицинское и патологоанатомическое.
– А в чём разница?
– Один ебёт, другой дразниц-ца, – он похехекал. – Которые трупы с улицы, просто с подозрением на насильственную смерть, большинство домашних – все отправляются на судебно-медицинское заключение в СМО к Лешакову. Ты ж его видел, смурной такой дядька… И там уже компетентно решают, был криминал или нет. А в анатомичке устанавливают причину смерти больничных пациентов, ну, ещё различные экспертизы делают, биопсию…
– Гистологию, – вставил Капустин.
– Глистологию! – передразнил его Гапон. – Блять, умник! Это ж и есть биопсия! Не позорился бы! Володе хоть простительно не знать, он человек новый, а ты…
– Я, Аркадий Зиновьевич, – печально возразил Капустин, – не медицинский работник, а ваш заместитель по “Элизиуму”.
Пока я досадливо перемалывал мысль, что Гапон со своими прибаутками тихой сапой добрался и до меня, люминесцентный туннель закончился и потянулся обычный больничный коридор: налево двери, направо забранные решётками окна во двор – пестрела неровная дорога, виднелась стена напротив, изнанка зелёных ворот. Створки медленно ползли назад, пропуская “скорую”. Она въезжала, переваливаясь по ледяным рытвинам.
Захлопотали голоса. Послышались быстрые липкие шаги – будто каждый раз отрывали от линолеума клейкую ленту. Санитар, молоденький и прыщавый, покатил к выходу пустую, на подпрыгивающих колёсиках каталку. Ему навстречу из пахнувшего холодом и табаком тамбура, соединяющего двор и отделение, показались двое: мужик под тридцать и возрастная бабёнка, оба в зелёных халатах, клеёнчатых передниках. Посторонились, пропуская каталку к стальному пандусу.
– Очень скользко! – прокуренными нотками предупредила бабёнка, приземистая, коротконогая и толстая, но с неожиданно красивым, чуть одутловатым лицом.
Из-за поворота вышел Лешаков. Уже в халате, на голове чепец, похожий на бахилу, на ногах круглоносые дырчатые сабо из литой резины (Тупицын бегал в таких по даче вместо тапочек).
– Сбежали от нас, Арсений Игоревич, – с лёгкой претензией высказал ему Гапон. – А мы гостю нашему “беззубый коридор” показывали.
– Да, да… – Лешаков нахмурился. – Прошу прощения… Наталья Георгиевна, – обратился к пришедшей с мороза врачихе, – можно на минутку?
– Ага, сейчас, – ответила бабёнка, преданно глядя на Гапона. Стянула шапочку, показывая мятое, блондинистое каре: – А я, Аркадий Зиновьевич, ебанулась вчера!
– В смысле? – оскалился Гапон.
– Постриглась же! – бабёнка кокетливо покрутила головой. – Не видно разве? Но я так думаю – волосы не зубы, отрастут!
– Ох, Наталья, – прищурился на неё Гапон. – Дай-ка приобниму тебя, королевну мою…
– Хороша королевна! – она с хрипотцой засмеялась. – Дра́зните пожилую, больную женщину, – и тотчас прильнула.
– Ну, ты не жмись-то ко мне! – Гапон шутливо отстранился. – Хоть отмылась от потрохов? – но при этом с неожиданно искренней нежностью погладил врачиху по спине. – Ну что? – проворковал. – Грустишь? Старой пизде плохо везде?!
– Ой, не говорите, Аркадий Зиновьевич, – врачиха хрюкнула. – Вы ж к себе не забираете, вот и худо мне, – добавила томно.
– Как муж новый?
Вздохнула:
– Слабенько-ой…
– Велика Россия… А ебаться не с кем! – засмеялся Гапон.
– Боится меня, говорит, что от моих рук смертью пахнет! – она продолжала ластиться и жаловаться. – Ну не дебил?
Её спутник посматривал на Гапона. Несвежий тёмный чуб выбивался из-под шапочки. Рот у него был брезгливый, а взгляд алчный и плутоватый, как у сантехника.
– Племяш мой, Владик, – сказал Гапон, не прекращая полапывать врачиху. – Тоже раздолбаем рос, пока ко мне не попал!
“Тоже”, видимо, адресовалось мне.
– Володя, зацени… – Гапон перекинул объятие с Натальи Георгиевны на стоящего рядом “племяша” и даже шутливо приложился щекой к его лицу. – Похожи?
В них действительно было много общего: рост, сочная губастость, крупные черты, хотя у племянника пропорции оказывались помельче.
– Наша Таня вся в отца! Хуй, залупа, два яйца! – с довольным видом подытожил Гапон. И оба, дядя и племянник, дуэтом расхохотались – до жути одинаково, как сиамские смеховые близнецы.
Краем уха я слышал, как Наталья Георгиевна докладывает местному сотруднику:
– Ебанулась вчера. Подстриглась…
Иваныч привалился к подоконнику – набивать смс или же играть во что-то вроде “Snake” – большой палец шустро бегал по кнопкам простенькой “нокии”. Он изредка поднимал глаза на Гапона.
Гапоновский родственник ухватил за рукав пятящегося с каталкой долговязого юнца-санитара. Движение было невесомое, рука взлетела легко, как от ветра, будто под одеждой племянник состоял из воздуха и был ещё вдобавок какой-то полупустой.
– Вот, Аркадий Зиновьевич. Устроил всем ёбаный стресс!
Казённая полуулыбка санитара поникла.
– А мы обыскались, блять! – исходил ядом племянник. – Куда кегля подевалась?
– Что ещё за кегля? – нахмурился Гапон.
– Ну, хляк, бомж дэтэпэшный! Я ж говорю – кегля!
– Нашёлся?
– Это мудило, – племянник резко тряхнул санитара, – отвезло его в наш кассетник!
Гапон поднял удивлённые брови, а парень промямлил куда-то вбок:
– Сказали, в холодильник, я и повёз.
– Серёжа, мать твою! – выговаривал племянник. – Холодильник – это не платный кассетник! По кегле вши ползали! Он, блять, педикулёзом всю клиентуру позаражать мог! Прокурорский батя на собственных похоронах мог оказаться со вшами в бороде!
– Просто сами же сказали, что теперь все трупы пойдут через “Элизиум”, – отвечал санитар с понурым вызовом.
– Я-то сказал! Но ведь нетрудно и самому допетрить, что бесхоз не пихают в коммерческий холодильник, а везут, наверное, в подвал на ледник!
Гапон, внимательно следивший за разговором, хлопнул санитара по плечу:
– Да расслабься, паренёк! Знаешь, как в армии шутят? Если в роще заблужуся, кто-нибудь да выведет! Если в штабе окажуся, кто-нибудь да выебет!..
Санитар приободрился:
– Я ж не нарочно, Аркадий Зиновьевич. Хрен поймёшь, куда кого везти.
– Короче, дружок, – сказал Гапон. – Те, что через наш “Элизиум” хоронятся, тех в кассетник. Просто больничных – в холодильник анатомички. Лешаковских с экспертизы – туда же, только камеры не путай – это разные отделения. Понял? Ты у нас сколько работаешь?
– Неделю…
– Разберёшься скоро, – ободрил Гапон. – Медучилище?
– Колледж.
– Смирнова у вас директор? Вероника Сергеевна?
– Тут кто? – племянник бросил намётанный взгляд на каталку. Тело было закрыто оранжевой клеёнкой, скрадывающей человеческую форму. – Дед домашний или лешаковский?
– В смысле? – затупил санитар. – Его подвезли только что.
– Блять, врачебку кто оформляет, Лешаков или Логвинов?
– Александр Дмитриевич…
– Ну всё, значит, наш. Вези его в секционную, я подойду скоро!..
Санитары покатили каталку прочь по коридору. Взгляд Гапона, сосредоточенный на племяннике, стал неожиданно холодным:
– Отойдём, Влад?
Тот смущённо кашлянул. Гапон жёстко вцепился в него и, прихрамывая, повлёк в сторонку.
Иваныч всё тыкал в кнопки, Капустин кивал своему разговору:
– Знаете, Милена Николаевна, что сказал бы по такому поводу Аркадий Зиновьевич? В России как в гареме: отымеют по-любому, но только не ясно, когда именно!.. Ха-ха… Да, он бы, разумеется, выразился бы чуть жёстче…
– Владик, блять, совсем страх потерял? – донеслось.
– Да чё я сделал-то? – племянник беспокойно оглянулся.
– Ты год назад бирки на пальцы вешал! – с бешеной въедливостью выговаривал Гапон. – Что за охуевшее самоуправство?!
По факту я не мог слышать их разговора, несмотря даже на благоприятно-гулкую акустику. Однако ж бубнёж Гапона и виноватый, испитой голосина племянника звучали так отчётливо, словно они переругивались в полуметре от меня, а не в самом конце коридора.
– Второе, – шипел Гапон, – обещал, что сделаешь Гавриченкам лицо! А там пиздец был! Мать его чуть в обморок не хлопнулась в зале! Истерика с женой!
– “Космонавт” который? – торопливо оправдывался племянник. – Я подмалевал, где мог. Там, по-хорошему, не стандартный бальзачок, а хирургия нужна была, пластика, реставрация. А морды заново лепить только конченая умела…
– Ты ж год с ней работа