– Состояние целое на “Аэрофлот” угрохал, – ухмыляясь, подтвердил Гапон. – Романтик! Мог бы машину на эти деньги купить…
– Я бы для Вики и не то сделал, – глаза у Капустина сделались мученическими и святыми, будто он только что поклялся. – Поэтому и говорю Владимиру, что очень понимаю его отчаянный поступок. Любовь важнее каких-то норм и приличий…
– Так я тоже не осуждаю, – поспешно сказал Гапон. – Из-за баб и во́йны начинались…
Внутренний кураж мой иссяк ещё по дороге к “Элизиуму”. Я заранее думал о предстоящем разговоре с Алиной. Мельком представилось, как она приходит вечером домой – шубка в снегу. Подставляет для поцелуя морозную щёку, спрашивает о Гапоне. Я будто воочию увидел её лицо в болезненной гримасе разочарования, гневливую бровь, похожую на выгнувшуюся дугой кошку…
От моего напускного спокойствия словно отвалился подсохший струп, под которым болезненно засукровил гаденький страх предстоящего скандала.
Капустин вздохнул, прибрал со стола мою пустую чашку, и я понял, что неудобный разговор, в общем-то, окончен. Худо-бедно я справился, не поддался на уговоры.
Вдруг стало жаль гапоновского зама – длинного, точно жердь, влюбчивого и при этом такого уравновешенного, терпеливого. Как, должно быть, тяжело ему ежедневно сносить “поебём – отпустим” от Гапона. И всё только ради того, чтобы обеспечить свою женщину…
Капустин прошёл мимо выключателя, щёлкнул по нему костяшками. Голубоватое, рассыпанное по всему потолку электричество затопило кабинет, и я понял, что до того мы сидели в сумерках, а сейчас будто зажгли свет в кинотеатре после заключительных титров.
Гапон барабанил пальцами по столу, да вдруг перестал. Под Иванычем скрипнуло кожей кресло – приподнялся.
Наверное, я опередил Гапона на долю секунды. Он едва вдохнул воздух для последних слов, но я сказал раньше:
– Уговорили, Аркадий Зиновьевич. Попробуем. Только аванса пятнаха. По рукам?!
– Ебён-бобён! – на подходе к лифту Гапон демонстративно хлопнул себя по лбу. – А кинжал-то дагестанский забыл показать! Булатный! Гвозди рубить можно! В другой раз напомни… – повернулся в сторону. – Андрей Иванович, ты ж кинжальчик мой видел, что Рубен дарил?
– Сувенирка, – пренебрежительно фыркнул Иваныч. – Народный черножопый промысел. Ты им хоть один гвоздь построгать пробовал?
– Нахуя? Он же для красоты! – ответил Гапон. И добавил уязвлённо: – Ой, а тебе лишь бы всё обосрать! Ну, приноси гвозди, проверим.
– И проверять нечего. Вот у меня была козырная финочка! Цыган один в ИТК липецком ковал из клапанов…
– А ещё, Володь, – Гапон не дослушал, отвернулся, – есть вещица занятная – чеченская самоделка, тоже кинжал. Трофей, можно сказать. Вот им реально людей на тот свет отправляли. Я его в Грозном добыл. Так он даже не железный, а из бронзы или хуй пойми чего, латуни какой-то. На коленке в лесу смастырили. Но что удивительно – остры-ый!..
Я слушал его вполуха. Меня занимала мелочная забота. Гапон, как назло, выдал аванс пятисотенными купюрами. Вместо того чтобы аккуратно спрятать деньги в кошелёк, я сунул пачку в задний карман штанов. Сделал это напоказ небрежно, одна купюра вывалилась на пол. Я в приступе дьявольской гордыни (в этот момент смотрели все – Гапон, Иваныч и Капустин) не стал её поднимать, сказав:
– А пятихатку оставлю тут на фарт! – и запихнул остальные деньги поглубже.
Я и сам не сразу понял, откуда взялась у меня эта напыщенно-приблатнённая фраза. Но вспомнил всё же. Был фильм начала девяностых, с идиотским названием, типа “Кенты” или “Кореша”, в общем, новое русское кино, и там спившийся попрошайка притворялся то фронтовиком, то матёрым законником. “Вор сегодня небрит и пьян. У вора горит душа”, – втирал он доверчивым студентикам, подавшим ему милостыню. “А этот пятак, фраерки, – щелчок, звенит и кружится на ступеньке юркая монетка, – я брошу вам на фарт…”
Моё представление произвело сомнительный эффект. Иваныч надул щёки и усмехнулся, а Гапон сказал полунасмешливо:
– Ого! Сильно!..
Я, ощущая лёгкий жар в ушах, подумал, что выгляжу как тот комичный персонаж. Да и пятисот рублей, честно говоря, тоже было жаль.
Дверь лифта открылась в небольшой холл на алую ковровую дорожку. Начался прощальный зал размером не меньше спортивного, но с низким подвесным потолком. Многочисленные светодиоды и прожекторы создавали атмосферу торжественности и траура: стелющаяся лиловая дымка, направленные фиолетовые и пурпурные лучи.
Пол был выложен шероховатой бело-серой клеткой; светлого, каменного цвета стены украшали фальшивые окна с непрозрачным антрацитовым стеклом. У дверей с треугольным лепным фронтоном высились мраморные подставки с погребальными урнами. В шесть неровных рядов стояли три десятка раскладных стульев с чёрными пластиковыми сиденьями и спинками, казалось, ещё тёплыми после недавних тел.
В центре пустовала драпированная подставка для гроба; по сторонам, как бивни, торчали два вазона с розами, а чуть дальше – венки на треногах. Рядом с маленькой трибуной висел экранчик, на который призрачно струилось изображение из подвесного проектора: пожилое ухоженное лицо женщины лет пятидесяти.
Зал опустел, наверное, минуту назад. В воздухе плавал искусственный запах, близкий скорее не к парфюмерии, а к бытовой химии – сладковатый туалетный освежитель. И пахло ещё застоялой цветочной водой – когда выуживаешь из вазы увядший букет с капающими несвежими стеблями. Мой впечатлительный ум окрестил комплексный этот запах как “трупный”.
За открытыми дверьми слышались гомон и шаркающие подошвы уходящей толпы. Четверо сотрудников в полувоенных синих костюмах и синих, с чёрным околышем, фуражках наскоро наводили порядок в зале. Один взял с подоконника пульт, направил в потолок. Зашумел, расправил подкрылки кондиционер. Погасли проектор и женское лицо на экране, пурпурные прожекторы. Зажёгся обычный люминесцентный свет, простой и яркий. Второй сотрудник подхватил венки и понёс на выход. Оставшиеся протирали и выравнивали стулья. Меня удивило, что работали они в медицинских перчатках. Брызгали на сиденья какую-то дезинфекцию, протирали салфетками.
Гапон чуть толкнул меня локтем:
– Обратил внимание, в какую форму одеты? Железнодорожная! Это я сам придумал! – добавил горделиво. – Одеть персонал как проводников. Улавливаешь символизм?
– Великолепная идея! – подхватил Капустин. – Они же действительно своего рода проводники в другой мир.
Мы свернули по красной дорожке и вскоре вышли ко второму прощальному залу. Он был вдвое меньше, с кумачовыми перегородками-ширмами, заменяющими стационарные стены. Вместо основательной трибуны стояли пюпитр и примкнутая к нему, как штык, микрофонная стойка.
– Странно, – задумчиво бормотал Иваныч, разглядывая рацию, – почему именно в этом месте сигнал пропадает. Стена, что ли, глушит? Под землёй, бляха, берёт, в подвале, а тут – нет!
– Мистика, – улыбчиво предположил Капустин.
– Притом что мобильник, – продолжал Иваныч, поглядывая на экранчик “нокии”, – нормально ловит.
– Нахуй тогда вообще эта рация нужна? – явно отыгрываясь за кинжал, спросил Гапон. – Вчерашний день…
– Не скажи, – неторопливо возразил Иваныч. – Во-первых, связь закрытая. Во-вторых, все сразу слышат друг друга… Бля, Аркаш, ты как не армейский человек!
Гапон скривил рот:
– Ой, да пошла она в жопу, ваша армия! Операция “Витязь” – я домой, а вы ебитесь! Знаешь, где я после училища первый год служил? В Умани!
– Это где? – спросил Иваныч.
– Украина, ебёныть, Черкасская область! Город дождей, блядей и гарнизонов! Хе-е!.. И упырей! Я оттуда только через год обратно в Харьков перевёлся. За два ящика коньяку!.. – И прорычал в манере Высоцкого: – Я в р-рот ебал, я Хар-рьков бр-ра-ал, я кр-ровь мешками пр-роливал!.. Одно развлечение в этой сраной Умани было. Дослуживал с нами вохровец бывший, который до того тридцать лет по лагерям мыкался, Ковшутин Прохор Несторович. Кадр ещё тот! Вот уж кто был спец по лагерным хохмочкам и поговоркам! – Гапон восхищённо прицокнул. – На все случаи жизни! А любимое: “Нам бы водочки четыре поллитровочки, да две Нади с пиздой сзади!” У него куска уха не было, как у кота помойного…
Мы прошли мимо одинаковых табличек “WC Персонал” и “WC Посетители” к прозрачному карусельному тамбуру – вроде тех, что ставят в торговых центрах.
Внутри “Похоронного супермаркета”, судя по всему, было довольно тепло, потому что повстречавшаяся нам девица, статная, грудастая, с бледным, по-вороньи крупным носом, тоже носила железнодорожную униформу, но только в женском варианте: синяя юбка, белая рубашка и синяя жилетка, украшенная бейджем “Продавец-консультант”. Гапон кивнул ей:
– Мариша!.. – и та расплылась в бесцветной улыбке. Ей очень шла чудна́я причёска – чёрно-смоляное каре, как у лысой проститутки из второго “Брата”, но точно с криво надетым париком: один висок и часть затылка выбриты, а волосы волной спадают на противоположное плечо.
Вторая продавщица, высунувшаяся из-за перегородки, на контрасте показалась мне излишне блёклой. Подумалось даже, а не сморгнул ли я ненароком линзы – такой безликой она предстала. Зато третий продавец с иссиня-выбритыми щеками был прыток, как воробей. Вот стоял где-то у кассы, а через секунду уже тряс руку Гапону, обхватив двумя маленькими ладонями.
Гапоновский супермаркет, может, и не был настолько огромен, как привычные продуктово-вещевые гиганты в торговых центрах, но такого обилия похоронной продукции разом я никогда не видел. Магазинчик на втором городском кладбище, ясное дело, не шёл ни в какое сравнение.
Наверное, если смотреть сверху, зал выглядел как лабиринт или орнамент из стеллажей. Погребальная одежда включала даже детский ассортимент – какие-то шортики, штанишки и курточки. Лежали одинаковые упаковки с рубашками разных размеров, пиджаки, брюки, галстуки, бабочки. Многоэтажные полки занимала обувь всех видов, а не только туфли или пресловутые “белые тапки” (на самом деле чёрные). Были ковбойские сапоги и даже лапти.