— Ну, разве я не великолепен? — спросил он с улыбкой, потом повернулся и пошел вместе с Джоном прогуляться среди цветочных клумб.
— Это вы занимались садом королевы в Уимблдоне? — поинтересовался он, когда они уселись на террасе, любуясь хризантемами, густо высаженными на клумбах перед домом, что придавало яркость осеннему саду.
— Да, я, — ответил Джон. — Мы придумали планировку, я сам сажал клумбы у дворца, регулярный сад, занимался посадками у всех водоемов. Но времени оказалось очень мало. Она хотела сделать там уединенное убежище, у реки я собирался сделать цветущий луг. Боюсь, что сейчас там сено косят.
— А что вы думаете о почве и о том, в каком состоянии сады и парк сейчас? Там ведь наверняка еще остались хорошие посадки?
— Там бы наверняка получился самый прелестный сад, — сказал Джон. — У меня все еще сохранились планы посадок. А Джонни навещает Уимблдон каждое лето.
— Я купил его для себя. Хочу загородный дом недалеко от Лондона. И я бы взглянул на ваши задумки.
— Вы купили его? Что ж, это…
Джон осекся.
— Сюрприз, — дипломатично закончил вместо него Джон Ламберт. — Я тоже так думаю. Конечно, я никогда не ожидал, что жизнь приведет меня в дом королевы, но думаю, что мне там будет очень даже неплохо. Мне было бы интересно узнать, что из ваших посадок еще живо. Было бы очень жаль, если бы я по собственному невежеству уничтожил клумбу с какими-нибудь из ваших редкостей.
— Джонни говорил мне, что кое-что еще живо. Я знаю, деревья чувствуют себя вполне сносно, и Джонни говорил, что каштаны растут, и деревья во фруктовом саду тоже целы.
— Каштаны? — просияв, переспросил Джон Ламберт.
— Ну да.
— Большие?
Джон ненадолго задумался.
— Им будет, пожалуй, уже лет пятнадцать.
Он рассмеялся.
— Наверняка они в расцвете своей красоты. Думаю, что с садом вы не прогадали. А еще я посадил там сливы и мушмулу, айву и груши, ну и, кроме того, великолепные вишни Традескантов и персики на шпалерах.
На террасу, неся бутылку вина и два стакана, вышла Эстер. За ней шел умытый и причесанный Джонни.
— Вы останетесь у нас пообедать, лорд Ламберт? — спросила она. — У нас как раз гостят Элиас Эшмол с женой, и мы ожидаем еще несколько человек гостей.
— Спасибо, буду рад, — ответил он.
— Его светлость приобрел поместье Уимблдон, — сообщил ей Джон. — Джонни, пойди поищи мои чертежи по тамошнему саду. Они где-то среди документов в зале с редкостями.
Он смотрел прямо на сына.
— Мы должны быть рады, что один из наших садов приобрел человек, который будет его любить, — с особым значением, твердо закончил Джон.
Но юноша как будто не слышал его.
— Это дом королевы, — резко произнес он.
Ламберт за этими словами расслышал подавленную страстность и ответил очень спокойно:
— Он был конфискован вместе со всеми другими королевскими домами и дворцами. И теперь я купил его. Я заплатил за него хорошие деньги, Джонни. И покупка была совершенно законная, я не получил его как трофей. Я не украл его.
— Это был дом не короля, а королевы, — настаивал Джонни. — Ее никогда не судили за измену, ее собственность не подлежала конфискации. Как вообще ее дом можно отдать кому-то другому? Это поместье не имеет ничего общего с королевскими дворцами. Это ее собственный дом.
Эстер взглянула на Джона.
— С ее состоянием поступили точно так же, как и с состоянием ее мужа, — ответил Ламберт. — Таков закон, Джонни. Все роялисты потеряли свои дома.
— Принеси мне планы, — попытался утихомирить сына Джон.
— Неси свои проклятые бумажки сам! — взорвался Джонни. — Я не буду участвовать в грабеже королевы! Я не буду притворяться, что жить во дворце королевы и воровать ее фрукты — это не называется грабежом! Ничуть не лучше мародерства! Там все принадлежит погибшему королю!
Он вылетел из дома и сбежал по невысоким ступеням в сад. Они увидели, как он пронесся по аллее и выскочил через калитку к озеру.
Наступило ужасающее молчание.
— Я прошу прощения, — произнес Джон. — Он будет наказан, ваша светлость. Он сам попросит у вас прощения. Он не понимает серьезности того, что говорит.
Джон бросил быстрый взгляд на Эстер, прося о помощи. По меньшей мере, Джонни был виновен в ужасающей грубости, а по большому счету — в измене.
— Мне очень жаль, — еле слышно прошептала Эстер. — Вы же видите, он еще так молод. Он так страдает. Я никак не ожидала, что он может такое сказать, а уж вам — меньше всего. Он прекрасно понимает, что война окончена. Он не активный роялист. Мы все здесь преданы парламенту.
Ламберт откинулся в кресле и взял бокал вина.
— О, нет никакой нужды извиняться, — мягко сказал он. — Много народу по всей стране думают сейчас так же, как и он. Потребуется время, чтобы улеглись эмоции. И хватит, достаточно уже судов по обвинениям в измене. У мальчика сильные чувства, тяжело проиграть целых два сражения, когда тебе нет еще и — сколько ему? — двадцати? Он получил этот шрам в битве при Вустере?
— Да, задело пикой, — сказала Эстер. — Слава богу, глаз остался цел. К тому времени, когда он вернулся домой, почти все зажило. Ему только восемнадцать. Простите, ваша светлость. Его юность прошла в тени войны.
— Он как раз в том возрасте, когда мир видится черно-белым, — спокойно заметил Ламберт. — В настоящей жизни не все так просто. Если бы Карл Стюарт пообещал нам хотя бы половину того, что он наобещал шотландцам, он мог бы спокойно вернуться домой, на свой трон. Но мы не можем доверять ему. Те из нас, кому пришлось иметь дело с его отцом, прекрасно помнят, что Стюарту гораздо легче пообещать, чем потом выполнить обещанное. А сын еще хуже отца по части отказов от обещаний и нарушений обязательств. Он совсем неподходящий пример для Джонни, и уж вовсе недостоин того, чтобы мальчик посвятил ему свою жизнь.
— Я знаю, — печально заключила Эстер. — Но, боюсь, я не в силах переубедить его.
Джонни не вернулся к обеду. Эстер накрыла стол, проследила за тем, как подавали обед, потом сама поела на кухне и наконец вышла в сад поискать сына.
Она знала, куда идти. Он лежал в маленькой весельной лодке, перекинув длинные ноги через корму, глядя в небо, на бледно-голубом фоне которого уже появились первые серебряные звезды.
Эстер села под тем самым деревом, куда они с Джонни приходили кормить уток, когда он был таким счастливым маленьким мальчиком. Прежде чем заговорить, она какое-то время наблюдала за еле двигающейся лодкой.
— Плохо ты поступил, Джонни. Тебе придется извиниться перед лордом Ламбертом. Он — хороший человек, он был добр ко мне.
Лодка слегка покачнулась, когда он приподнялся, увидел ее и снова лег на днище.
— Я знаю, что не прав. Я попрошу у него прощения за свои слова.
— Глупо было вдруг наброситься на него с бранью. Того, что ты наговорил, хватило бы для обвинения в измене.
— Не только меня, но и тысячи других.
— От этого не легче.
Лодка стала раскачиваться тише и медленнее.
— Знаю, — сказал Джонни. — Я сожалею. Я скажу, что сожалею о своих словах, и отцу скажу, и его светлости. Я больше так не буду.
Она ждала. Где-то в саду монотонно покрикивала сова.
— Ты не замерз?
— Нет.
— Проголодался?
— Нет.
— Ты пойдешь домой?
— Немного погодя.
Эстер помолчала.
— Видишь ли, Джонни, сомневаюсь, что даже сам Карл Стюарт переживает больше тебя. Из того, что я о нем слышала, он — легкомысленный человек, который шутя переходит от политических интриг к танцам и, пожалуй, предпочитает танцы. Он проигрывает деньги, собранные для него людьми, рисковавшими своими жизнями. Его друзья пожертвовали ради него и всеми своими состояниями, и даже жизнями. А он по-прежнему наряжается в самые роскошные одежды, отправляется на балы и бесстыдно гоняется за женщинами. Он — пьяница, игрок и распутник. Он — молодой человек, и ты — молодой человек. Но он к своему делу относится крайне легкомысленно. Разве ты должен печалиться о нем? Зачем грустить больше, чем он сам?
— Дело не в этом.
Голос Джонни разнесся над неподвижной водой. Она едва могла рассмотреть силуэт лодки в сгущавшихся сумерках.
— Все, что ты о нем говоришь, правда. Я провел с ним под Вустером достаточно времени, чтобы понять, что он действительно легковесен, как ты говоришь. Легкомысленный и легковесный. Но я печалюсь не о том, что потерял его как человека. Я печалюсь о потере всего, что мы понимаем под монархией. Потеря двора, потеря нации под одним правителем, потеря красоты Церкви, музыки и цвета, потеря уверенности в том, что у каждого человека есть хозяин. Потеря садов, потеря дворцов. Потеря наших садов.
— Но у нас все-таки есть Ковчег, — сказала она.
— Всего лишь один маленький сад, скорее ферма, чем сад, — сказал он пренебрежительно. — Да, наша репутация как великолепных специалистов по выращиванию лука неоспорима. Но что это значит для семьи, которая делала Отлендс, или Хэтфилд, или Теобальдс. Да даже Уимблдон. А все, что у нас есть сейчас, — это крохотная полоска земли, и никто больше не собирается разбивать великие парки.
— Люди снова будут заниматься парками, — сказала она. — В стране наступил мир, и люди снова будут сажать сады и парки.
— Репу они будут сажать, — предсказал Джонни. — И кабачки. Точно так же, как сейчас отец для них эти сорта выращивает. Видел я, что сотворили с дворцом в Отлендсе, видел, как там весь парк выкопали под корень, розу за розой. Теперь и само здание снесут, а канал засыплют камнями. И ведь даже никто не попытается построить на этом месте что-нибудь другое, такое же красивое. Мне больше нечего делать со своей жизнью, мне больше нечего делать в этой стране. Я — садовник. Садовник, которому нужны великолепные дворцы. Медицинский сад и грядка с овощами для меня недостаточно.
— Ты найдешь что-нибудь, — попыталась увещевать его Эстер. — Найдешь свое место в жизни. Пусть даже не в нашем саду и не в саду, достойном короля. Ты молод, ты найдешь свое место.