По направлению к ним из ворот города мерным шагом выступила регулярная, хорошо обученная армия. Первая шеренга встала на колени, и мушкетеры, положив ружья им на плечи, прицелились и дали залп по роялистской армии.
— Б…боже правый! Что они делают? — закричал Карл.
— По коням! — крикнул один из быстро соображавших придворных. — Седлать всех коней! Нас предали!
— Не м…может быть…
— Спасайте короля! — крикнул Традескант.
Королевская стража, призванная к выполнению долга, бросила обед в пыль и вскочила на коней.
— В седло! Ваше величество!
Послышался жуткий вопль, когда новый град пуль взбил пыль вокруг них, а некоторые из мушкетных пуль нашли свою цель.
— Отступаем! Отступаем! — завопил кто-то.
Все приказы, все команды были разрушены, армия рассыпалась и разбежалась, как испуганные овцы, по стерне сжатых пшеничных полей, продираясь через кусты и вытаптывая созревающий урожай.
А тем временем защитники Гулля продвигались вперед, первая шеренга падала на колени и перезаряжала свои мушкеты, а мушкетеры во второй шеренге стреляли, опираясь на их плечи. Потом вторая шеренга выступала вперед, солдаты падали на колени и перезаряжали оружие, пока стреляла первая шеренга.
Джону показалось, что это движение невозможно остановить. У солдат короля даже фитили не были подожжены. Оружие не было готово к бою, даже пики никто не держал в руках. Единственное, чем они были вооружены в тот момент, — это лопаты, которыми рыли окопы. И именно те солдаты, которые рыли окопы, пали первыми, рухнув в свои неглубокие канавы, стеная и ползая в грязи.
Наконец кто-то нашел трубача и приказал ему играть отступление. Но пехотинцы и так уже бежали, бежали со всех ног, спасаясь от наступления хорошо организованных, смертоносных шеренг, нескончаемым потоком вытекавших из ворот Гулля, маршировавших, как ожившие маленькие игрушечные солдатики. Они стреляли и перезаряжали, стреляли и перезаряжали — как чудовищная игрушка, которую невозможно остановить и от которой некуда укрыться.
Стража короля окружила его коня и галопом увела Карла с поля битвы. Традескант на лошади, фыркавшей и встававшей на дыбы, дико осмотрелся и последовал за королем. Последнее, что он видел на поле боя, — это лошадь с брюхом, вспоротым ядром, посланным со стен города, и парнишка не старше четырнадцати лет, пытавшийся укрыться за трупом этой лошади.
— Это конец.
Джон обнаружил, что он повторяет эти слова вслух, в то время как его уставшая лошадь нашла дорогу в Йорк и потащилась в хвосте потрепанного, спасающегося бегством кортежа.
— Это конец. Это конец. Это конец.
Август 1642 года
Для короля этот эпизод стал началом.
Второе унижение, пережитое под стенами Гулля, заставило его решиться на активные действия. Подгоняли его и постоянные требования королевы — решительно выступить против парламента и победить его.
Король издал прокламацию, по которой каждый годный к строевой службе мужчина в стране шел в его армию. На общинном пустыре вблизи Исткрофта под Ноттингемом король выстроил три кавалерийских полка и батальон пехоты, перед которыми герольд зачитал объявление войны. Джон, стоявший под проливным дождем позади своего господина, думал, что никогда еще за всю историю войн предстоящая кампания не выглядела менее обнадеживающей.
Дождь нескончаемым потоком лил с его шляпы. Никто не догадался захватить с собой лопату, и королевский штандарт никак не могли установить на каменистой почве как следует.
Джон вспоминал своего отца и его последнюю службу герцогу Бекингему, когда он последовал за герцогом в Портсмут и ждал, чтобы сесть на корабль и плыть на остров Ре, зная уже, что битва будет проиграна и что в любом случае дело, за которое они собирались сражаться, того не стоило. Джон вспоминал лицо отца в тот день, то полускрытое облегчение в его глазах, когда он встретил отца, возвращающегося домой на повозке герцога. И Джон наконец понял, каково это — следовать за своим господином не по своей воле, понимая, что из пустого тщеславия господин приведет тебя к гибели.
Джон посмотрел на короля, на перо в его шляпе, поникшее под проливным дождем, на то, как он слушал герольда, одобрительно кивая головой, пока тот выкрикивал прокламацию, а ветер уносил его слова прочь. Джон подумал, что его семья служила королям и их фаворитам уже достаточно долго и что любой долг, который был у его семьи перед ними, уже наверняка давным-давно оплачен — разбитым сердцем его отца в битве при Иль-де-Ре, и теперь, поколение спустя, его собственным страхом и отчаянием под стенами Гулля.
Стоя у Ноттингема под проливным дождем, Джон наконец обрел решимость покинуть короля, какими бы последствиями ни грозило ему дезертирство. Когда войска возвращались из Исткрофта назад, на квартиры в Ноттингеме, Джон повернул на юг и один поскакал в Лондон, не спрашивая разрешения, не поставив никого в известность.
Той же ночью ветер сорвал королевский штандарт с древка.
Кутаясь в халат, Эстер сбежала по лестнице, разбуженная стуком в заднюю дверь. Сердце ее колотилось от страха. Она выглянула из кухонного окна в серую бледность летнего рассвета и увидела знакомые очертания головы Джона.
Она настежь распахнула дверь.
— Джон!
Он раскрыл ей объятия, как будто они на самом деле были мужем и женой, не только по названию, но и по чувствам в глубине сердец. Эстер подбежала к нему и почувствовала, как его руки обняли и тесно прижали ее.
Он пах потом и усталостью, теплым, эротическим мужским запахом, которым всегда пахла его одежда, когда она чистила ее. Эстер ощутила, что жаждет его прикосновения, она еще теснее сомкнула руки у него за спиной и прижала его к себе еще ближе. Он не отодвинулся от нее, не разжал ее руки. Он держал ее так, как будто хотел ее так же, как она хотела его, и не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть ее в сторону.
Спотыкаясь, но не отпуская друг друга, они переступили через порог и скоро оказались у камина, где последние тлеющие угольки все еще бросали теплый отсвет. Там она откинулась назад, все еще крепко обхватив его руками, так, чтобы видеть его лицо.
Она пришла в ужас. Восемь месяцев его отсутствия добавили ему седины на висках и мешки под глазами. Борода была все еще настоящего темно-каштанового цвета, но свалявшаяся и грязная, лицо — в потеках грязи, лоб изборожден новыми морщинами. Он выглядел отчаянно уставшим. Он выглядел как дезертир.
— Что, было сражение? — спросила она, стараясь понять, что означал этот взгляд, исполненный немого страдания.
Он покачал головой, отпустил ее и упал в кресло у камина.
— Ничего стоящего упоминания, — горько сказал он. — Когда будут писать историю, события этих дней займут всего лишь одну строчку. Мы помчались, как дураки, думая, что победим без драки. Мы выехали, как хор в одном из его маскарадов, — все показуха и притворство. Если начистоту, то мы могли бы взять с собой деревянные мечи и шлемы из раскрашенной бумаги.
Эстер молчала, пораженная яростью и горечью, звучавшей в его голосе.
— Ты был ранен?
Он отрицательно покачал головой:
— Нет, была ранена только моя гордость.
Он замолчал.
— Да, моя гордость была глубоко ранена, — поправился он.
Она не знала, о чем спрашивать его дальше. Она повернулась и добавила в огонь растопки, тоненьких прутиков и сломанных веточек яблонь. Угля в Лондоне не хватало, и Традесканты обходились тем, что давала их земля.
Джон наклонился вперед, к пламени, будто промерз до мозга костей.
— С самого начала это все было похоже на маскарад, — сказал он таким тоном, как будто только сейчас наконец нащупал правду о короле. — Как будто все мы должны были участвовать в очаровательном спектакле по чьему-то сценарию. Угрозы парламента, расставание с королевой, когда он мчался верхом на коне по утесам, махая вслед ее кораблю и плача, потом путешествие на север за победой. Все это было маскарадом в красивых костюмах. Но когда подошло время реально сразиться с врагами…
Он замолчал.
— Что случилось?
Эстер встала на колени перед камином и не отрывала глаз от огня, боясь прервать его рассказ.
— Массовка не явилась, — кисло произнес Джон. — Не сработал механизм, который должен был обеспечить явление Юпитера, спускающегося сверху, или Нептуна, поднимающегося из пучины морской. Все пошло не так. Мы ведь ожидали, что ворота Гулля распахнутся и из них выйдет губернатор и преподнесет королю золотой ключ на бархатной подушечке, и прочитает стишок, что-нибудь из Бена Джонсона.[10] Ворота и на самом деле отворились, но из них вышли солдаты и открыли огонь… они стреляли и перезаряжали… стреляли… перезаряжали… — как артисты балета. Но танцевали они не наш танец. Они играли свои роли по другому сценарию. И… и…
Он снова замолчал.
— И я не знаю, чем закончится эта пьеса.
— А что король? — спросила она робким шепотом.
— Король строго придерживается своей роли в этом маскараде, — свирепо сказал Джон. — Во втором акте нужно было поднять королевский штандарт. Правда, погода была совсем неподходящая. Требовалось ясное небо, или, на худой конец, на небе могла проноситься яркая комета. Но лил дождь, и мы все стояли как насквозь промокшие идиоты. Но он никак не может понять, что все представление пошло совсем не туда. Он все думает, что это репетиция, он уверен, что на премьере все будет гораздо лучше, даже если сейчас все наперекосяк.
— А ты что? — тихо спросил она.
— Я покончил с ним, — сказал Джон. — Я покончил с королевской службой. Я пошел на эту службу, чтобы доставить удовольствие отцу. Я мечтал работать с великими садами. А такую возможность я мог получить только от короля. Ну, и кроме того, во времена моей юности практически не было других вариантов получить хорошую работу, только для короля или при дворе. Но если я останусь на этой службе, я погибну. Я — садовник, а он не отпускает меня работать в саду. Он хочет, чтобы все участвовали в его маскараде, каждый обязан тащить или штандарт, или копье. И он не остановится, пока все мы не погибнем, или не проиграем окончательно, или все не убедятся в том, что он — помазанник Божий на земле и не может ошибаться.