Сначала Джон подумал, что цветок посадила Сара, в одно из редких мгновений отдыха, пока строители работали на крыше. Но потом понял, что Сара посчитала бы такое занятие пустой тратой времени и просто суетностью — пренебрежением действительными задачами дня. Никто, из строителей и подавно не озаботился бы таким легкомысленным делом. Бертрам Хоберт не мог отличить одно растение от другого, разве что табак от кукурузы. А больше там, в маленьком домике в лесу, никого не было.
Джон притих на мгновение, потом повернулся к темнеющему лесу.
— Сакаханна? — прошептал он зеленым теням. — Сакаханна? Любовь моя!
Она не пришла к нему, хотя в ту ночь, лежа на голом полу своего дома, он не сомкнул глаз и надеялся на ее появление, уверенный — она в лесу и ждет его. На рассвете он поднял деревянный засов на своей новой двери и направился в лес, песнями приветствующий утро. Он все время оглядывался, ожидая, что она вот-вот появится между деревьев и подойдет к нему. Ее не было.
Он спустился к реке, почему-то надеясь, что она вынырнет из ледяной воды, с ножом в руке и пригоршней пресноводных мидий в маленьком мешочке. Но вода оставалась серой, и только легкий утренний ветерок покрывал ее поверхность рябью.
— Прости меня, — произнес он, обращаясь к безразличным деревьям, птичкам, беспечно распевающим на высоких ветвях. — Как только я вернулся домой, я узнал, что мой отец умер… у меня было столько дел. Мои дети нуждались во мне, и я должен был работать…
Он помедлил. Даже зная, что его слышит только густой лес, он сознавал, что лжет, умалчивая об Эстер.
— Я никогда не забывал тебя, — сказал он. — Даже на войне, когда я дрался за короля, я думал о тебе каждый день и видел тебя во сне каждую ночь.
По крайней мере, эта часть его речи была почти правдивой.
Он ждал. От реки за его спиной донесся громкий всплеск. Джон круто развернулся. Но на поверхности воды остался только расплывающийся круг, там, где выпрыгнул лосось или нырнула выдра. Сакаханны там не было. Ни в реке, ни среди деревьев.
Джон покрепче закутался в куртку и пошел в дом.
Джон открыл непочатый мешок с кукурузной мукой и поставил котелок на тлеющие угольки в очаге. Он нагрел воды так, чтобы хватило и умыться, и попить, и сделать саппон на завтрак.
— Сегодня вечером отправлюсь на охоту, — сказал он пустому дому. — Я не могу жить на этом пойле.
Он умылся, но не стал утруждать себя бритьем.
— Я отращу бороду и усы, как отец, — сказал он пустой комнате. — Кто меня тут видит, в конце концов?
Половину теплой воды из котелка он отлил в кувшин, в оставшуюся воду всыпал ложку кукурузной муки и стал размешивать, пока каша не загустела. Еда была теплой, а он — голодным. Он постарался не обращать внимания на то, что вкуса в еде не было никакого.
Потом он отнес миску, ложку и котелок к реке и вымыл посуду, внимательно поглядывая на тростник слева от себя, ожидая, не зашевелится ли он в том случае, если Сакаханна прячется там, наблюдая за ним и смеясь над тем, что ему приходится делать женскую работу. Потом он набрал в котелок свежей воды и вернулся в дом.
Комната оставалась молчаливой и пустой. Джон снял свой топор с крючка над очагом и вышел, чтобы нарубить дров из поваленных деревьев, все еще валяющихся перед домом. С основной работой по валке леса для того, чтобы расчистить землю под посадки, придется подождать. Дрова сейчас были важнее.
Огонь в очаге ни в коем случае не должен был угаснуть. Об этой опасности его много раз предупреждали еще в Джеймстауне, но то было в городе. Там всегда можно одолжить пару пылающих угольков у соседей и принести их домой на лопате. Здесь же, в диком лесу, огонь был животворящей искрой.
Когда огонь гас, на то, чтобы его зажечь снова, могла уйти пара часов, при условии, что есть хорошее огниво и сухое дерево. А если холод и тьма уже надвигаются, то это время может оказаться очень долгим. Если стая волков наберется храбрости и подберется к самой двери, то, коль нет огня и света, чтобы отпугнуть их, да и из мушкета без огня не выстрелить, это время покажется целой вечностью.
Большую часть утра Джон отвел на то, чтобы нарубить полешек. Потом он сложил их с обеих сторон очага, чтобы они просохли. Он открыл дверь из грубых досок и посмотрел на реку. Все тело болело от усталости, а ведь он всего-то и наработал, что нарубил запас дров на пару дней, не больше. На обед у него не было ничего, кроме каши из кукурузной муки, а на ужин и вовсе пусто.
Он поставил котелок на огонь, чтобы нагреть воды, и впервые его посетило мрачное предчувствие того, что выжить без борьбы в этой стране, которая уже не казалась ему легкой и изобильной, невозможно.
— Я должен подумать, — сказал Джон молчащему дому. — Мы с Сакаханной каждый день ели как короли, и она не рубила дрова целое утро. Я должен попробовать жить, как она, а не как англичанин.
Он выскреб из миски остатки каши и отставил ее в сторону.
— Я поставлю ловушку на рыбу, — решил он. — А ближе к вечеру, когда птицы возвращаются в гнезда, подстрелю парочку голубей.
Он почувствовал, как рот его наполнился слюной при мысли о жареном голубе.
— Я сумею все это проделать, — пообещал он сам себе. — Я смогу научиться жить здесь, я еще молод. А потом, когда ко мне приедут Сара и Бертрам, она научит меня печь хлеб.
Он еще дальше отодвинул от себя миску и ложку и направился к куче своих пожитков, чтобы отыскать кусок веревки.
— А теперь возьмемся за ловушку на рыбу.
Джон видел такую ловушку в Джеймстауне и наблюдал, как Сакаханна сплетала ее из побегов лиан и пары прутиков. Она потратила на эту работу два вечера, а на третий вечер они ели жареного карпа. Джон купил ивовые обручи и веревку в Джеймстауне. Ему оставалось только сплести сеть, которая могла бы удержать рыбу.
Он вышел из дома, прихватив обручи и веревку, сел на пень там, где пригревало солнышко, и принялся за работу. Сначала он завязал ряд узлов вокруг большого обруча, который должен был стать горловиной ловушки. Рыба должна была заплыть внутрь, а потом проплыть через несколько обручей, пока не поймается в маленькое пространство в самом конце лабиринта и уже не сможет выбраться наружу.
Джон обвязал первый ряд и принялся за второй. Работа была мудреной и непростой. Но Джон был человеком терпеливым и целеустремленным. Он склонился над своим рукоделием, скручивая веревку, завязывая узлы, переходя к следующему ряду. Он не замечал, что солнце готово скрыться за деревьями, пока спина не замерзла, оказавшись в тени. Тогда он выпрямился и встал.
— Ей-богу, хитрая работенка, — сказал он.
Он занес веревки и обручи в дом и сложил все рядом с очагом. Огонь еле горел. Джон подложил еще пару поленьев и снял со стены мушкет. Зарядил его, засыпав пороху и протолкнув в ствол пулю, потом насыпал щепотку пороху на полку, чтобы все было готово для того, чтобы поджечь фитиль. Потом нагнулся к огню и поджег длинную бухту промасленной веревки, служившей фитилем. Когда фитиль загорелся, он зажал его между большим и указательным пальцами, стараясь держать подальше от полки, и тихо вышел из дома.
Деревья были так близко, что Джон присел на корточки прямо на пороге дома с вьющейся лозой с каждой стороны и смотрел на открытое небо, ожидая, пока лесные голуби полетят на ночь в свои гнезда. Над ним пронеслась огромная стая, и Джон подождал, пока они рассядутся по деревьям. Одна толстая, самонадеянная птица уселась на ветку, прогнувшуюся под ее тяжестью. Джон подождал, пока ветка не перестала качаться, потом тщательно прицелился и прикоснулся тлеющим фитилем к пороху.
Ему повезло. Звук выстрела был похож на пушечный залп, раздавшийся в этой девственной земле. Стая голубей с шумом и треском сорвалась с деревьев в вихре беспорядочно машущих крыльев.
Только птица, в которую целился Джон, не смогла взлететь. Она по спирали падала вниз, одно крыло сломано, кровь текла по грудке. Джон бросил на землю мушкет и фитиль и пятью гигантскими прыжками преодолел расчищенную площадку.
Птица пыталась спастись, одно крыло скребло по земле, но Джон схватил голубя и милосердно быстро свернул ему шею. Он почувствовал, как маленькое сердечко забилось, а потом остановилось. Он вернулся в дом, положил птицу рядом с очагом, рядом с неоконченной ловушкой, и перезарядил мушкет.
Солнце быстро садилось, становилось все холоднее и темнее. Голуби, оправившись от испуга, покружили над маленькой полянкой и снова расселись на деревьях. Джон прицелился, выстрелил, и птицы снова взмыли в небо, но только на сей раз на землю ничего не упало.
— Только одна, — сказал Джон. — Ну, что ж, по крайней мере, на ужин хватит.
Он тщательно ощипал птицу и сложил перья в свернутую тряпку.
— Когда-нибудь у меня будет из этого подушка, — с наигранной бодростью сообщил он темной комнате.
Он выпотрошил птицу и бросил внутренности в горшок с водой, стоявший на огне. Из этого должен был получиться суп. Потом разделил тушку на четыре части, аккуратно насадил их на острые зеленые прутики и развесил прутики над горшком с супом так, чтобы сок с мяса попадал в горшок.
Время, затраченное на ожидание, казалось оголодавшему Джону бесконечным. Но он заставил себя не торопиться и не отвлекаться от процесса поворачивания кусков дичи, пока кожица не стала золотистой, а потом коричневой и наконец хрустящей и черной.
— Ну, дай бог, чтобы уже наконец было готово, — пылко выговорил Джон, желудок у него уже бурчал от голода.
Он взял свой вертел и ножом спихнул кусочки с обуглившегося прутика на деревянный поднос. Мясо было усеяно горелым деревом. Джон смахнул щепочки и потом взял маленькую ножку. Она была восхитительна: горячая, сочная, вкусная.
Джон обжег губы о горячую кожицу, но ничто не могло удержать его от того, чтобы вонзить зубы в мясо. Он съел все до последнего кусочка, потом благоговейно бросил обглоданные кости в свой котелок. Впервые за все время в своем маленьком доме он оглянулся вокруг с чувством, хоть чем-то похожим на уверенность в себе.