Она улыбнулась ему, чтобы показать, что не боится. Но ночами, долгими темными ночами, она вспоминала, что изгнана из собственного дома и что жизни ее угрожает опасность. Иногда она боялась, что, пока они прячутся в безопасности в Отлендсе, другая армия, вооруженная, по крайней мере, не хуже, и, возможно, обученная тоже не хуже, может захватить их маленький домик в Ламбете и разрушить его со всеми сокровищами и растениями как гнездо измены.
До нее не доходили ни новости, ни слухи. Солдаты на постое в Отлендсе не знали ничего, кроме того, что в любой день могут получить приказ о выступлении. А идти за новостями в Вейбридж Эстер боялась. Она была вынуждена ждать известий от Александра Нормана. В третью неделю июня он приехал сам.
Первой его увидела Френсис. Они с Эстер копошились в цветочных клумбах во дворике королевы, выкапывая ранние тюльпаны и складывая драгоценные луковицы, чтобы убрать их.
— Смотри! — воскликнула Френсис, и в следующий момент она уже выпрямилась и, как ребенок, понеслась к нему, раскинув руки.
На секунду он поколебался, а потом тоже раскрыл руки навстречу и крепко обнял ее. Его глаза встретили глаза Эстер поверх светло-каштановой головки Френсис, и он улыбнулся слабой извиняющейся улыбкой. Френсис отстранилась, чтобы заглянуть ему в лицо, но не расцепила руки, крепко сцепленные у него за спиной.
— Мы в безопасности? — настойчиво спросила она.
— Слава богу, да, — ответил он.
Эстер почувствовала, как ноги ослабели в коленях, и была вынуждена присесть на каменную скамью. Какое-то время она просто не могла говорить.
— Значит, мой визитер благополучно добрался до Оксфорда? — спросила она.
— И прислал назад вашу кобылу, а в седле запрятал записку, в которой извинялся за то, что силой забрал у вас животное, угрожая вам оружием. Если будут задавать вопросы, мы сможем предъявить записку. Она послужит убедительным аргументом в вашу пользу. Нам в самом деле повезло.
Эстер закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула.
— Я боялась гораздо больше, чем даже сама себе признавалась.
— Я тоже, — сказал Александр Норман с проблеском юмора. — Последние две недели я просто трясся от страха.
— Я знала, что все будет хорошо, — сказала Френсис. — Я знала, что вы защитите нас, дядя Норман.
— Еще какие новости?
— Уоллер, который и затеял весь этот заговор, оказался единственным, кто выпутался из неприятностей совершенно безнаказанно, — сказал Александр, понизив голос. — Каждый раз, когда король прибегает к услугам таких слабаков, он падает в глазах здравомыслящих людей. Уоллер во всем признался, назвал всех, с кем разговаривал, и из-за его болтливого языка двоих повесили за преступный сговор, хотя они-то как раз были виноваты гораздо меньше, чем он, и действовали по его указаниям. И еще больше народу казнят.
Эстер неодобрительно покачала головой.
— Уоллер сам оштрафован и брошен в тюрьму, но известия о его предательстве и заговоре еще теснее сплотили сторонников парламента. Они приняли новую клятву верности и просто жаждут упрочить союз с палатой лордов и шотландцами. Король причинил своему делу самый худший урон, какой только мог, — он напугал своих врагов, заставил их искать поддержки друг у друга, а сам не продвинулся вперед ни на шаг. Теперь каждый достойный человек просто обязан презирать Уоллера, а вместе с ним и его господина.
Эстер поднялась со скамьи.
— Теперь я могу ехать домой?
— Да, по пути сюда я заглянул в Ламбет и могу сказать вам, что там все в порядке. Джозеф сказал, что сад выглядит прекрасно, а дом закрыт и в безопасности. Все готово к вашему возвращению.
Френсис захлопала в ладоши.
— Поехали, поехали! — сказала она. — Я лучше буду полоть свой собственный сад, чем королевский!
Александр взял ее за руки и повернул ладонями кверху. Ладошки были грязными от работы с тюльпанами, и ногти сломаны.
— С такими руками ты никогда не станешь настоящей леди, — сказал он. — Нужно надевать перчатки.
— Фу, — ответила Френсис, вырывая руки. — Я ничуточки не хочу быть леди. Я — работающая женщина, как мама.
— Что ж, шить шелк руками в мозолях ты не сможешь, — заметил Александр. — Значит, я никогда больше не буду привозить тебе ленты.
Она слишком хорошо его знала, чтобы поверить в такие угрозы.
— А тогда я никогда не буду танцевать для тебя, и петь для тебя, и вообще мило с тобой разговаривать, — возразила она.
— Хватит, — сказала Эстер. — Мне хватает войны в королевстве, не хватало еще начать войну дома. Закончим выкапывать эти тюльпаны, потом уложим вещи и отправимся домой. Мечтаю наконец выспаться в своей постели.
Зима 1643 года, Виргиния
Джон даже не предполагал, что сможет стать одним из повхатанов, но к осени ему казалось, что его лондонская жизнь осталась далеко позади. Так многому надо было научиться, что каждый день поглощал его целиком. Он уже достаточно свободно овладел языком — и сделать это было легко, поскольку, как только он был принят в племя, никто больше не говорил с ним по-английски. Неделями он общался только на языке повхатанов, и несколько месяцев спустя он уже думал, используя их богатую природную образность.
Ему пришлось не просто овладеть чужим языком, но и познать их способ мышления, существования. Ему пришлось научиться гордости мужчины, чья земля была дана ему непосредственно милостью Великого Зайца. Ему пришлось научиться радости добывать еду для своей семьи и для всей деревни. Ему пришлось научиться маленьким радостям семейной жизни и жизни всей деревни, радоваться непритязательным шуткам, внезапным взрывам раздражения, познать притягательность сплетен и опасность ссор и раздоров, находить удовольствие, наблюдая за растущими детьми Сакаханны, и с тайным непреходящим наслаждением ждать наступления ночи.
Занимаясь любовью, они никогда не разговаривали. Они никогда не говорили об этом. С Джейн, своей первой женой, некоторые вещи не упоминались потому, что были чем-то секретным, почти стыдным. Но с Сакаханной на платформе для сна были доступны любые наслаждения, там можно было просить о любом наслаждении и получить любой чувственный опыт, при этом они оставались наслаждениями тьмы и молчания. Днем они временно отодвигались в сторону, о них не говорили, ожидая наступления темноты, когда они снова вступали в свои права.
В первые месяцы своего брака Джон думал, что сойдет с ума, ожидая, пока сядет солнце, уснут дети и он наконец сможет обнять Сакаханну. Потом он радовался тому, что наступила осень и ночи стали длиннее и что холодная погода все раньше и раньше разгоняла обитателей деревни по домам. Дети тесным клубком прижимались друг к другу на толстой подстилке на своих спальных нарах, огонь в центре дома светился теплым светом, наполняя маленький домик горячим дымом. В теплой темноте Сакаханна поглощала его собой, держа его во рту и в своем теле, пока он не умирал от желания и его стремительный натиск не находил наконец выход для страсти. А она закрывала глаза и ускользала в мир собственного наслаждения.
Воины отправлялись на охоту и в самые холодные дни. Когда снег толстым слоем покрывал землю, они надевали на босые ноги мокасины потолще и куртки из оленьих шкур. Они любили посмеяться над Джоном по пути домой, если его губы синели от холода. Они угрожали отправить его выслеживать добычу совсем голым, потому что его белая кожа так хорошо сливалась по цвету со снегом.
Аттон получил старое ружье Джона, но для ружья не было пороха. Однако он упрямо брал ружье с собой на каждую охоту, и после того, как подбивал дикого гуся или утку меткой стрелой, пока птица по спирали опускалась на землю, он выхватывал ружье из особого рода кобуры, сделанной из оленьей кожи, чтобы носить ружье за спиной, прицеливался в падающую птицу и торжественно выпаливал: «Ба-бах!»
— Прекрасный выстрел, сэр, — обычно по-английски говорил на это Джон, и слова казались ему чужими и неуклюжими.
И Аттон поворачивался, сияя от радости.
— Прекрасный выстрел, — соглашался он.
Аттон был рядом с Джоном на всех осенних охотах, подсказывая, напоминая, объясняя. Но все члены племени были рады учить Джона всему, что ему было необходимо знать для того, чтобы жить среди них. Церемония усыновления и женитьбы поставила точку. Теперь Джон был одним из них.
Он делил с ними их опасности и их удовольствия. Когда осень перетекла в зиму, запасов еды стало меньше и люди начали голодать. Еду откладывали для самых крепких маленьких детей и для воинов, ходивших на охоту. Старики, слабые и больные принимали тот факт, что, когда еды не хватало, ее отдавали тем, кто имел больше шансов выжить. Джон предложил свою долю Муссис, но она рассмеялась ему в лицо.
— Ты думаешь, я боюсь умереть? — спросила она, когда он принес ей миску кукурузной каши.
— Я только думал, что ты голодна, — сказал он.
— Ты правильно думал, — резко ответила она. — Я очень хочу мяса. Поэтому, Орел, ешь свой завтрак, и отправляйся в лес, и упади с неба на оленя. Людям нужна еда. Охотники должны делать свою работу.
Он кивнул, соглашаясь с мудростью ее слов, но не мог понять, каким образом она могла отказаться от миски с кашей, когда его собственный желудок урчал от голода только при взгляде на нее.
— Я люблю свой народ больше, чем собственное сытое брюхо, — объяснила она. — В свое время меня кормили из миски моей бабушки, и она голодала, чтобы прокормить меня, а ее кормила ее бабушка.
Джон склонил голову и съел свою кашу, и вознес благодарность за ее насыщающую теплую сладость.
Когда он поднял глаза, то увидел, что она смотрит на него умными голодными глазами.
— А теперь пойди и убей оленя, — приказала она.
Охотиться было не всегда легко. Дни становились все короче, и холод стоял ледяной. И когда они убивали зайца в белой шубке, или оленя, или скунса, или зазевавшуюся глупую белку, на костях было меньше мяса, чем летом. Ловушки для рыбы вмерзали в лед, а маленькие вкусности, украшавшие диету повхатанов, такие, как фрукты, орехи и ягоды, были съедены. Оставались, конечно, съедобные корни, которые женщины могли выкопать, и огромный соблазн складов.