— Все равно, я — роялист, — упрямо сказал Джонни.
Ламберт рассмеялся.
— Возможно, мы сумеем убедить вас, роялистов, в том, что благо для нас всех — от короля до нищего, — чтобы мы жили в порядке и гармонии. А сейчас я должен вас покинуть.
— Удачи! — Эстер, положив руку на плечо Джонни, крикнула вслед: — Приходите еще!
— Приду следующей весной и принесу свой собственный виолетт! — крикнул он, взмахнул плащом и удалился.
Весна 1647 года
Джонни сидел в своей лодочке на маленьком озерце в дальнем конце сада, перед ним лежал листок новостей, воротник куртки был поднят, защищая уши от стылого мороза. Он читал одну из многих роялистских листовок, которые распространяли смесь оптимизма и открытой лжи в попытке сохранить живым дело короля, пока он не прекращал пререкаться с шотландскими хозяевами, оказывавшими ему гостеприимство в Ньюкасле.
Это издание уверяло, что король в мудрости своей кует соглашение, которое отвратит шотландцев от их упрямой решимости не принимать английский молитвенник вместе с английской системой епископов. Как только шотландцы со всем этим согласятся, они нахлынут в Англию, вернут королю его трон, и все снова будет хорошо.
Джонни поднял глаза и увидел отца, шагающего через сад. Джон помахал сыну рукой и подошел к берегу там, где маленький причал выдавался в воду.
— Ты там не замерз?
— Есть немного, — ответил Джонни. — Это все неправда. Не похоже, чтобы шотландцы собирались отказаться от всего, во что верят, и притом именно сейчас, когда они практически уже выиграли войну. И совсем не похоже, что они вдруг начнут сражаться на стороне короля, ведь последние несколько лет они были союзниками парламента.
— Ты прав, — коротко сказал Джон. — Ты купил листовку? Ты что думаешь, они тебе правду напишут?
— Я просто хотел знать!
Джонни внезапно выпрямился, и лодка зашаталась.
— Значит, у него совсем не осталось никаких шансов?
Джон покачал головой.
— А вот о чем твои листовки не пишут, так это о том, что его отказывались перевозить в Эдинбург, пока он не подпишет их ковенант, направленный против молитвенника Лауда и против епископов. Конечно, он не может на это согласиться. Он только что перевернул вверх дном все королевство, чтобы заставить нас делать все так, как хочет он. Но шотландцы возвращаются в Шотландию и не знают, что с ним делать. Прежде всего никто не знает, зачем он вообще к ним обратился. Уж там-то никогда не существовало ни малейшего шанса на договоренность. Они отдадут его парламенту.
Джонни побледнел.
— Передадут его врагам?
— Он и так в руках врагов, но в упор не желает этого видеть, — напрямик заявил Джон. — С самого начала войны шотландцы и парламент — союзники. Конечно, они попытаются заставить его прийти к мирному соглашению. Но если он не поддастся на уговоры, они вынуждены будут передать его.
— А он что будет делать? — голосом, полным отчаяния, спросил Джонни.
Джон покачал головой:
— Он просто должен сдаться и принять условия парламента. Парламент и армия его победили. Он просто обязан прекратить сопротивление.
Джон ошибался. Король не сдался. Он попытался совершить побег. Это была плохо спланированная, ненадежная попытка, успех которой был ровно таким, какого она и заслуживала. Охрану удвоили, его предупредили, что он является узником английского парламента, и перевезли в Холмби-Хаус в Нортгемптоншире.
Эстер нашла Джона в дальнем конце сада, хмуро смотрящим на вишневое дерево.
— Боюсь, я его загубил, — сказал он. — Когда я был мальчиком, я видел, как мой отец пересаживает деревья в два раза больше, чем это, и так ничему и не научился.
— Выглядит не хуже, чем все остальные, — сказала Эстер, окидывая взглядом сад, где голые ветви раскачивались на фоне белого неба.
— Убил я его, — сказал Джон. — Несмотря на то что так старался. Нет у меня отцовского таланта. Всю свою жизнь я работал с ним бок о бок, и все равно я и вполовину не такой садовник, каким был он. Он знал, кто он такой, он знал, кому служит, он знал свое ремесло, а я…
Он замолчал и взялся рукой за ветку дерева, будто искал поддержки.
— Какие нынче новости? — Эстер сразу догадалась об источнике плохого настроения Джона.
Джон бросил на нее быстрый взгляд из-под нахмуренных бровей.
— Только что парни просили хлеба у задних дверей, — сказал он. — Их отпустили из армии, и они пробираются к дому.
Эстер ждала. Джон вытянул руку и уцепился за ствол погибшей вишни.
— Они сказали, что армия теперь будет править парламентом и отомстит королю. Они сказали, что заставят его заплатить за все, потому что теперь наступает новое время, у всех будет земля, у всех будет голос, чтобы выбирать себе правителей, и все будут равны.
— Так думает молодежь, — быстро ответила Эстер. — Когда-то и ты был молодым, Джон, и жаждал перемен.
Он кивнул.
— Не такие уж они молодые. Моего возраста. И они сказали, что сейчас многие думают так же. Они — левеллеры, и они говорят, что лучшие люди в армии — с ними. Они хотят закончить то, что начал парламент. Они хотят отправить короля в изгнание и превратить страну в новую землю свободы и равенства.
Эстер оглянулась, чтобы убедиться в безопасности сада, огороженного стеной.
— А если парламент не захочет раздать землю? — спросила она.
Джон покачал головой:
— Не похоже, что они собираются ждать согласия парламента, — сказал он. — Это люди решительные и готовые действовать. Они сражались за то, чтобы сделать страну лучше для рабочего люда. У них не хватит терпения деликатничать с джентльменами из парламента. Они хотят видеть землю в руках рабочего народа. Они хотят королевские поместья, церковные и общинные земли и пустоши.
— И у каждого будет свой надел, и все смогут там выращивать что захотят?
— Так они говорят, — угрюмо сказал Джон. — Это именно то, чего я сам всегда хотел. Это именно так, как, по-моему, все и должно быть. А теперь похоже, что армия может уничтожить парламент, и они готовы сделать это.
— Пойти против господ?
— Почему бы и нет? Разве парламент не пошел против короля?
— А что будет с такими землевладельцами, как мы? Нас обложат налогом?
Джон передернул плечами.
— Откуда мне знать, что у них на уме? Они могут решить, что и наши стены нужно снести, точно так же, как и другие.
Эстер кивнула и пошла к дому. По ее медленной походке Джон видел, что она глубоко задумалась. На полпути к дому она остановилась и снова вернулась к мужу.
— Нам нужно заняться овощами, — сказала она. — Им теперь понадобятся овощи.
Вся семья приняла участие в процессе возвращения редкостей в комнату с высокими венецианскими стеклами и гладким полированным полом. Они хотели вернуть все в прежнее состояние, хотели восстановить коллекцию, не утратив ничего из ее красоты, не потеряв ее богатства, не уронив того блеска, который царил вокруг нее: запах кожи, наслаждение от огромного количества экспонатов, радость от созерцания упорядоченного беспорядка, в котором большие экземпляры свешиваются с потолка, крошечные вещички прячутся в шкафах, экзотическое рядом с повседневным, историческое рядом с новейшими изобретениями.
В коллекции были огромные потери. Больше всего пострадали монеты и предметы, изготовленные из драгоценных металлов. Эстер время от времени посягала на то, что в годы войны сохраняло свою ценность, и она не могла скрыть от Джона, что некоторые подносы, прежде заполненные римскими и средневековыми монетами, никогда уже не будут такими, как прежде.
Кое-какие предметы пострадали от сырости. Триптих иконостаса был прислонен к стене ледника, и влага, проступавшая на кирпичах, размыла его яркие краски. Множество редких шкур сгнили и рассыпались, а часть одежд из шерсти проела моль. Пергаментные страницы иллюстрированных рукописных томов, украшенных цветными рисунками, повредили муравьи, а экскременты крыс и мышей обильно покрывали коробки с цветами, засушенными в сахаре.
— О, как мне жаль, как жаль, — причитала Эстер по мере того, как один за другим свертки и сундуки выносились на свет. — Если бы я только знала, что мы будем в безопасности, я бы никогда не прятала все это.
— Но ты же не знала, — Джон был великодушен. — А если бы солдаты неожиданно появились у нас, мы могли бы потерять все за одну ночь.
Френсис, повязав волосы косынкой, и Джонни в своей рабочей одежде очень аккуратно выбивали во дворе пыль и моль из костюмов, ковров и шкур, а потом снова несли это все в дом, где Эстер и Джон заново развешивали их в экспозиции.
Мало-помалу, вещь за вещью, витрина за витриной, экспонат за экспонатом комната редкостей приобретала прежний вид. И когда после двух недель непрерывной работы они наконец отступили назад и осмотрелись вокруг, то увидели впечатляющее собрание, богатое и необычное. Только тот, кто, как дети Традескантов, вырос в этой комнате, кого баюкали в кресле при свете, льющемся из этих величественных окон, мог заметить, что кое-чего теперь недостает. Но посетители, которые, несомненно, скоро появятся вновь, наверняка будут изумлены и поражены.
Лето 1647 года
Джон вскапывал новую грядку под овощи и сеял семена салата, чтобы посмотреть, что вырастет быстрее всего, когда из дома вышла Эстер. Прикрывая глаза от яркого солнечного света, она торопливо пошла к нему по дорожке.
— Короля схватили, — без обиняков сообщила она.
Он взглянул на нее с такой тревогой, будто она сказала, что заболел кто-то из детей.
— Схватили?
— Какой-то молокосос, корнет, явился в Холмби-Хаус и арестовал его величество, — Эстер почти плевалась от ярости.
— Где ты это услышала? — Джон вытер грязные руки о кожаный садовый фартук.
— Паромщик. Френсис приехала навестить нас, я спустилась к реке встретить ее. Лондон просто гудит от слухов.
— А кто этот корнет?
— Совсем неизвестная личность, — сказала Эстер. — Никто. Один из этих новых молодых людей из армии нового образца. Он прискакал с отрядом в Холмби-Хаус и захватил короля, будто тот простой сундук из обоза. Боюсь, что такие люди навлекут беду на нашу страну. Эти люди никого не уважают. За эти четыре года они успели узнать, что в мире нет ничего заслуживающего уважения — ни картин в церкви, ни музыки, ни садов, ни королей.