— Слушают свидетелей, — сказал Джон. — Чтобы придать процессу налет легальности. Все и так знают, что он поднял штандарт в Ноттингеме. Едва ли необходимо выслушивать показания свидетелей о том, как все происходило.
— А тебя не вызовут? — спросила она.
Он покачал головой:
— Они выискивают всякие мелочи. Они вызвали человека, который красил древко штандарта. А по поводу сражений они используют свидетельства тех, кто сражался на войне от начала до конца. А я был там только в самом начале, если ты помнишь. Я был с ним в Гулле, но об этом все уже благополучно позабыли. Я никогда не видел настоящей битвы.
— Ты жалеешь об этом? — спросила она с прямотой своей мачехи. — Ты жалеешь, что не остался с ним?
Джон покачал головой:
— Мне страшно не нравится, какой оборот все это приняло. Но в любом случае его дорога, куда бы она ни вела, была плохой, — честно признался он. — И мы все оказались бы в гораздо худшей ситуации, если бы он победил. Я точно знаю.
— Это из-за католиков? — спросила она.
Джон подумал, прежде чем ответить.
— Да, я думаю. Даже если он сам не католик, то королева, а вместе с ней и половина двора, уж точно. Дети — почти наверняка. Так и получается, что сначала принц Карл, потом его сын, а потом снова двери настежь для папы, священников и монастырей для мужчин и женщин, и снова бремя веры по приказу господина.
— Но ты сам даже не молишься, — напомнила она.
Джон ухмыльнулся.
— Ну да. Но я хочу не молиться так, как я этого хочу. А не так, как у католиков.
Френсис фыркнула от смеха, и он помолчал, дав ей отсмеяться.
— Я путешествовал слишком далеко и видел слишком многое, чтобы с готовностью поверить во что-нибудь. Ты это знаешь. Я жил с людьми, которые совершенно искренне молятся Большому Зайцу, я молился с ними, и иногда мне казалось, что он отвечает на мои молитвы. Я больше не могу верить во что-то одно. Я всегда вижу все с дюжины разных сторон.
Он вздохнул.
— Из-за этого мне самому с собой бывает нелегко, из-за этого я получаюсь плохим мужем и отцом. И, Бог свидетель, из-за этого я — плохой христианин и плохой слуга.
Френсис перестала месить тесто и посмотрела на него с любовью.
— Я не думаю, что ты — плохой отец, — сказала она. — Как ты говоришь, ты видел слишком много, чтобы иметь одну-единственную точку зрения и одну-единственную веру. Так ведь и никто не смог бы вернуться домой без этого легкого чувства неловкости, побывав так далеко, пожив там без своих близких.
— Мой отец путешествовал еще дальше и видел еще более странные вещи, но он все равно любил своих господ до самой смерти, — сказал Джон. — Я никогда не видел, чтобы он проявлял хотя бы малейшее сомнение.
— Тогда были другие времена. — Она покачала головой. — И он отправлялся в дальние страны как простой путешественник. А ты жил в Виргинии с тамошними людьми. Ты ел их хлеб. Конечно, ты теперь видишь два варианта, как жить. Потому что ты сам жил двумя способами. А у нас в стране все изменилось, когда король поднял оружие на свой собственный народ. До этого у нас никогда не было выбора. А теперь и ты, и многие другие видят дюжину различных вариантов, потому что они, эти варианты, действительно существуют. У твоего отца был только один путь в жизни — следовать за своим господином. А ты сейчас можешь следовать за королем, или за Кромвелем, или за парламентом, или за армией, или стать левеллером и требовать земли для всех нас. Или ограничиться тем, что защищать только свою деревню, или вообще повернуться ко всем к ним спиной и эмигрировать, или закрыть калитку в собственный сад и больше ни с кем не иметь дела.
— И что бы ты сделала? — спросил Джон, втайне восхищаясь политической хваткой дочери.
— А мне не нужно выбирать, — самодовольно сказала она с хитрой, еле заметной улыбкой. — Я для этого и вышла замуж за Александра.
— А он какой стороне служит?
Она откровенно расхохоталась.
— Он служит тому господину, который хорошо платит, — сказала она. — Как и большинство людей. Ты же сам знаешь.
Четверг, 25 января 1649 года
Высокий суд собрался в зале Вестминстерского дворца, расписанного батальными сценами. Джон помнил этот зал еще со времен своей службы при дворе и провел Александра через лабиринт кулуаров, приемных и туалетных комнат, пока наконец они не добрались до боковой двери, через которую и проскользнули в зал.
Этот день был посвящен зачитыванию взятых накануне показаний свидетелей, подписанных под присягой. Интересного в них было мало — невнятное описание короля верхом на коне, скачущего над телами раненых солдат, не заботясь о них. Обвинения в адрес роялистских офицеров, допускавших мародерство на поле битвы, расхищение оружия убитых солдат и воровство из карманов раненых.
— А вот это очень плохо, — тихо сказал Джону Александр. — Вот у Кромвеля с этим очень строго. У него мародерства нет. Это будет сильный довод против короля.
— Да какое это имеет значение, если речь идет о тирании и государственной измене, — угрюмо ответил Джон.
Один свидетель, Генри Гуч, свидетельствовал о том, что король пытался нанять иностранную армию для завоевания Англии даже во время переговоров с парламентом о возвращении на трон.
— Может, он лжет, — прокомментировал Джон.
Александр пожал плечами:
— Мы знаем, он собирал армию в Ирландии и умолял шотландцев вторгнуться к нам. Мы знаем, что перед тем, как народ Парижа восстал против своего короля и выгнал его из города, королева пыталась подвигнуть французскую армию выступить в его защиту. Это еще одно свидетельство вдобавок к тем, что мы уже знаем.
— А что будет дальше? — спросил Джон одного из солдат стражи, пока секретарь продолжал читать свидетельства.
— Они должны признать его виновным и объявить приговор, — торжественно объявил солдат.
— Но ведь он не защищался! — воскликнул Джон.
Солдат посмотрел в сторону.
— Если он не хочет защищаться, это считается признанием вины, — сказал он. — Так что, пока они не будут готовы вынести приговор, здесь нечего слушать и не на что смотреть.
— Он знает об этом? — спросил Джон у Александра. — Как ты думаешь, он знает, что если он и дальше будет отказываться выступить в свою защиту, то его все равно казнят? Как если бы он признал себя виновным!
— Это его собственный закон, — нетерпеливо сказал Александр. — Много народу казнили его именем. Он должен знать, что делает.
Джон вздрогнул, будто ему плеснули за шиворот холодной воды.
— Я подожду, — сказал он Александру. — Могу я остаться у вас еще на несколько дней?
Пятница, 26 января 1649 года
Джон и Френсис, прогулявшись вместе до Тауэра, возвращались назад по тропинке вдоль реки.
— Я, наверное, поеду поживу несколько дней у мамы, — сказала она, глядя на поблескивающую воду.
— Почему? — спросил Джон. — Я у вас занимаю слишком много места?
— Не хочу быть здесь, когда они будут это делать, — пояснила она.
Он не сразу сообразил, что она имела в виду.
— Делать что?
— Отрубать ему голову. Они ведь здесь будут делать это? В Тауэре? И выставят голову на Тауэрском мосту? Не хочу это видеть. Я знаю, он был неправ, но я помню тот день, когда они приходили в Ковчег, он — такой красивый, а она — такая прехорошенькая и одета роскошно. Я не хочу слышать, как будут бить в барабаны, а потом они стихнут.
— А я должен, — сказал Джон. — Я чувствую, что должен видеть все это до самого конца.
Френсис кивнула.
— Думаю, когда они начнут строить эшафот, я отправлюсь к маме.
Суббота, 27 января 1649 года
Вестминстер-холл был заполнен людьми еще больше, чем раньше. Джона с Александром прижали к перилам, и они все время утыкались в широкую спину стражника. Вскоре после полудня в холле появились члены суда. Их было шестьдесят восемь, среди них был и Кромвель. Когда в своей шляпе вошел Джон Брэдшоу, Джон увидел, что тот одет в красную мантию, красную, как у кардинала, красную, как кровь.
Когда вошел король Карл, одетый в парадное черное платье, в зале наступила полная тишина. Он шел целенаправленно, лицо его было ясным. Он больше не выглядел измученным человеком, доведенным до крайности. Он выглядел решительным и полным уверенности в себе.
Джон, поняв его походку и выражение лица, прошептал Александру, что наверняка у короля созрел некий план, который поможет ему выпутаться.
Карл не развалился небрежно в кресле, как делал все эти дни. Он сел с серьезным видом, наклонился вперед и сразу же, еще до того, как смог заговорить Брэдшоу, начал свою речь.
— Я бы хотел высказаться!
Брэдшоу сразу же отказал ему. Процедура судопроизводства была строго регламентирована, и король просто не мог высказываться тогда, когда пожелает. Вместо этого Брэдшоу начал вновь зачитывать обвинение. На галерее, где сидели две женщины в масках, произошло какое-то волнение.
— Кромвель — предатель! — смело выкрикнула одна из них.
— Целься! — закричал командир караула. Солдаты в зале суда немедленно повернули мушкеты и наставили их на галерею. Раздался визг, и толпа отпрянула от вооруженных людей.
Александр споткнулся и еле удержался на ногах, уцепившись за перила. Женщин оттеснили, и караул вернулся на прежние места. Александр расправил плащ и отряхнул штаны.
— Это что-то невозможное! — пожаловался он Джону. — Я думал, нас задавят насмерть в этой свалке.
Джон кивнул.
— Посмотри на Кромвеля, — сказал он.
Кромвель вскочил на ноги, глаза обшаривали толпу, цепляясь взглядом за витражные стекла в свинцовых переплетах — через них можно было атаковать зал суда. Но все было тихо. Ничего не произошло, всего лишь одна женщина выступила в защиту короля.
Кромвель медленно вернулся на свое место. Оттуда он бросил взгляд на короля. Карл поднял брови, еле заметно усмехнулся. Лицо Кромвеля стало мрачным.
Брэдшоу, пытаясь снова овладеть вниманием суда, объявил, что отказ короля говорить сочли признанием вины. Но поскольку обвинение столь серьезно, ему позволят выступить в свою защиту и говорить так долго, как он сочтет нужным, но лишь до тех пор, пока он не подвергает сомнению полномочия суда.