Год 6558-й от сотворения мира, а по летосчислению 1050-й…
Укрытая снегом равнина до боли слепит глаза. Звонко заливается колоколец под дугой коренника, ярятся пристяжные, гнут шеи, хапают на ходу губами снег. Позади саней растянулись верхоконные рынды.
Накинув на ноги медвежью полость, задумчиво сидит князь Ярослав. Подобно быстрому бегу саней, незаметно промчалась жизнь. Не успел оглянуться, ан старость ухватила…
Закрыл князь глаза, забылся в воспоминаниях. Как наяву виделась ему вся жизнь.
Немногим больше десяти лет прокняжил Мстислав в Чернигове. Похоронил сына и жену, а вскорости и сам скончался…
Перед тем ходили братья сообща на ляшского короля Мечислава, сына Болеслава. В тот год от многих панских бесчинств поднялись холопы, и был мятеж в земле Польской.
«…Вставши людье, избиша епископы, и попы и бояры своя».
Ярослав с Мстиславом, повоевав Червень и Перемышль, посадили там воеводой боярина Прова, сына новгородского тысяцкого Гюряты. И наказали ему за смердами догляд вести, дабы они по подобию ляшских холопов боярам обиды не чинили.
…А князь Мстислав умер в лето 6544-е…
Вздохнул Ярослав, помял в кулаке седую бороду. Ясно, будто вчера то случилось, припомнил тот день…
Прискакал из Чернигова гонец с вестью печальной… Плакали колокола в Киеве и Чернигове, в Тмуторокани и по всей Русской земле.
Собрались киевские бояре в княжеской гриднице. Вошёл Ярослав с архиепископом Илларионом, остановился посреди, сказал громко:
— Скорбит моё сердце, бояре. Нет с нами брата моего, князя черниговского и тмутороканского.
— Храбр и честен был муж, — пророкотал Илларион и воздел руки. В единственном глазу, уцелевшем после Святополковых пыток, блеснула слеза.
— Храбр! — откликнулись хором бояре.
Прервав их, снова заговорил Ярослав:
— Не оставил князь Мстислав после себя сыновей, кому стол наследовать. Ино не дадим Северской земле пусту быть…
С того же года взял он, Ярослав, на себя всю Киевскую Русь. Крепко сел на княжение. От Переяславля и до Червеня, от Ладоги и до Тмуторокани знают его руку. Стерегут путь по морю Русскому гридни Яна Усмошвеца; стоят стеной под Угорскими горами полки воеводы Прова; на степных рубежах перекрыли конные дружины дорогу печенегам. Короли и императоры ищут с ним, Ярославом, родства. Любимую дочь Анну отдал замуж за французского короля Генриха; другую дочь, Елизавету, за короля Норвегии Гаральда; сыновья — Всеволод женился на византийской царевне, дочери императора Константина Мономаха; Изяслав — на сестре польского короля Казимира…
Окрики ездовых оторвали Ярослава от дум. Он открыл глаза, увидел издалека подпиравшие небо позлащённые шатры пятнадцатиглавого Софийского собора, резные кресты и переливчатую игру заморских стёкол.
Дивно строили её русские мастеровые по замыслу искусного зодчего Петруни-городенца. Стоит она за чертой старого Киева, на месте бывшего пустыря. Теперь здесь вольготно разросся новый город…
Возница придержал коней, осторожно свёл на лёд и снова погнал рысью. Ярослав воротился к прежней мысли…
Собор заложили в тот год, когда хан Боняк в последний раз приводил орду на Киев. Тогда Ярослав ворочался из Новгорода. Здесь под городскими стенами была жестокая сеча. До самого Дона гнали и избивали русичи печенегов…
Нет уже в живых хана Боняка.
— Погоди, — попросил Ярослав.
Возница остановил коней.
Один из рынд откинул с княжеских ног медвежью полость, помог сойти.
Ярослав долго стоял недвижимо, не спуская глаз с Киева. Верхоконные рынды застыли поодаль, молчат, не нарушают княжеские думы.
Но вот Ярослав снова сел в сани, дал знак трогаться.
Когда въехали в город, один из скакавших позади рынд опередил княжеские сани, закричал, пугая прохожих:
— Стереги-ись! — И снова голосисто: — И-ись!
Сани катились по многолюдным широким улицам, огороженным по обе стороны тыном, мимо шумного торжища, каменных боярских хором, рубленых домов киевского люда…
Ярослав встрепенулся, с любовью глядел по сторонам, и его стариковские глаза осветились радостью.
ЗОРИ ЛЮТЫЕ
Глава 1ГОСУДАРЬ
В октябре лета тысяча пятьсот пятого тяжко и долго умирал государь всея Руси, великий князь Иван Васильевич. То терял разум, то приходил в себя.
За стеной октябрь-грязевик сечёт косым дождём, плачут потёками слюдяные оконца. А может, то слёзы катятся из открытых глаз великого князя Ивана Васильевича?
Помутившимися очами обвёл он палату. Скорбно замер духовник Митрофан. Опершись на посох, застыл митрополит Симон. В ногах, горем придавленные, недвижимы Михайло и Пётр Плещеевы, с ними князь Данила Щеня — верные слуги Ивановы.
А вона бояре, Твердя и Версень шепчутся. У Версеня на губах ухмылка. Увидев государев взор, замолкли. Ну, эти, верно, рады его смерти. Сколько помнит он, Иван, они были врагами его самовластия, хотя и молчали, опалы опасаясь. Великому князю подняться бы сейчас да прикрикнуть на них, псами б поползли. Ан нет силы не то, что рукой пошевелить, языком поворотить.
В стороне от бояр дьяки, дворянство служилое. Опора его, Ивана, единовластия. Стоят плечом к плечу, сникли.
Глаза Ивана Васильевича ненадолго остановились на сыне Василии. И не поймёт, скорбит ли он об отце либо радуется, как те бояре, Твердя и Версень, да и лишь на людях сдерживает довольство своё, что власть над всей землёй русской на себя принимает.
Сын худой, с крупным мясистым носом на бледном лице и короткой тёмной бородой. На мать, Софью, похож. Только и того, что ростом высок… Глаза тоже её, чёрные, ровно насквозь прожигают.
Вспомнил Иван Васильевич жену, подумал:
«Ах, Софья, Софья, ненамного пережил тебя. Как годы пробежали! А давно ль то было, как привезли тя на Русь из далёкого Рима? И хоть не имелось за тобой царства, ибо дядька твой, византийский император, бежал из Византии, изгнанный турками-османами, но была ты умом и душой царьградской царевной…»
И снова мысли о Василии:
«Хитёр он, и хитрость та тоже от матери. Но это хорошо, без хитрости как править будет? Разве только зол не в меру. Поладил бы с братьями своими, пусть себе сидят на княжении по тем городам, что выделены им. Проститься бы с ними, взглянуть на Димитрия, Угличского князя, и на Семёна, что в Калуге на княжение посажен, и на Юрия, князя Дмитровского. Андрейки и того нет нынче у постели. Видать, не допустили, малолетство щадят. Сколько это ему? На двенадцатый годок перевалило. Сыновья его, Ивана, кровь, плоть от плоти… Может, и в обиде они на него, что Василию шесть на десять городов завещал, им же на всех вполовину мене дадено. Но для того, чтоб не было меж ними усобиц. И брата старшего за отца чтили. Наказать бы сейчас Василию при митрополите, да голоса нет и грудь давит. Промчалась жизнь, аки мгновенье, в суете и хлопотах. За Русь радел и свово не забывал, не поступался ни в чём, никому. Ныне настала пора расстаться со всем, и сменятся заботы вечным покоем.
По-обидному быстро промчалась жизнь. Суетное время отмерило ему, государю Ивану, своё…»
Над умирающим склонился Василий. Взгляды отца и сына встретились. Что прочитал Василий в глазах отца, почему быстро отвёл взор?
Иван Васильевич спросить хотел о том, но вместо слов из горла хрип вырвался и тут же оборвался.
На ум пришла далёкая старина, когда захлёстывала Русь княжья и боярская котора. Тогда Шемяка, захватив великого князя Василия Васильевича, отца его, Ивана, ослепил и сам великим князем сел на Москве[137]. Да не надолго…
Всё вспомнилось с детства ясно, чётко. Вот он, мальчишкой, уцепившись за подол бабкиной юбки, с ужасом взирает в пустые, кровоточащие глазницы отца. Не оттого ли он, Иван, став великим князем, карал усобников, как было с новгородцами. И даже за высокоумничанье не то, что бояр, князей не миловал. Князю Семёну Ряполовскому-Стародубскому велел голову отрубить, а князя Ивана Юрьевича Патрикеева с сыном Василием в монахи постриг. Васька Патрикеев, иноческий сан приняв и нарёкшись Вассианом, противу монастырского добра поднялся!
Нежданно мысль переметнулась на иное. Припомнился Ивану Васильевичу поход на хана Ахмата. То было в лето тысяча четыреста восьмидесятое. На Угре простояли долго. По одну сторону реки русские полки, по другую — татарские. Не осмелились недруги перейти Угру и убрались ни с чем.
Ныне иные времена настали для Казанской орды. Им бы в пору себя боронить. Близится пора Казань к рукам прибрать. Сегодня в силе великой крымцы. С ними надобно настороже быть. Особливо когда они с Литвой заодно. Дочь Елена хоть и жена короля польского и великого князя Литовского Александра, но города русские Литва добром не отдаст.
И снова мысли о прошлом… Поход на Новгород Великий припомнился. Горит Торжок, пылают пограбленные новгородские деревни, льётся кровь именитого новгородского боярства. Страшно. Тогда, по молодости, не думалось о том, а ноне привиделось — и боязно. Однако же прогнал страхи, мысль заработала чётко. Так надобно было, иначе, как государство воедино сбирать, когда боярство новгородское задумало к Литве передаться[138], под литовского князя город отдать и люд на войну с Москвою подбивало.
Вот она, смерть, над ним, Иваном, витает. Чует он на своём лике её дыхание. А сколь ещё несделанного сыну Василию наследовать! Смоленск и Киев за королём польским и великим князем литовским! Волынь за угорским королём; казанский царёк Мухаммед-Эмин возомнил себя ноне превыше государя Московского.
Ох-хо-хо! Какую Русь оставляю на тебя, сыне Василий? Устроенную? Нет, много ещё возлагаю на твои плечи вместе с шапкой Мономаха…
И у Василия в голове от мыслей тесно… Глядит на умирающего отца, и прошлое вспоминается, мнится будущее. И то, как когда-то по наущению бояр отец, озлившись на Софью, мать Василия, великое княжение завещал не ему, Василию, а внуку от первой жены — Дмитрию